Введение
Современная Россия – страна крупного бизнеса: число
российских миллиардеров выросло с 17 в 2003 г., когда был впервые опубликован
российский рейтинг Forbes, до 96 в 2017 г. (рисунок 1). Регрессионная модель,
построенная Д. Трейсманом и учитывающая такие характеристики страны, как размер
населения и подушевой ВВП, демонстрирует, что по мировым меркам число и
совокупное состояние российских миллиардеров являются аномально высокими
[Treisman2016]1.
В то же время, согласно ряду оценок, высказанных в
научной литературе, политическое влияние крупного бизнеса с приходом к власти
В.В. Путина в 2000 г. (особенно после дела «Юкоса» 2003 г.) резко сократилось:
так, по словам А. Яковлева, «<...> за короткий период времени отношения между
бизнесом и государством перешли от модели “захвата государства” к модели
неформального подчинения частного бизнеса государственным интересам: модели,
которую можно обозначить как “захват бизнеса”» [Yakovlev 2006, p.1048]. С точки
зрения У. Томпсона, «российский частный капитал должен был стать не господином
государства, а его слугой» [Tompson 2005]. Новый, подчиненный статус крупного
бизнеса, как указывает ряд исследователей, выражается в «абсолютном политическом
разоружении»: полном исключении какой-либо поддержки оппозиции [Паппэ, Галухина
2009, с. 7], а также в принудительном финансировании важных для государства
проектов, таких как Олимпиада в Сочи [Müller 2011]. По словам политического
аналитика Татьяны Становой, условием работы крупного бизнеса в путинской России
является постоянная готовность «предоставлять государству и его акторам
необходимые ресурсы вне зависимости от корпоративных рисков. То есть примат
национальных интересов
над частными» [Становая 2017]. Российский крупный
бизнес в этой перспективе предстает куда менее политически влиятельным, чем его
аналоги в других странах с мощным национальным капиталом, таких как США, и в
других постсоветских государствах, имеющих историю «олигархии», таких как
Грузия и Украина.
Тем не менее сам факт стремительного роста числа
российских миллиардеров и их совокупного состояния указывает на благоприятную
для крупного бизнеса политическую и институциональную среду, сложившуюся в
путинской России.
Кроме того, анализ индивидуальных корпоративных
траекторий говорит о способности крупных собственников вести успешную
лоббистскую деятельность, формула которой заключается не столько в подчинении
государственным интересам, сколько в приватизации прибылей и обобществлении
издержек [Гельман 2015]. Наконец, крупный бизнес демонстрирует способность к
коллективной мобилизации: ему удается добиваться от государства уступок,
задерживать принятие невыгодных для него законов или даже полностью блокировать
их.
Тезис настоящей статьи заключается в том, что подчинение крупного бизнеса
государству в путинский период – элемент скорее риторики (как представителей
государства, так и самих крупных собственников), чем реального положения дел.
На стороне государства – централизация процесса принятия решений, замкнутого на
Кремль, нелегитимность в глазах населения крупного бизнеса, особенно берущего
начало в приватизационных сделках, а также мощный госсектор, доминирующий в
ряде стратегических отраслей. В то же время на стороне крупных собственников –
сохраняющаяся высокая структурная зависимость государства от экономических
решений, принимаемых частными компаниями, информационная асимметрия между
государством и капиталом, а также высокий уровень инструментальной власти,
включающей как формальные, так и неформальные каналы влияния. Все эти
преимущества позволяют крупному бизнесу играть активную, а не подчиненную роль
в отношениях с государством, и не столько воплощать вжизнь государственные задачи,
сколько использовать государство в своих интересах.
Крупный бизнес и
государство: подчинение или активная роль?
Исследования показывают, что российский крупный бизнес, в отличие от
среднего и малого, чаще прибегает к индивидуальному лоббизму, чем к
коллективному в составе отраслевых ассоциаций [Duvanova
2011]. В
качестве примера успешной индивидуальной лоббистской стратегии можно привести
деловую активность О. Дерипаски.
Произнесенная им в 2007 г. фраза «Если государство скажет, что мы должны отказаться [от компании “Русал” – примечание
автор], мы откажемся. Я не отделяю себя от государства. У меня нет других интересов»
[Белтон2007] многократно цитировались как своеобразное кредо путинской
генерации крупных собственников, полностью подчиненных власти и управляющих
экономикой от ее имени (см., напр. [Shinar 2015, p. 593]). Тем не менее прибыль
от бизнеса Дерипаски доставалась именно ему, а не государству: по данным
компании «Ренова», только в 2006 г. «Русал» выплатил своему владельцу дивиденды
на сумму 4,6 млрд долл. (представитель
«Русала» оспорил эту цифру, отказавшись назвать другую) [Симаков 2008]. По
другим данным, от всех своих компаний Дерипаска получил в 2005–2008
гг. дивиденды на сумму 8,2 млрд долл. [Кричевский, Иноземцев 2009]. При этом с
наступлением кризиса в 2008 г. «Русал» оказался одним из крупнейших получателей
государственной помощи: «Внешэкономбанк» выдал компании кредит на сумму 4,5
млрд долл. При достройке Богучанской ГЭС (совместный проект «Русала» и государственной
«Русгидро», отмеченный В.В. Путиным
как «очень хороший
пример
частно-государственного
партнерства») «Русал» оказался в двойном выигрыше: срок строительства
был перенесен, а достройка ГЭС и Богучанского алюминиевого завода
осуществлялась за счет нового кредита «Вне шэкономбанка», одобренного в 2010 г.
[Первая очередь 2012;
Пономарев 2012]. Наконец, в охваченном кризисом
Пикалево В.В. Путин подверг О. Дерипаску
публичной критике и «заставил» подписать договор с поставщиком принадлежавшего
ему предприятия, однако договор, вероятно, согласованный заранее, был выгоден
именно О. Дерипаске, поскольку предполагал существенное снижение стоимости
сырья для его завода [
Баданин, Бочарова, Цветкова, Богушева 2009].
По-видимому, речь идет не столько о подчинении крупного бизнеса государству,
сколько о формуле «приватизация выгод, обобществление издержек» [Гельман 2015],
пусть скрытой за воинственной риторикой властей.
При наличии явных общих интересов крупный бизнес
успешно использует
и коллективные лоббистские стратегии. Одна из сфер, в
которых это проявляется наиболее ярко, – экологическое регулирование: так, в
2010 г. Д.А. Медведев (на тот момент президент России) поручил принять ряд экологических
законов, включая закон, обязывающий промышленников использовать наилучшие
доступные технологии (НДТ) с экологической точки зрения. Эта инициатива,
предполагающая серьезные траты на модернизацию предприятий, вызвала резкую
критику Российского союза промышленников и предпринимателей (РСПП). В
результате закон был принят только в 2014 г. после вмешательства В.В. Путина и
содержал целый ряд уступок крупному бизнесу: дата начала действия закона была
перенесена с 2016 на 2019 г.; количество охваченных им на первом этапе
предприятий было сокращено с 11 тыс. до
трехсот; бизнес получил право зачесть инвестиции в НДТ против платы за
негативное воздействие на окружающую среду, а при внедрении НДТ компенсация за
загрязнение окружающей среды полностью отменялась [Martus 2016]. РСПП также
лоббировал перенос сроков ратификации Парижского климатического соглашения и
противостоял попыткам создать в России систему регулирования выбросов парниковых
газов [Давыдова2015].
Все эти примеры успешного индивидуального и коллективного лоббизма
свидетельствуют о способности крупных собственников оказывать серьезное влияние
на государственную политику, имеющую непосредственное отношение к их
бизнес-интересам. В статье будут проанализированы три источника такого влияния:
структурная зависимость государства от капитала, информационная асимметрия между
ними, а также различные формы инструментальной власти.
Структурная зависимость
и информационная асимметрия
По мнению ряда исследователей, привилегированное положение бизнеса в
капиталистических обществах не сводится к его лоббистским усилиям: оно
обеспечивается его непосредственными экономическими функциями, такими как
инвестиции и найм рабочей силы. Одним из первых это зафиксировал Р. Милибэнд:
«Учитывая степень экономической власти, которой обладает “бизнес-сообщество”, и
решающее значение его действий (или бездействия) для ключевых аспектов экономической
политики, любое правительство, всерьез намеренное проводить радикальные реформы
или попытается присвоить эту власть себе, или обнаружит, что его свобода
маневра жестко ограничена требованиями “уверенности бизнеса” [business
confidence]» [Miliband 1969, p.152]. Впоследствии Ф. Блок систематически
объяснил действие этого механизма: поскольку представители государства зависят
от уровня экономической активности бизнеса (определяющего как объем
выплачиваемых налогов, так и общее состояние экономики, которое в свою очередь
влияет на предпочтения избирателей), они избегают решений, способных негативно
сказаться на уровне инвестиций [ Block 1977]. Ч. Линдблом назвал это механизмом
«автоматической отдачи», блокирующим невыгодные для бизнеса изменения [Lindblom
1982]. Проанализировав через призму этой теории экономическую политику
Индонезии в 1965–1990 гг., Дж. Уинтерс заключил, что авторитарные режимы
уязвимы для структурного давления бизнеса наряду с демократическими [Winters 1996].
Он также указал на важность трансграничного движения капитала с точки зрения
структурной власти последнего в рамках конкретных национальных юрисдикций.
При этом, по мнению Дж. Уинтерса, структурная зависимость государства
от капитала теряет значение, когда политики, даже осознавая важность
императива привлечения инвестиций, не способны воплотить его в жизнь в силу
«институциональной и организационной слабости»
государственных институтов
[Winters 1996, p. 40]. Именно так можно охарактеризовать российскую ситуацию
1990-х гг. По словам В. Волкова, «скрытая фрагментация» государства началась
еще до распада СССР, при этом «законодательное провозглашение новой российской
государственности не остановило процесс структурного разрушения государства, по
крайней мере в течение первых пяти-семи лет» [Волков 2012]2. Возникшие в этот
период олигархические финансово-промышленные группы были хорошо приспособлены к
извлечению ренты (но не к производительным инвестициям) в условиях слабого
государства, которому они же не давали усилиться по средством уклонения от
налогов и коррумпирования государственного аппарата. В силу этих причин
взаимодействие крупного бизнеса и руководства страны во второй половине 1990-х
гг. представляло собой серию ad hoc сделок в условиях высокой неопределенности.
Ситуация начала меняться после кризиса 1998 г. П. Луонг и Э. Вейнтал
демонстрируют, что кризис привел к переосмыслению своих стратегий как бизнесом,
так и властью. Крупный бизнес обнаружил, что посткризисное восстановление
доходов невозможно без инвестиций в реальный сектор, что в свою очередь требует
стабильных правил игры, которые может обеспечить только функционирующее
государство. Политики же осознали, что наполнение бюджета невозможно без
стабильных и увеличивающихся налоговых поступлений от крупного бизнеса.
Понимание взаимной зависимости открыло дорогу налоговой реформе, кульминацией
которой стало принятие Налогового кодекса в 2001 г., и другим структурным
реформам [Luong, Weinthal 2004]. Другими словами, в посткризисный период на
первый план выходит именно структурная власть крупного бизнеса, проявляющаяся в
осознании политиками зависимости экономического роста (и налоговых поступлений)
от созданных для крупных компаний институциональных условий. При этом важно
подчеркнуть, что структурная зависимость такого рода стала возможной благодаря
изменению стратегических ориентаций не только руководства страны, но и самих
крупных собственников в результате внешнего шока (кризиса 1998 г.).
Обратной стороной «равноудаленности» от
олигархов, декларируемой В.В
Путиным в начале 2000-х гг., стала серия реформ, проведенных в интересах крупного
капитала в целом. Егор Гайдар, на тот момент один из лидеров «Союза правых
сил», не скрывал: «Одна из причин того, что сегодня либеральные реформы
осуществляются довольно успешно, в том, что этот курс соответствует интересам
крупного капитала» [Гайдар, Телень 2009]. В результате налоговой реформы были
снижены ставки налога на дивиденды и прибыль организаций; кроме того, Россия
стала первой в мире крупной страной с плоской шкалой подоходного налога [Appel,
Orenstein2013]. Реформа Трудового кодекса максимально затруднила проведение
забастовок и создание независимых профсоюзов. Введение накопительного
компонента в рамках пенсионной реформы оказалось подарком для финансового
капитала [Markus2007, p. 299]. Легализация торговли землей в новом Земельном
кодексе открыла еще один фронтир для прибыльных инвестицийкрупного бизнеса [Visser, Mamonova, Spoor2012].
Все эти реформы
лоббировались Российским союзом
промышленников
и предпринимателей, который при содействии В.В. Путина превратился в
организацию крупного бизнеса. Проведение регулярных встреч с представителями
РСПП демонстрировало приоритет, отдававшийся В.В. Путиным крупному капиталу
[Yakovlev2006, p. 1043]. При этом лоббистская активность РСПП была
неравномерной: реформам, невыгодным крупному бизнесу, таким как антимонопольная
политика, уделялось куда меньше внимания [Guriev, Rachinsky2005]. Реформы в
интересах крупных собственников способствовали авторитарному дрейфу
политической системы: трудности в их проведении через Госдуму подтолкнули
руководство страны к созданию «Единой России» в качестве новой партии власти,
призванной консолидировать влияние исполнительной вертикали в парламенте
[Grigoriev, Dekalchuk2017]. Это еще одно свидетельство в пользу того, что
структурная власть бизнеса может вступать в противоречие с демократической
политикой [Lindblom1982].
В то же время дело «Юкоса» ознаменовало новый сдвиг в
российской поли тической экономии. Структурная власть крупного бизнеса,
увеличившаяся после кризиса 1998 г., стала вновь сокращаться. У этого процесса
было три измерения. Во-первых, государство расширило свое присутствие в
нефтегазовом секторе, доведя до контрольного пакет акций в «Газпроме»
и увеличив активы «Роснефти» за счет добывающих подразделений «Юкоса». В
2000–2008 гг. доля государства в нефтяной промышленности выросла с 10 до 42%
[Rutland 2008, p. 1057]. Во-вторых, в результате реформы налогообложения
нефтяного экспорта в 2004 г. государство стало присваивать гораздо большую, чем
раньше, долю нефтяной ренты [Appel 2008, p. 311]. В-третьих, с созданием
госкорпораций в 2006–2007 гг. государство само начало выступать в качестве инвестора.
Таким образом, сократилась зависимость руководства страны от экономических
решений, принимаемых крупным бизнесом, а значит, и структурная власть
последнего.
Процесс расширения
государственного присутствия в
экономике в 2004–2008 гг. и сокращения структурной зависимости от
крупных собственников был обусловлен несколькими причинами. Наиболее общей
можно назвать рост цен на углеводороды, вызвавший обострение конкуренции между
государством и капиталом за сырьевую ренту. Дополнительной причиной стало стремление
влиятельных представителей путинского ближнего круга удовлетворить свои
материальные интересы в госсекторе3. Наконец, немаловажен личный фак-тор
Михаила Ходорковского, чья политическая активность противоречила не-формальной
сделке между В.В. Путиным и крупнейшими бизнесменами, заклю-ченной в 2000 г., и
послужила спусковым крючком для изменения правил игры [Guriev, Rachinsky 2005].
И
все же, несмотря на дирижистский поворот 2004–2008 гг., крупный капитал оставался ключевым
источником инвестиций, которые
не могли быть полностью замещены прямым вмешательством
государства в экономику. В свою очередь, дополнительным фактором, усиливающим структурное
преимущество крупных компаний,
выступала их глобальная
интеграция, выражавшаяся не
только в возможности инвестировать в других юрисдикциях, но и в офшор-ном
характере собственности, упрощавшем вывод капитала. Исследования показывают, что
большинство прямых иностранных инвестиций
в российскую экономику в
действительности представляют собой «возвращающиеся» (round-tripping)
инвестиции российских компаний из офшорных зон, таких как Кипр, Сейшелы и
Британские Виргинские острова
[Ledyaeva, Karhunen, Kosonen,
Whalley 2015].
Чтобы
привлечь эти инвестиции, государство все больше полагалось на разветвленную
систему льгот и преференций, включая софинансирование от государственных
банков, госгарантии по кредитам, налоговые и таможенные льготы, а также
специальный налоговый режим и привилегированный доступ к инфраструктуре в
особых экономических зонах (ОЭЗ). Журнал «Эксперт», с 2010 г. публиковавший ежеквартальные обзоры
всех крупных инвестиционных проектов в России, спустя год наблюдений
обнаружил, что лишь 25% из них «можно счи-тать абсолютно естественными и не
привязанными к деятельности государства по стимулированию в стране
инвестиционного процесса» [Лебедев, Сиваков 2011]. Общий масштаб российской
версии corporate welfare, «социальной поддержки» бизнеса государством, оценить
трудно, однако ясно, что он крайне велик. На одни только особые экономические
зоны в период 2006–2015 гг., по данным Счетной палаты, было потрачено 185,9
млрд руб. бюджетных средств. Потери консолидированного бюджета от налоговых
льгот в 2014–2017 гг. составили в среднем 2,7% ВВП, при этом более 80% потерь
пришлось на льготы в рамках поддержки экономики.
Дополнительным
преимуществом крупного бизнеса,
обусловленным самим характером
его экономической деятельности,
является информационная асимметрия между государством и капиталом.
Действуя на рынке, бизнес обладает привилегированным доступом к информации о
его состоянии, которого лишены политики и чиновники, что позволяет ему, с одной
стороны, использовать информацию в качестве «входного билета» при получении
доступа к раз-работке государственной политики, с другой, лоббировать выгодные
для себя решения, которые, возможно, не были приняты, если бы политики и
чиновники обладали тем же уровнем информированности, что и бизнесмены
[Bernhagen, Bräuninger 2005].
Информация
является одним из ключевых лоббистских ресурсов и в российском случае. По
словам представителя розничной компании X5 Retail Group, «проблема в том, что
наши госструктуры, которые отвечают за подготовку проектов решений,
недоинформированы. <...> [Данные] есть у нас, больших корпораций, тех,
кто постоянно находится во взаимодействии с конечным потребителем» [Бекбулатова
2017]. Другие лоббисты, процитированные в статье Т. Бекбулатовой, также
указывают на зависимость государства от экспертизы частного бизнеса, что согласуется
с теорией информационной асимметрии государства и капитала. По словам А.
Зудина, с начала 2000-х гг. на федеральном уровне постоянно возрастает спрос на
информацию и экспертизу со стороны крупных частных фирм и бизнес-ассоциаций;
этот спрос уравновешивает нормотворческую власть министерств и ведомств [Зудин
2013, с. 7].
Инструментальная власть
Структурная зависимость государства
от капитала обеспечивает
последнему преимущество, которое, однако, не является абсолютным: государственная
политика определяется различными факторами, такими как политическое представительство и
потенциал коллективной мобилизации
социальных групп,
внутрикорпоративные интересы бюрократии и т.д. Эти факторы действуют как
имплицитно (оказывая эффект наряду со структурной зависимостью от капитала на
установки политиков и чиновников), так и эксплицитно (в форме открытых или
скрытых лоббистских усилий). На практике это означает, что у руководства страны
есть выбор, и выгодный бизнесу результат в каждом конкретном случае не
гарантирован [Culpepper 2015; Swank 1998]. Это побуждает бизнес проявлять
целенаправленную активность, не связанную с его непосредственными экономическими
функциями: заниматься индивидуальным и коллективным лоббизмом, финансировать избирательные кампании,
поощрять практику «вращающихся дверей» (обмен персоналом между
фирмами и государственными структурами), а также участвовать в прямой коррупции. Активность такого рода –
источник инструментальной власти бизнеса, дополняющей его структурную власть в
капиталистических обществах. Преимуществом бизнеса в данном случае являются
финансовые ресурсы, несопоставимые с ресурсами других социальных групп. Высокий
уровень инструментальной власти бизнеса и отражает ситуацию «захвата
государства» (state capture).
Как уже было сказано, кризис 1998 г. создал
возможность для пересмотра этого формата отношений, и с приходом В.В. Путина к
власти эти изменения были закреплены. Федеральная бюрократия консолидировала
свою финансовую и организационную базу, а отношения с олигархами были
формализованы в рамках встреч с РСПП. По точному замечанию Саймона Пирани,
«государство дисциплинировало олигархов в интересах класса собственников в
целом» [Pirani 2010, р. 1]. Автономизация государства на федеральном уровне
позволила ему приблизиться к марксовой формуле, из орудия отдельных буржуа
превратившись в «комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии»5.
Другими словами, сокращение инструментальной власти крупного бизнеса на
федеральном уровне компенсировалось ростом его структурной власти; более того,
без сокращения инструментальной власти рост структурной власти был бы
невозможен.
В то же время на региональном уровне в 2000–2003 гг.
наблюдалась своя собственная динамика. Посткризисная экспансия крупных
собственников в реальный сектор толкала их к борьбе за региональные активы, в
которой зачастую использовались те же практики «захвата государства», что и на
федеральном уровне в 1990-е гг. [Orttung 2004]. При этом, по замечанию Роберта
Орттунга, интересы Кремля и крупных компаний ситуативно совпадали: приход в
регионы федерального бизнеса разрушал связку между местными политическими и
экономическими элитами, тем самым ослабляя губернаторов и способствуя путинской
политике рецентрализации [Orttung 2004, p. 51]. Другим каналом влияния
олигархов оставалась Госдума: на парламентских выборах 1999 г. олигархические
группы успешно продвигали своих кандидатов в одномандатных округах, что
позволило им в 2000–2003 гг. задерживать или полностью блокировать в Думе
некоторые правительственные инициативы [Hale 2005; Tompson 2005].
Тем не менее вследствие нового сдвига в российской
политической экономии после дела «Юкоса» не только сократилась структурная
зависимость государства от крупного капитала, но и произошли изменения в
характере инструментальной власти последнего. В период второго срока В.В.
Путина исполнительная вертикаль установила жесткий контроль над парламентом;
при этом снизились лоббистские возможности бизнеса в Думе [Chaisty 2012]. Участие
крупного капитала в региональной политике также сократилось: после дела «Юкоса»
оно, как и участие в федеральной политике, стало опасным; основной этап
перераспределения активов в регионах к 2003 г. подошел к концу; наконец,
вследствие курса на рецентрализацию, проводимого Кремлем, региональный уровень
потерял свое значение по сравнению с федеральным [Туровский 2005].
В то же время в распоряжении крупного бизнеса остался
ряд формальных каналов влияния, таких как РСПП, с представителями которого В.В.
Путин по-прежнему проводил регулярные встречи. Бизнес и государство
взаимодействовали на множестве площадок, таких как сформированная в 2012 г.
комиссия по ТЭК при президенте России, в которую наряду с чиновниками вошли
руководители крупнейших нефтяных компаний – как государственных, так и частных.
В ряде случаев бизнесмены были представлены в советах директоров госкорпораций
(Владимир Лисин состоял в совете директоров Объединенной судостроительной
корпорации в 2008–2012 гг., в 2011–2012 гг. был председателем СД; В.
Вексельберг в совете директоров «Роснано» – с 2015 г. по настоящее время).
Пример Л. Михельсона не единственный. C середины
2000-х гг. крупные собственники систематически налаживали связи с узкой группой
предпринимателей из окружения В.В. Путина: так, согласно данным из открытых
источников, на конец 2017 г. Г. Тимченко, А. и Б. Ротенберги, Ю. Ковальчук
имели совместный бизнес не менее чем с шестью другими миллиардерами из
российского рейтинга Forbesза соответствующий год: Л. Михельсоном, И. Махмудовым,
А. Бокаревым, А. Пономаренко, А. Скоробогатько и А. Мордашовым (их деловые
отношения отражены на рисунке 2). К
бизнесменам, тесно связанным с предпринимателями из путинского ближнего
круга, также следует отнести С. Керимова7, В. Богданова8 и В. Ани-симова9.
Таким образом, с близкими к В.В. Путину бизнесменами были связаны 9 из 96
российских миллиардеров по версии Forbes в 2017 г. Кроме того, в числе деловых
партнеров Г. Тимченко, А. и Б. Ротенбергов и Ю. Ковальчука присутствовал ряд
крупных собственников, не попавших в российский рейтинг Forbes.
Вокруг Г. Тимченко, А. и Б. Ротенбергов и Ю.
Ковальчука сформировался один из главных (хотя и не единственный) полюсов
«политического капитализма» в современной России: не только они сами (за
исключением Ю. Ковальчука), но и их деловые партнеры – Л. Михельсон, А.
Мордашов, И. Махмудов и А. Бокарев –
регулярно оказывались в списке «Королей госзаказа» Forbes. Ряд исследований
косвенным образом подтверждают,
что стратегия «политического накопления» оказывается для российского
крупного бизнеса выгоднее стратегии «рыночного накопления»10: так, Н. Ламберова
и К. Сонин обнаружили, что состояние участников российского рейтинга Forbes,
чьи имена хотя бы один раз упоминались в новостном сюжете вместе с именами
представителей ближнего круга В.В. Пути-на (в который, по их версии, входили 24
чел.), росло в среднем на 800 млн долл. в год быстрее, чем состояние остальных
крупных собственников, хотя этот эффект и наблюдался только в период высоких
цен на нефть [Lamberova, Sonin 2018].
В свою очередь, Ю. Агафонов и В. Лепеле отмечают, что
крупные собственники, создавшие свой бизнес с нуля без использования
политических связей, оказались в наиболее уязвимом положении в период кризиса
2008–2009 гг., что также свидетельствует о преимуществе стратегии
«политического накопления» в российских условиях [Агафонов, Лепеле 2016].
В то же время исследование Ю. Агафонова и В. Лепеле
рисует более сложную картину российского крупного бизнеса, чем принято считать:
так, их анализ рейтинга Forbes показывает, что в целом в 2005–2015 гг. «доля
тех, кто начал свой бизнес без какого-либо существенного использования
административного ресурса и конкурентных преимуществ переходного политического
и экономического периода, выросла почти на 11%» [Агафонов, Лепеле 2016, с.
119]. Другими словами, в этот период стратегия «рыночного накопления» пусть
медленно, но утверждалась в сфере крупного бизнеса. Следует отметить, что
крупный капитал обладает важным преимуществом независимо от того,
характеризуется ли он стратегией политического или рыночного накопления: его
права собственности защищены куда лучше, чем права собственности среднего и малого
бизнеса. Так, Д. Трейсман обнаружил, что из 63 бизнесменов,
покинувших рейтинг миллиардеров Forbesв
2006–2015 гг., всего двое лишились этого статуса по причинам, хотя бы
частично связанным с давлением государства; в остальных случаях причины были
экономическими [Treisman 2016, p. 240]. В то же время для малого и среднего
бизнеса давление чиновников и особенно силовиков в этот же период стало
ключевой угрозой [Gans-Morse 2012].
Крупный
бизнес и демократическое представительство
Структурная
зависимость государства от капитала, информационная асимметрия между ними, а также различные
формы инструментальной власти бизнеса характерны как для демократий, так и для
авторитарных режимов при условии, что частная собственность играет в них
сколько-нибудь значимую роль. Однако характер ограничений, налагаемых на власть
бизнеса, в демократиях и автократиях различается: так, по версии Б. Джессопа,
основным противоречием капиталистических демократий является диссонанс между
«политикой поддержки» (необходимостью добиваться голосов населения на выборах)
и «политикой власти» (объективными ограничениями, накладываемыми на
политических игроков самой природой капиталистических обществ, прежде всего,
структурной зависимостью от капитала). Это противоречие создает определенную
дистанцию между политикой государства и интересами капиталистического класса,
хотя и может в конечном счете оказаться продуктивным для стабилизации
долговременного господства последнего [Jessop 1978]. Кроме того, свобода
объединения в демократических обществах предполагает возможность коллективной
мобилизации социальных групп, которая в свою очередь способна не только влиять
на электоральную политику, но и непосредственно угрожать накоплению капитала (к
при-меру, в форме забастовок).
В противоположность этому российский политический
режим, не избавляясь полностью от демократических процедур, последовательно
сокращал их представительный характер, что дало основание одним исследователям
назвать его «гибридным» [Hale 2010], другим – режимом «электорального
авторитаризма» [Голосов 2008]. Возможности коллективной мобилизации также были
ограничены, свобода объединения регулярно нарушалась. На практике это означает,
что вы-работка государственной политики в России с начала 2000-х гг.
происходила едва ли не исключительно под влиянием элитных акторов, тогда как
интересы широких слоев населения были представлены лишь имплицитно в форме
стремления руководства страны поддерживать «социальную стабильность» [Petrov,
Lipman, Hale 2014]. В то же время
интересы крупного бизнеса присутствовали как имплицитно в форме структурной
зависимости государства от капитала, так и эксплицитно с помощью формальных и
неформальных каналов влияния. Этим и объясняется привилегированное положение
крупного бизнеса в России 2000-х – 2010-х
гг. Разумеется, его доминирование
не является абсолютным:
интересы крупных собственников
нередко вступают в конфликт с интересами других представителей элиты,
к примеру, руководителей
государственных компаний. Однако связанные с этим издержки могут
оказаться ниже, чем издержки в условиях институционализированного
демократического представительства. Тактика популярного оппозиционного политика
Алексея Навального в период избирательного цикла 2017–2018 гг. свидетельствует
о том, что демократизация в России с большой долей вероятности будет сопровождаться
атаками на крупных собственников (особенно связанных с властью) и мощными
перераспределительными требованиями.
Заключение: 2014 год и далее
Задачей этой статьи было показать, что подчинение
крупного бизнеса государству в путинский период относится скорее к риторике
властей и самих крупных собственников, чем к реальному положению дел. При взаимодействии с государством российский
крупный бизнес имеет ряд преимуществ, в числе которых структурная зависимость
государства от капитала, усиленная глобальной интеграцией и офшорным характером
собственности крупных компаний, информационная асимметрия между бюрократией и
бизнесом, позволяющая последнему использовать информацию и экспертизу в
качестве лоббистского ресурса, формальные и неформальные каналы влияния, в
частности, деловые связи с предпринимателями из окружения В.В. Путина. Все эти
факторы объясняют стремительный рост числа
российских миллиардеров и
их совокупного состояния
с начала 2000-х гг.,
свидетельствующий о благоприятных условиях для накопления капитала. Когда такие
условия существуют, попытки бизнесменов играть роль «серых кардиналов» при
власти, характерные для 1990-х гг., оказываются совершенно ненужными.
Непосредственной причиной такой автономизации
российского государства от бизнес-интересов, по-видимому, являются события
2013–2014 гг. на Украине, оцененные российскими руководством как чрезвычайные и
требующие экстраординарной реакции. Однако на более общем уровне новая политика
Кремля, во многом противоречащая интересам крупных собственников, уходит
корнями в политические изменения третьего срока В.В. Путина: с 2012 г.
идеологическая мобилизация постепенно заменяет экономический рост в качестве
основного источника легитимности режима [Матвеев 2017], что позволяет
руководству страны ослабить структурную зависимость от капитала. Тем не менее в
обозримой перспективе экономические проблемы вполне могут принять угрожающий
характер и заставить режим стать более отзывчивым к интересам крупного бизнеса,
вплоть до корректировки внешнеполитического курса. Пока же российское
государство целенаправленно сглаживает последствия этого курса для крупных
собственников, оказывая им поддержку в различных формах.
Примечания:
1 О высокой
концентрации капитала в российской экономике также свидетельствует доля крупных
компаний в ВВП (78%) и занятости (73%)
(данные за 2014 г. см. [Струченевский2016]). Для сравнения: в США доля крупного
бизнеса в ВВП и занятости составляет около 50%.
2 Важно отметить, что ослаблению государства способствовал не только
процесс перераспределения собственности, начавшийся еще в конце 1980-х гг., но
и неолиберальная идеология реформаторов, исключавшая позитивную роль
государства в рыночных преобразованиях (см. [Stavrakis 1993; McFaul1995]).
3 Одним из
первых это зафиксировал Г. Павловский в аналитической записке «О негативных
последствиях «летнего наступления» оппозиционного курсу президента РФ
меньшинства» (2003).
4 Обзор
политической активности ключевых финансово-промышленных групп в 1990-е гг. дан
в книге Якова Паппэ [Паппэ 2000].
5 По словам Р.
Милибенда, знаменитое марксово определение государства в «Манифесте
Коммунистической партии» неверно интерпретируется в духе полного подчинения
государства буржуазии: управление общими делами класса, в отличие от частных
дел отдельных его представителей, само по себе предполагает относительную
автономию по отношению к требованиям каждого из них [Miliband 1973, p. 85].
6 В 2014 г. во
время прямой линии В.В. Путин публично признал их своими друзьями [Прямая линия
с Владимиром Путиным 2014].
7 В 2012 г. он
разместил в принадлежащем А. и Б. Ротенбергам «СМП Банке» депозит на 100 млн
долл.; кроме того, С. Керимов и А. Ротенберг какое-то время владели гостиницей
«Москва».
8 В 2002–2012
гг. Г. Тимченко контролировал компанию «Сургутэкс», торговавшую нефтепродуктами
«Сургут-нефтегаза», возглавляемого В. Богдановым.
9 Строительная
компания В. Анисимова Coalco наряду с «СМП Банком» А. и Б. Ротенбергов
выступала официальным партнером Федерации дзюдо России; В. Анисимов – президент
Федерации, А. Ротенберг – ее вице-президент.10
О «политическом накоплении» в российском капитализме см. [King 2002].
Литература
Агафонов Ю., Лепеле
В. (2016) «Золотые двери» в российскую бизнес-элиту: рекрутирование и изменение
структуры крупного предпринимательства в постсоветской России // Мир России. No
3. С. 97–125.
Баданин Р., Бочарова
С., Цветкова М., Богушева Е. (2009) Для людей и Дерипаски // Газета.ru. 4 июня
2009 // https://www.gazeta.ru/politics/2009/06/04_a_3206790.shtml
Бекбулатова Т. (2017)
Их не видно, но они решают вопросы //
Meduza.io. 21 декабря 2017 // https://meduza.io/feature/2017/12/21/ih-ne-vidno-no-oni-reshayut-voprosy
Белтон К.
(2007) «Мне не
от чего защищаться»
// Иносми.ру. 13
июля 2017 // https://inosmi.ru/inrussia/20070713/235517.html
Волков В. (2012)
Силовое предпринимательство, XXI век: экономико-социологический анализ. СПб.:
Европейский университет в Санкт-Петербурге.
Гайдар Е., Телень Л.
(2009) Cвою повинность отбыл // Московские новости. 16 декабря 2009 // https://www.svoboda.org/a/1905525.html
Гельман В. (2015)
Модернизация, институты и «порочный круг» постсоветского неопатримониализма.
СПб.: Европейский университет в Санкт-Петербурге.
Голосов Г. (2008) Электоральный
авторитаризм в России // Pro et Сontra. Т. 12. No 1. С. 22–35.
Давыдова А. (2015)
РСПП добился перемены в климате // Коммерсант.ru. 22 декабря 2015 // https://www.kommersant.ru/doc/2882957
Зудин А. (2013)
Государство и бизнес в России (Опыт применения концепции
Норта-Уоллиса-Вайнгаста). Статья 2. Тенденции развития отношений между
государством и бизнесом // Общественные науки и современность. No 3. С. 5–17.
Короли госзаказа-2016: рейтинг
Forbes (2016) //
Forbes. 25 февраля
2016 // http://www.forbes.ru/rating-photogallery/313039-koroli-goszakaza-2016-reiting-forbes
Кричевский Н., Иноземцев В.
(2009) Экономикой правят
олигархи // Ведомости.
17 августа 2009
// https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2009/08/17/jekonomikoj-pravyat-oligarhi
Лебедев В., Сиваков
Д. (2011) Инвестиции на ручном управлении // Эксперт. 11 апреля 2011 //
http://expert.ru/expert/2011/14/nvestitsii-na-ruchnom-upravlenii/
Маркс К., Энгельс Ф.
(1955) Сочинения. М.: Государственное издательство политической литературы.
Изд. 2–е.
Матвеев И. (2017)
Конец «стабильности»: политическая экономия пересекающихся кризисов в России с
2009 года // Социологическое обозрение. Т. 16. No 2. С. 29–53.
Мокроусова И.,
Тодорова М. (2016)
Полезные ресурсы //
Forbes. 3 мая
2016 // http://www.forbes.ru/forbes/issue/2016-05/317605-poleznye-resursy
Павловский Г.
(2003) О негативных
последствиях «летнего наступления»
оппозиционного курсу президента
РФ меньшинства //
Новая газета. 2
сентября 2003 // http://2003.novayagazeta.ru/nomer/2003/67n/n67n-s00.shtml
Паппэ Я. (2000)
«Олигархи». Экономическая хроника 1992–2000. М.: ВШЭ.
Паппэ Я., Галухина Я.
(2009) Российский крупный бизнес: первые 15 лет экономические хроники,
1993–2008. М.: ВШЭ.
Первая очередь Богучанской
ГЭС запущена в
техническую эксплуатацию (2012)
// Kremlin.ru. 15 октября 2012 // http://kremlin.ru/events/president/news/16643
Пономарев В.
(2012) Последний долгострой
// Эксперт.Online.ru // http://expert.ru/siberia/2012/42/poslednij-dolgostroj_2/
Прямая линия
с Владимиром Путиным
(2014) // Kremlin.ru.
17 апреля 2014
// http://kremlin.ru/events/president/news/20796
Симаков Д.
(2008) За 2006
г. Дерипаска получил
от «Русала» $4,6
млрд дивидендов, сообщила
«Ренова» Вексельберга //
Компромат.ru. 15 января
2008 // http://www.compromat.ru/page_22042.htm
Становая Т. (2017)
Политика догоняет. О чем не сказал Михаил Фридман // Republic.ru. 10 января
2017 // https://republic.ru/posts/88831
Струченевский А.
(2016) Крупный бизнес наносит ответный удар // Стратегические решения и
риск-менеджмент. No 6. С. 48–53.
Суханов В. (2010) Я
бы запретила публичные попытки отменить льготу по налогу на прибыль //
Коммерсант.ru. 23 сентября 2010 // https://www.kommersant.ru/doc/1508519
Туровский Р. (2005)
Власть и бизнес в регионах России: современные процессы обновления региональной
элиты // Фрухтманн Я. (ред.) Региональная элита в современной России. М.: Фонд
«Либеральная миссия». С. 160–169.
Яковлев А. (2015)
Смысл и назначение воинственности // Россия в глобальной политике. Т. 13. No 6. С. 119–134.
Appel H. (2008) Is It Putin or Is It Oil? Explaining
Russia’s Fiscal Recovery // Post-Soviet Affairs, vol. 24, no 4, pp. 301–323.
Appel H., Orenstein M. (2013) Ideas Versus Resources
Explaining the Flat Tax and Pension Privatization Revolutions in Eastern Europe
and the Former Soviet Union // Comparative Political Studies, vol. 46, no 2,
pp. 123–152.
Bernhagen P., Bräuninger T. (2005) Structural Power
and Public Policy: A Signaling Model of Business Lobbying in Democratic
Capitalism // Political Studies, vol. 53, no 1, pp. 43–64.
Block F. (1977) The Ruling Class Does Not Rule: Notes
on the Marxist Theory of the State // Socialist Revolution, vol. 33, no 7, pp.
6–28.Chaisty P. (2012)
Business Representation in the State Duma // Waiting
for Reform under Putin and Medvedev (eds. Jonson L., White S.), Palgrave
Macmillan, pp. 140–158.
Culpepper P. (2015) Structural Power and Political
Science in the Post-crisis Era // Business and Politics, vol. 17, no 3, pp.
391–409.
Duvanova D. (2011) Firm Lobbying Versus Sectoral
Organization: The Analysis of Business-state Relations in Post-communist Russia
// Post-Soviet Affairs, vol. 27, no 4, pp. 387–409.
Gans-Morse J. (2012) Threats to Property Rights in
Russia: From Private Coercion to State Aggression // Post-Soviet Affairs, vol.
28, no 3, pp. 263–295.
Hale H. (2005) Why not Parties in Russia?: Democracy,
Federalism, and the State, Cambridge University Press.
Hale H. (2010) Eurasian Polities as Hybrid Regimes:
The Case of Putin’s Russia //
Journal of Eurasian Studies, vol. 1, no 1, pp.
33–41.
Jessop B. (1978) Capitalism and Democracy: the Best
Possible Political Shell // Power and the State (eds. Littlejohn G., Smart P.,
Wakeford J., Yuval Davis N.), London: Croom Helm, pp. 10–51.
King L.
(2002) Postcommunist Divergence:
a Comparative Analysis
of the Transitionto
Capitalism in Poland and Russia // Studies in Comparative International
Development,vol. 37,
no 3, pp. 3–34.
Lamberova N.,
Sonin K. (2018)
The Role of
Business in Shaping
Economic Policy //The New
Autocracy: Information, Politics, and Policy in Putin’s Russia (ed. Treisman
D.),Washington,
D.C.: Brookings Institution Press.
Ledyaeva
S., Karhunen P., Kosonen R., Whalley J. (2015) Offshore Foreign Direct
Investment, Capital Round-tripping, and Corruption: Empirical Analysis of
Russian Regions // Economic Geography, vol. 3, no 91, pp 305–341.
Lindblom
C. (1982) The Market as Prison // The Journal of Politics, vol. 44, no 2, pp.
324–336.
Luong P.,
Weinthal E. (2004)
Contra Coercion: Russian
Tax Reform, Exogenous
Shocks, and Negotiated Institutional Change // American Political Science
Review, vol. 98, no 1, pp. 139–152.
Markus S.
(2007) Capitalists of All Russia, Unite! Business Mobilization under
Debilitated Dirigisme
// Polity, vol. 39, pp. 277–304.
Martus E.
(2017) Contested Policymaking in Russia: Industry, Environment, and the “Best Available
Technology” Debate // Post-Soviet Affairs, vol. 33, no 4, pp. 276–297.
McFaul M.
(1995) State Power, Institutional Change, and the Politics of Privatization in
Russia // World Politics, vol. 47, no 2, pp. 210–243.
Miliband
R. (1969) The State in Capitalist Society, New York: Basic Books.
Miliband
R. (1973) Poulantzas and the Capitalist State // New Left Review, no 82, pp.
83–92.
Müller M.
(2011) State Dirigisme
in Megaprojects: Governing
the 2014 Winter
Olympics in Sochi // Environment and Planning A, vol. 43, no 9, pp.
2091–2108.
Orttung
R. (2004) Business and Politics in the Russian Regions // Problems of
Post-Communism, vol. 51, no 2, pp. 48–60.
Petrov
N., Lipman M., Hale H. (2014) Three Dilemmas of Hybrid Regime Governance:
Russia from Putin to Putin // Post-Soviet Affairs, vol. 30, no 1, pp. 1–26.
Pirani S.
(2010) Change in Putin’s Russia: Power, Money and People, Pluto Press.
Rutland
P. (2008) Putin’s Economic Record: Is the Oil Boom Sustainable? // Europe-Asia
Studies, vol. 60, no 6, pp. 1051–1072.
Shinar C.
(2015) The Russian Oligarchs, from Yeltsin to Putin // European Review, vol.23, no 4,
pp. 583–596.
Stavrakis
P. (1993) State Building in post-Soviet Russia: The Chicago Boys and the
Declineof
Administrative Capacity, Kennan Institute for Advanced Russian Studies. The
Wilson Center.
Swank D.
(1998) Funding the
Welfare State: Globalization
and the Taxation
of Business in Advanced Market
Economies // Political Studies, vol. 46, no 4, pp. 671–692.
Thompson
W. (2005) Putin and the “Oligarchs”: A Two-Sided Commitment Problem
//
Leading Russia: Putin in Perspective: Essays in Honour of Archie Brown (ed.
Pravda A.), Oxford: Oxford University Press, pp. 179–202.
Treisman D.
(2016) Russia’s Billionaires
// American Economic
Review, vol. 106,
no5, pp.
236–241.
Visser O.,
Mamonova N., Spoor
M. (2012) Oligarchs,
Megafarms and Land
Reserves: Understanding
Land Grabbing in Russia // The Journal of Peasant Studies, vol. 39, no 3–4,pp.
899–931.
Winters
J. (1996) Power in Motion: Capital Mobility and the Indonesian State, New York:
Cornell University Press.
Yakovlev
A. (2006) The Evolution of Business: State Interaction in Russia: From State
Capture to Business Capture? // Europe-Asia Studies, vol. 58, no 7, pp.
1033–1056.
Впервые опубликовано здесь
Комментариев нет:
Отправить комментарий