Ален Бадью. Восемь пунктов, начало

Восстановить означающее «рабочий» в политическом дискурсе-действии. Нет, не в соответствии с той линией, что доминировала в XIX в., на первом этапе коммунистической гипотезы. И не в соответствии с той, что доминировала в XX в., на втором этапе коммунистической гипотезы. Но в соответствии с третьей линией, находящейся на стадии эксперимента: «рабочий» как родовое имя для всего того, что может уклониться — в организованной форме — от установившейся гегемонии финансового капитала и его прислужников.

Поскольку в мире, эмблемой которого выступает Саркози, все покоится на твердой решимости держаться какой-то точки, не будем скупиться. Я укажу вам восемь посильных пунктов. Это не какая-то программа, не перечень, это таблица возможностей, таблица, естественно, абстрактная и неполная.

Пункт 1. Принять то, что работающие здесь рабочие являются здешними, что их должно одинаково уважать, питать почтение к ним как таковым, особенно это касается рабочих иностранного происхождения.

Вопрос это существенный, размах его настоящих последствий еще не осознан во всех его измерениях: восстановить означающее «рабочий» в политическом дискурсе-действии. Нет, не в соответствии с той линией, что доминировала в XIX в., на первом этапе коммунистической гипотезы (рабочий класс как главная движущая сила естественного исторического движения к освобождению всего Человечества). И не в соответствии с той, что доминировала в XX в., на втором этапе коммунистической гипотезы (единая партия рабочего класса, единое и обязательное руководство революционной политикой, затем — в форме государственной партии — исключительный орган диктатуры пролетариата). Но в соответствии с третьей линией, находящейся на стадии эксперимента: «рабочий» как родовое имя для всего того, что может уклониться — в организованной форме — от установившейся гегемонии финансового капитала и его прислужников.

В непосредственном опыте, связанном с этим вопросом, стратегическую позицию занимает организация рабочих иностранного происхождения. Мы это уже начинаем понимать через это самое «обучение на плохом примере», о котором некогда говорили китайские коммунисты, — парламентскую политику. Взять под контроль иммиграцию: выслать всех вон, пусть сначала выучат французский, а уж потом и едут! Запретить все эти воссоединения семей, младших школьников разогнать по отчим домам! Ограничить, а потом вообще отменить право на политическое убежище! Выставить наши убогие «цивилизованные» деревни против обычаев этих пришлых! Да здравствует феминизм — агрессивный и подозрительный! Долой хиджабы — у нас светское государство! Доносить — разрешается! Массовые облавы — приветствуются!... Все эти нескончаемые кампании указывают нам главную цель врага, вне зависимости от конкретных тенденций (той был задан социалистами в 80-е годы прошлого века), и соответственно — место нашего действия.

То есть, скажите для начала, это и будет ваш пункт: «Рабочие иностранного происхождения должны быть признаны государством как свободные подданные. Более того, они как таковые достойны почтения. Выстроим ряд процедур, направленных не только на то, чтобы были защищены они сами, их семьи и их дети, но и на то, чтобы эти рабочие могли организоваться как политическая народная сила, чтобы буквально каждый — пусть даже из спасительного опасения перед этой силой — рассматривал их как свободных подданных этой страны, ее честью. Да, воздадим им честь! Так как, между нами, чем чествовать «человека-крысу», гораздо правильнее чествовать какого-нибудь малийца, который моет посуду в китайском ресторане и между делом — то есть в силу того, что после своей нескончаемой работы ходил на собрания и манифестации, — превратился в органичного для новой политики интеллектуала.

Вспомним язык Ницше. Следует суметь подключиться к движению переоценки установленных ценностей. Есть такие моменты, когда следует настоять на ниспровержении навязанных мнимостей. Следует возыметь свободу, ручательством которой послужит политическое мыс-ле-действие, сказать, что многих из тех, кого сегодня преследуют, абсолютно необходимо чествовать — не потому, что их преследуют (это обычная гуманистическая — милосердная — гнусность, опиум мелкой буржуазии), но потому, что во имя всех нас они организуют утверждение отличной человеческой мысли. Впрочем, в том же духе действовал и сам Маркс: я буду чествовать рабочих, у них ничего нет, они считаются опасным классом, я буду их чествовать, участвовать в их организациях (Первый интернационал), поскольку это они составляют главную движущую силу Истории освобождения, это они главные строители равноправного общества. Каков бы ни был тот уровень, на котором мы можем сегодня как-то по-новому сделать этот жест, мы его сделаем. Отбросим прочь приговор Саркози и его крыс, который с высоты своего реакционного ничтожества заявляет, что этого малийца-мойщика посуды здесь только терпят и что он должен выполнить множество условий, чтобы просто остаться там, где сейчас находится. Выстроим, в пику времени мнения, коллективную длительность, внутри которой малиец-мойщик посуды не только получит признание в качестве свободного субъекта, но и будет особым образом чествоваться. У нас есть опоры, чтобы твердо стоять на этом пункте[1].

Пункт 2. Искусство как творчество, вне зависимости от времени и страны происхождения, выше культуры как потребления, сколь бы современной и актуальной ни казалась бы последняя.

Чтобы утверждать правомерность, правильность этого пункта, существует множество мест. Например, школы и медиа. Особенно, когда нужно твердо заявить, что опубликованные в Японии XII в. «Сказки Гёндзи» госпожи Мурасаки Сики-бу неизмеримо выше любого французского романа, удостоенного Гонкуровской премии за последние 30 лет. Что нет никаких оснований объяснять лицеистам шестого класса «Славу моего отца» Марселя Паньоля, а не «Принцессу Клевскую» Мадам де Лафайет. А также когда нужно твердо стоять на том, что глупо и смешно ставить в один ряд — во имя униформизации того, что называют «музыкой», — шансон, оперетту, фольклор с далеких островов, песни и пляски французских крестьян, африканские барабаны, Булеза, Мессиана и Фернихоу; что следует оценивать развлекательную музыку по шкале подлинной музыки, а не наоборот; а музыку прошлого — по шкале современного музыкального новаторства. А посему стоять на том, что нет никаких оснований впадать в экстаз — что так любо современным реакционерам, которые все как один заделались фанатами «барокко», — упиваясь творениями какого-нибудь педанта XVII в., обнаруженными в благоговейной пыли муниципальной библиотеки Монпелье и исполняемыми для пущей услады на приторных «старинных инструментах» вместо того, чтобы пытаться слушать величайшие шедевры XX в.

Пункт 3. Наука, которая в сущности своей бескорыстна, выше любой техники, особенно когда последняя приносит прямую выгоду.

Организоваться вокруг этого пункта, бороться за него чрезвычайно важно, в частности, в отношении исследовательских институций, учебных программ, обзоров в прессе новаторских научных достижений. Универсальная и родовая правомочность научного творчества, которое никоим образом несоизмеримо с технической полезностью, — сегодня этот пункт должно утверждать заново, выдвигая в качестве парадигмы, на чем настаивал Платон, высшую математику. В отношении последней необходимо заявить — в противовес избирательной, аристократической организации ее преподавания в наши дни, — что она общедоступна, принадлежит всем и каждому.

Вам, конечно же, известно заявление «человека-с-крысами» относительно классической литературы. Оно может служить примером в отношении всех «малоприкладных наук». Он заявил в общих словах следующее: «Вы можете изучать классическую литературу, если вам это так нравится, но нельзя требовать от государства, чтобы оно оплачивало такое образование. Деньги налогоплательщиков пойдут на экономику и информатику». Это лишь один из несчетных перлов нашего персонажа, который буквально преклонил колена перед прибылями и прибылеполучателями, рвачами. Он разрабатывает, наш президент, онтологию прибыли: то, что не приносит прибыли, не имеет права на существование; если какие-то там чудаки предаются бескорыстным умственным занятиям, пусть сами выкарабкиваются, они не получат ни су!

Держаться этого пункта означает следующее: то, что обладает всеобщей ценностью и тем самым сохраняет отношение с истинами, на которые способно человечество, совсем не однородно с тем, что обладает рыночной стоимостью. Совершенно необходимо, чтобы то, что обладает всеобщей ценностью, имело свое место — первое — и почиталось как таковое. Здесь вопрос о ценности наук смыкается с вопросом о политических ценностях. Будем чтить творцов высшей математики так же, как этих рабочих, которые, пройдя через невероятные экзистенциальные перипетии, зачастую владея четырьмя-пятью языками, приехали сюда работать, делать то, чего никто из наших сограждан не хочет делать, и к тому же находя время для активного участия в политике. Да, это вы моете посуду в ресторанах, вы подметаете улицы, пробиваете асфальт, находя к тому же время для организации беспрецедентных политических собраний, — уже поэтому вы достойны почтения. То же самое и с науками. Все то, что имеет касательство — одновременно и трудное, и радостное — к сущностной бескорыстности мыслительной деятельности, должно получить поддержку и пользоваться уважением, по самой сути этих занятий, вопреки нормам технической прибыльности.

Воздадим должное Огюсту Конту, который в свое время отчетливо понял, что становление человечества требует невиданного доныне союза пролетариев и научной мысли (и, конечно же, Женщины, но это уже следующий пункт).

Пункт 4. Любовь следует переизобрести (так называемый «пункт Рембо»), но для начала просто взять под защиту.

Любви — как процедуре истины, относящейся к Богу как таковому и различию в качестве различия, — угрожают со всех сторон. Угроза идет слева, если так можно выразиться, со стороны либертинства, в рамках которого любовь сводится к вариациям на тему секса, и справа, со стороны либеральной концепции любви, в рамках которой она подчиняется брачному контракту. Именно на любовь обрушиваются совместные и губительные атаки вольнодумцев и либералов. Первые отстаивают право демократического индивида на наслаждение во всех его формах, не замечая того, что в мире рыночной диктатуры они выступают пособниками промышленной порнографии, которая является сегодня крупнейшим глобальным рынком. Вторые видят в любви договор межу двумя свободными и равноправными индивидами, то есть без конца задаются вопросом, уравновешиваются ли выгоды одного выгодами другого. В обоих случаях мы остаемся внутри доктрины, согласно которой все существующее находится в ведении арбитражного суда индивидуальных интересов. Разница между вольнодумцами и либералами — и те и другие единственной нормой жизни считают удовлетворение индивидов — лишь в том, что первые имеют в виду желание, а вторые — спрос.

Наперекор такому взгляду на вещи следует стоять на том, что любовь начинается по ту сторону желания и спроса, каковые, однако, она охватывает. Любовь — это экзамен Мира с точки зрения двоих, так что территория любви вовсе не в индивиде. В любви субъект формируется, но не иначе, как в виде некоей дисциплинированной конструкции, которая не сводится ни к желанию, ни к равноправному контракту ответственных индивидов. В любви сказывается неистовство, безответственность, творение. Длительность любви не зависит от частного удовлетворения желания или спроса. В ней говорит новое мышление, единенное содержание которого обращено на разделение и его следствия. Придерживаться пункта любви в высшей степени поучительно в отношении того видоизменения, к которому обязывает индивида так называемая суверенность индивида. В самом деле, любовь учит тому, что индивид как таковой есть не что иное, как пустое место и сам по себе ничего не значит. Уже в силу этого урока любовь достойна того, чтобы рассматривать ее как благородное и трудное дело нашего времени.

Пункт 5. Каждому больному, который обращается к врачу, должна быть оказана самая достойная медицинская помощь в надлежащих условиях современной медицины — помощь абсолютно безусловная, то есть без всякого ограничения возрастного, национального, «культурного», социального или материального характера (пункт Гиппократа).

Речь о том, чтобы восстановить во всей силе известную греческую максиму, «клятву Гиппократа», которая является до того древней, до того справедливой, что сегодня на ней благополучно поставили крест. Сегодня, чтобы оказать помощь больному, врач для начала должен справиться о его имущественном положении, качестве медицинской страховке, установить дифференциацию медицинских услуг в зависимости от того, белый он или черный, каковы у него источники дохода, буквально проверить документы. Вопрос о здоровье и призвании медицины отходит на задний план, а его место занимают бюджетные соображения, полицейский надзор за иностранцами и социальная дискриминация. Это уже выходит за рамки тех весьма реальных угроз, которые нависают над национальной системой возмещения затрат на врачебную помощь, а она, пользуясь общественным признанием, является — на беду всяческих крыс — лучшей в мире. Это касается самого определения медицины. На сегодня многие врачи, особенно из числа больничного руководства, превращаются в агентов или пособников бюрократического менеджмента, прибегающего ко все более нестерпимой сегрегации. Вот почему необходимо самым энергичным образом напомнить им о «пункте Гиппократа».

Пункт 6. Всякий процесс, который обоснованно притязает на то, чтобы выступать от лица политики освобождения, должно расценивать как нечто такое, что неизмеримо выше любой управленческой обязательности.

Добавим скупой комментарий: необходимо с особенной твердостью стоять на этом превосходстве, когда управленческая политика провозглашает себя «современной», утверждает, что исходит из «насущной потребности реформировать страну» или намеревается «покончить со всеми архаизмами». Здесь затрагивается невозможное, то есть реальное, а оно одно в состоянии освободить нас от бессилия. Мы ежедневно убеждаемся, что «модернизация» — это имя рабского и жесткого определения возможного. Все без исключения «реформы» делают невозможным то, что некогда было доступным (для большинства), а плодотворным — то, что таковым никогда не было (для господствующей олигархии). Наперекор управленческому определению сферы возможного, будем утверждать, что то, что мы собираемся делать, хотя управленческие агенты кричат что есть мочи, будто это невозможно, является — в самом средоточии невозможного — созданием некоей правомерной для всех и каждого возможности, которую прежде никто в глаза не видел.

Пункт 7. Газету, принадлежащую богатому менеджеру, не стоит читать тем, кто и не богат, и не менеджер.

Вот совсем маленький пункт, следовать которому должно без всякого промедления. Посмотрите, кому на деле принадлежат газеты, включая самые популярные новостные каналы. Они принадлежат королю цементных заводов, принцу производства товаров роскоши, императору самолетостроения, магнату глянцевых журналов, денежному воротиле, что сколотил свое состояние на питьевой воде... Короче говоря, всем этим людям, которые, благополучно владея своими газетами, заводами, пароходами и яхтами, готовы гостеприимно усадить малыша Саркози — ведь он добился своего — на свои широкие колени. Как можно смириться с таким положением вещей? Почему информирование широких масс должно зависеть от цен на бетономешалки или страусовые перья? Не читайте газет, не смотрите передач, которые передаются исключительно из господствующих коммерческих кругов. Пусть медиа-магнаты сами читают свою прозу жизни, в своем кругу. Долой интересы тех, в чьих интересах то, чтобы их интересы стали нашими!

Пункт 8. Есть только один мир.

Этот пункт столь важен, что ему я посвящу целый раздел.

Примечание:

[1] Чтобы действительно стоять на этом пункте № 1, следует обратить внимание на предложения и акции «Собрания проживающих в городских общежитиях нелегальных рабочих». Писать: Le Journal Politique, s/c Le Perroquet, BP 84, 75462 Paris. См. также Интернет-сайт: orgapoli.net

Впервые опубликовано в книге Ален Бадью. Обстоятельства, 4. Что именует имя Саркози? СПБ., 2008.