Какое впечатление произведет «Манифест» на читателя, который впервые познакомится с ним ? Современный читатель едва ли устоит перед страстной убежденностью, лапидарностью, интеллектуальной и стилистической силой этой удивительной брошюры. Текст, написанный в один присест, состоит из небольших предложений, которые легко превращаются в афоризмы, ставшие известными далеко за пределами мира политических дискуссий: от «Призрак ходит по Европе – призрак коммунизма» до «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир»
I
Весной 1847 года Карл Маркс и
Фридрих Энгельс дали согласие примкнуть к так называемому Союзу справедливых –
ответвлению Союза отверженных, тайной революционной организации. Она была создана
в Париже в 1830-х годах немецкими наемными рабочими – в большинстве своем
портными и плотниками – под влиянием настроений французской революции и до сих
пор состоит в основном из радикальных рабочих-эмигрантов. Под большим
впечатлением от «критического коммунизма» Маркса и Энгельса члены Союза
предложили опубликовать манифест в качестве своего программного документа, а
также переорганизовать Союз в соответствии с этим текстом. Действительно, летом
1847 года Союз справедливых был переименован в Союз коммунистов и провозгласил
своими задачами «ниспровержение буржуазии, установление власти пролетариата,
свержение старого общества, которое строится на классовых антагонизмах, и
установление нового общественного порядка без классов и личной собственности».
На втором съезде Союза, проходившем в Лондоне в ноябре-декабре 1847 года, был
официально принят новый устав, а Марксу и Энгельсу было предложено создать
новый вариант манифеста с изложением целей и программы Союза.
Хотя черновые записи делали и
Маркс, и Энгельс, и документ, вне всяких сомнений, отражает взгляды обоих, мы
можем быть почти уверены, что итоговый текст написан Марксом в одиночку – после
настойчивого напоминания представителей исполнительной власти Союза, поскольку
Маркс (и тогда, и позднее) не мог закончить ни одной своей работы без давления
жестких сроков сдачи. Практическое полное отсутствие ранних черновиков говорит
о том, что текст, по всей видимости, писался в спешке. Итоговый документ на
двадцати трех страницах под названием «Манифест коммунистической партии» был
«опубликован в феврале 1848 года», напечатан в офисе Просветительной ассоциации
рабочих (более известной как Communistischer Arbeiterbildungsverein и
просуществовавшей до 1914 года) в доме 46 на улице Ливерпуль в Лондоне.
В 1998 году отмечалась
150-летняя годовщина издания этой работы, которая является, по всей видимости,
наиболее влиятельным политическим текстом со времен «Декларации прав человека и
гражданина». По счастливой случайности, она начала распространяться за неделю или
две до начала революционного восстания 1848 года в Париже, которое
расползалось, как лесной пожар, по всему европейскому континенту. Хотя
содержание «Манифеста» было глубоко интернациональным – в первом издании
анонсировалась несостоявшаяся в то время публикация «Манифеста» на английском,
французском, итальянском, фламандском и датском языках, – поначалу он оказал
существенное влияние только в Германии. Союз коммунистов, хоть и небольшой,
играл далеко не последнюю роль в Немецкой революции, в том числе через газету
Neue Rheinische Zeitung (1848-1849), редактором которой был Маркс. Первое
издание «Манифеста» было за несколько месяцев трижды допечатано, потом его
выпустили по частям в Deutsche Londoner Zeitung и перепечатали в исправленном
варианте на тридцати страницах в апреле-мае 1848 года – однако после поражения
революции 1848 года оно пропало из виду. Когда в 1849 году Маркс оказался в
пожизненной ссылке в Англии, «Манифест» был уже достаточно редким изданием, и
он перепечатал третью главу («Социалистическая и коммунистическая литература»)
в последнем выпуске своего лондонского журнала Neue Rheinische Zeitung,
politisch-oekonomische Revue (ноябрь 1850 года) – правда, вряд ли кто-то ее там
прочел.
Никто в 1850-х и начале 1860-х
не предполагал, что «Манифест» ожидает столь знаменательное будущее. В Лондоне
его в частном порядке и небольшим тиражом выпустил немецкий печатник-эмигрант –
скорее всего, в 1864 году. Еще одно издание – первое, напечатанное в самой
Германии – вышло в 1866 году в Берлине. Между 1848 и 1868 годом переводов
вообще не было, кроме одного шведского – скорее всего, опубликованного в конце
1848 года – и одного английского, 1850 года, значимого для библиографической
истории «Манифеста» только потому, что переводчица, похоже, консультировалась с
Марксом (или с Энгельсом, что более вероятно, поскольку жила она в Ланкашире).
Оба перевода исчезли без следа. К середине 1860-х практически ни одной из
написанных ранее работ Маркса не было в ходу.
Возобновление интереса к
«Манифесту» и другим работам Маркса обеспечило увеличение его влияния в
Международном товариществе трудящихся (так называемом «Первом Интернационале»,
1864-72 годов) и появление в Германии двух значительных рабочих партий под
руководством бывших членов Союза коммунистов, питавших к Марксу большое
уважение. Убедительная защита Парижской коммуны 1871 года в работе «Гражданская
война во Франции» сделала Маркса известным в прессе в качестве опасного лидера
интернациональной подрывной группировки, державшей в страхе правительство. Судебный
процесс над лидерами Социал-демократической партии Германии, обвиняемыми в
государственной измене – Вильгельмом Либкнехтом, Августом Бебелем и Адольфом
Хепнером, – в марте 1872 года неожиданно прославил «Манифест». Обвинение
зачитало текст «Манифеста» в зале суда, что дало социал-демократам возможность
опубликовать его легально, большим тиражом – как часть судопроизводства.
Поскольку было ясно, что документ, написанный до Революции 1848 года, требует
некоторого обновления и объяснительных комментариев, Маркс и Энгельс написали
первое из целой серии предисловий, с тех пор постоянно сопровождавших новые
издания «Манифеста». Из-за ограничений со стороны закона предисловие не
получило в то время широкого распространения, но де-факто именно издание 1872 года
(которое опирается на издание 1866 года) стало основой для всех последующих
версий «Манифеста». Между тем, с 1871 по 1873 год было опубликовано как минимум
девять изданий на шести языках.
На протяжении следующих сорока
лет «Манифест» покорял мир на волне популярности новых лейбористских
(социалистических) партий, в которых в 1880-е увеличивалось влияние
марксистских идей. Ни одна из этих партий не называла себя коммунистической до
тех пор, пока после Октябрьской революции большевики не вернули в название
оригинальную формулировку; однако название «Манифест коммунистической партии»
оставалось неизменным. Еще до Октябрьской революции было выпущено несколько
сотен изданий на тридцати языках, включая три японских и одно китайское. Тем не
менее, основное влияние «Манифеста» распространилось на центральный регион
Европы – от Франции до России. Неудивительно, что большую часть изданий
составляли публикации на русском языке (70) и языках Российской империи (35):
11 на польском, 7 на идише, 6 на финском, 5 на украинском, 4 на грузинском, 2
на армянском. 55 изданий «Манифеста» было выпущено в Германии, а в империи
Габсбургов – 9 на венгерском и 8 на чешском языке (из них 3 в Хорватии и по
одному в Словении и Словакии), 34 на английском (в том числе в США, где первый
перевод появился в 1871 году), 26 на французском и 11 на итальянском (первый –
не ранее 1889 года). Столь же рассредоточенным было влияние «Манифеста» на
юго-западе Европы (7 изданий на болгарском, 4 на сербском, 4 на румынском и
одно, напечатанное в Салониках, – на сефардском языке). Северная Европа была
представлена умеренно: 6 публикаций на датском, 5 на шведском и 2 на норвежском
языке.
Неравномерное географическое
распространение «Манифеста» не только отражает неравномерное развитие
социалистического движения и влияния идей самого Маркса, отличавшихся от других
революционных идеологий, таких, как анархизм. Отсюда следует, что не
существовало четкой взаимосвязи между распространением «Манифеста» и мощью
социал-демократических и лейбористских партий. Так, до 1905 года
Социал-демократическая партия Германии, с сотнями тысяч членов и миллионами
избирателей, публиковала новые издания «Манифеста» тиражами не более 2-3 тысяч
копий. За 11 лет, с 1895 по 1905 год – когда тираж ее теоретического журнала
Die Neue Zeit составил 6400 копий, – вышло не более 16 тысяч экземпляров
«Манифеста», тогда как Эрфуртская программа Партии 1891 года была напечатана
тиражом в 120 тысяч. Среднестатистический член массовой марксистской
социал-демократической партии совершенно не обязан был знать теорию. С другой
стороны, за семьюдесятью дореволюционными изданиями в России обнаруживается
сложная сеть организаций, в основном нелегальных, общей численностью не более
нескольких тысяч человек. Точно так же 34 английских издания были опубликованы
для «своих» марксистскими организациями, разбросанными по англо-саксонскому
миру и представлявшими левое крыло лейбористских и социалистических партий. В
то время товарищ оценивался по количеству загибов на страницах «Манифеста».
Коротко говоря, читатели «Манифеста», хотя и были частью новых, бурно
развивавшихся социалистических (лейбористских) партий и движений, чаще всего не
были их типичными представителями. Эти люди занимались теорией, которая лежала
в основе указанных движений. Судя по всему, дело до сих пор обстоит именно так.
Данные обстоятельства оказались
полезными для «Манифеста коммунистической партии» в трех отношениях. Его
распространение стало значительно более широким. Дешевое издание, выпущенное в
1932 году американской и британской коммунистическими партиями, разошлось
«сотнями тысяч» копий и рассматривалось как, «вероятно, самое многотиражное
издание из всех, когда-либо напечатанных на английском языке». Название
«Манифеста» отныне стало отсылать не к истории, а к актуальной политике. С тех
пор как крупнейшее государство взяло на вооружение марксистскую идеологию,
позиции «Манифеста» как научного политического текста укрепились, и он вошел в
учебную программу университетов (которой после Второй мировой войны было
суждено быстро расшириться) – там интеллектуальный марксизм в 1960-1970-х годах
был принят публикой с большим энтузиазмом.
СССР после Второй Мировой войны
превратился в одну из двух супердержав, возглавлявшую блок коммунистических
стран. Западные коммунистические партии (за заметным исключением германской)
после войны стали сильнее, чем были или могли бы стать когда-либо ранее. Хотя и
началась холодная война, в год столетия «Манифеста» его публиковали не только
коммунистические или иные марксистские организации, но и аполитичные издатели,
большими тиражами, с предисловиями известных ученых. Короче говоря, он больше
не был классическим марксистским текстом – он стал классическим политическим
текстом.
«Манифест» до сих пор остается
классикой, даже после краха советского коммунизма и упадка, пережитого
марксистскими партиями и движениями во многих странах мира. В государствах без
цензуры его можно найти практически в любом приличном книжном магазине и в
каждой библиотеке. Поэтому цель нового издания к 150-летнему юбилею заключается
не в том, чтобы сделать этот уникальный документ доступным, равно как и не в
том, чтобы вернуться в эпоху дискуссий о «правильной» интерпретации этого
основополагающего марксистского текста, но в том, чтобы напомнить всем нам:
«Манифест» может многое рассказать о мире, стоящем на пороге ХХI века.
II
Что же он может рассказать?
Разумеется, этот текст был
написан в рамках определенного исторического момента. Часть его устарела почти
сразу – по крайней мере, действия, рекомендованные немецким коммунистам,
которые не были осуществлены ни во время, ни после Революции 1848 года. Другая
часть устаревала по мере увеличения временного разрыва между читателем и
текстом. Гизо и Меттерних давно уже не руководят правительством, а являются
частью истории; царей уже нет (хотя римский папа до сих пор существует). А что
до дискуссии по поводу главы «Социалистическая и коммунистическая литература»,
то сами Маркс и Энгельс в 1872 году признавали, что уже тогда она была не ко
времени.
Ближе к делу: по прошествии
времени язык «Манифеста» все меньше походил на язык его читателей. К примеру,
много копий было сломано по поводу утверждения о том, что развивающаяся
буржуазия вырвала «значительную часть населения из идиотизма деревенской
жизни». Хотя можно не сомневаться в том, что Маркс разделял обычное для его
времени презрение горожан к крестьянам – и вместе с тем был совершенно несведущ
в их делах, – изначальное и более интересное с аналитической точки зрения
немецкое выражение (dem Idiotismus des Landlebens entrissen) обозначало не
«тупость», а «узкий кругозор» или «изоляцию от более широких слоев общества», в
которой жили люди в деревне. Оно отражало первоначальный смысл греческого
термина idiotes, от которого происходит нынешнее «идиот» и «идиотизм»:
«человек, занятый только личными делами, а не нуждами общества». Спустя
несколько десятилетий после 1840-х – в организациях, члены которых не получили
классического образования, как Маркс – оригинальный смысл испарился, и возникла
неверная интерпретация.
Это еще более заметно на
примере политической терминологии «Манифеста». Такие термины, как «государство»,
«демократия» или «нация/национальный» либо имеют мало отношения к политике
второй половины XX века, либо уже не передают значений, которые они имели в
политическом дискурсе 1840-х. Очевидная вещь: коммунистическая партия, о
которой идет речь в «Манифесте», никак не связана с современной демократической
политикой или с ленинской «авангардной партией», не говоря уже о
государственных партиях советского или китайского типа. Ничего подобного на тот
момент не существовало. Слово «партия» обозначало тогда тенденцию или
направление во взглядах и политике, хотя Маркс и Энгельс понимали, что как
только они получают выражение в классовом движении, партия приобретает
очертания организации («организация пролетариев в класс, и тем самым – в
политическую партию»). Следовательно, разделение в четвертой главе между
«сложившимися уже рабочими партиями ... чартистами в Англии и сторонниками
аграрной реформы в Северной Америке» («existing working parties ... the
Chartists in England and the agrarian reformers in America») и другими было еще
условным. Из текста следует, что под коммунистической партией Маркс и Энгельс
не подразумевали организации и не пытались таковую создать – не говоря уже об
организации со специфической программой, отличной от других. Кстати, Союз коммунистов,
от чьего имени был написан «Манифест», в самом тексте не упоминается.
Более того, очевидно, что
«Манифест» не только был написан в условиях и на потребу определенной
исторической ситуации, но и представлял одну, относительно незрелую, стадию развития
мысли Маркса. Особенно заметна эта незрелость в плане экономического анализа.
Хотя Маркс с 1843 года начал серьезно изучать политэкономию, он не планировал
исследования, представленного в «Капитале», пока не вынужден был уехать в
Англию после революции и летом 1850 года не получил доступ к сокровищам
библиотеки Британского музея. В «Манифесте» еще не делалось различия между
продажей пролетариями своего труда капиталистам и продажей рабочей силы,
составляющего суть марксовой теории прибавочной стоимости и эксплуатации. А
зрелый Маркс уже не считал, что средняя цена труда как товара есть минимум
заработной платы, т. е. сумма жизненных средств, необходимых для поддержания
жизни рабочего. Короче говоря, Маркс писал «Манифест» не столько как экономист марксистских
взглядов, сколько как коммунист-рикардианец.
И все же, хотя Маркс и Энгельс
напоминали читателям, что «Манифест» – во многих отношениях является уже
документом истории, но содействовали публикации текста 1848 года с
незначительными поправками и пояснениями. Они признавали, что он оставался
главным аналитическим текстом, отличавшим коммунизм от остальных проектов по
созданию лучшего общества. По существу представленный в «Манифесте» анализ был
историческим. Его ядром была демонстрация исторического развития обществ, в
частности, буржуазного общества, которое вытеснило общества предшествующие,
произвело коренной перелом в мире и, в свою очередь, создало условия для
собственной неизбежной замены. В отличие от марксовской экономики,
«материалистическая концепция истории», которая лежала в основании «Манифеста»,
обрела свою зрелую форму уже к середине 1840-х и по существу не изменилась в
дальнейшем. В этом отношении «Манифест» уже был определяющим текстом
марксистской традиции. Он заключал в себе исторический подход, хотя его схему
еще предстояло дополнить путем последующего анализа.
III
Какое впечатление произведет
«Манифест» на читателя, который впервые познакомится с ним в 1998 году?
Современный читатель едва ли устоит перед страстной убежденностью,
лапидарностью, интеллектуальной и стилистической силой этой удивительной
брошюры. Текст, написанный в один присест, состоит из небольших предложений,
которые легко превращаются в афоризмы, ставшие известными далеко за пределами
мира политических дискуссий: от «Призрак ходит по Европе – призрак коммунизма»
до «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир» («The proletarians have nothing to lose but their
chains. They have a world to win»). Это
в равной степени и незаурядный образец немецкого письма XIX века: «Манифест»
состоит из коротких, аподиктических абзацев в 1-5 строк, и только в пяти местах
(из более чем двухсот) – в 15 строк и более. Помимо прочего, «Манифест
коммунистической партии» как образец политической риторики обладает практически
библейской силой. Короче говоря, невозможно отрицать его исключительную литературную
мощь.
Как бы то ни было, современного
читателя, без сомнения, удивит в «Манифесте» поразительно точная оценка
революционного характера и влияния «буржуазного общества». Речь идет не только
о том, что Маркс признал и описал выдающиеся достижения и динамизм общества, к
которому испытывал отвращение – каким бы удивительным это ни показалось многим
позднейшим защитникам капитализма от «красной угрозы». В мире, измененном
капитализмом, который он описывал в 1848 году в черных красках и с лаконичным
красноречием, легко узнается мир, в котором мы живем сейчас, через 150 лет.
Поражает то, что фантастический с политической точки зрения оптимизм двух
революционеров, 28 и 30 лет отроду, оказался в результате самой сильной
стороной «Манифеста». Хотя «призрак Коммунизма» действительно преследовал
политиков, и хотя Европа переживала длительный период экономического и
социального кризиса и практически готова была погрузиться в самую грандиозную
революцию за всю свою историю, грозившую охватить весь континент, но не было
достаточных оснований для веры в то, что приближается момент свержения
капитализма («Немецкая буржуазная революция, следовательно, может быть лишь
непосредственным прологом пролетарской революции»). Напротив: как мы знаем,
капитализм был готов к триумфальному мировому успеху.
В «Манифесте» было две сильные
позиции. Первой было представление о том, что несмотря на начинающийся
триумфальный марш капитализма, этот способ производства не является ни вечным,
ни стабильным, ни «концом истории», но всего лишь стадией в истории
человечества, которой суждено, как и тем, что ей предшествовали, быть
вытесненной другим типом общества (если только – эта фраза из «Манифеста»
осталась практически незамеченной – борьба не закончится «общей гибелью
борющихся классов»). Вторая сильная позиция – признание необходимости
длительного исторического развития капитализма. Революционный потенциал
капиталистической экономики был уже очевиден – Маркс и Энгельс были не
единственными, кто признавал его. Со времен Французской революции некоторые
тенденции, которые они обозревали, уже очевидным образом привели к существенным
результатам – например, к упадку «независимых, связанных почти только союзными
отношениями областей с различными интересами, законами, правительствами и таможенными
пошлинами», место которых занимали национальные государства «с одним
правительством, с одним законодательством, с одним национальным классовым
интересом, с одной таможенной границей». Тем не менее, к концу 1840-х годов
достижения «буржуазии» были гораздо более скромными, чем те чудеса, что
приписывает ей «Манифест». В конце концов, в 1850 году в мире производилось не
более 71 000 тонн стали (и почти 70% из них – в Великобритании) и было
построено менее 24 000 миль железных дорог (две трети – в Великобритании и в
США). Любой историк с легкостью покажет, что до 1850-х промышленная революция
(этим термином Энгельс регулярно пользовался начиная с 1844 года) даже
Великобританию с трудом превратила в индустриальную – или скорее даже в
преимущественно урбанизированную – страну. Маркс и Энгельс не описывали мир
1848 года, измененный капитализмом; они предсказывали, каким ему суждено стать
согласно логике развития капитализма.
Теперь мы живем в мире, в
котором эти изменения давно состоялись – хотя, несомненно, в третьем
тысячелетии по западному календарю читатели «Манифеста» увидят еще большие
сдвиги, произошедшие с 1998 года. В некоторых отношениях мы можем увидеть силу
предсказаний «Манифеста» даже четче, чем предыдущие поколения читателей. До революционного
изменения транспортной и коммуникационной систем после Второй мировой войны
возможности глобализации производства, превращения «производства и потребления
всех стран в космополитическое» были ограничены. До 1970-х индустриализация
преимущественно сохранялась в рамках тех регионов, где зародилась.
Представители некоторых направлений марксизма даже могут утверждать, что
капитализм, по крайней мере, в своей империалистической форме, отнюдь не
«заставлял все нации принять буржуазный способ производства», но естественным
образом поддерживал – или даже обуславливал – «неразвитость» стран «третьего
мира». Пока одна треть человеческой расы жила в условиях экономики советского
типа, казалось, что капитализм никогда не сможет принудить все нации «стать буржуазными».
Он не сможет создать «мир по своему образу и подобию». К тому же, до 1960-х
утверждение из «Манифеста», согласно которому капитализм разрушает семью,
казалось недостоверным – даже в преуспевающих странах Запада, где сегодня около
половины детей рождаются или воспитываются матерями-одиночками, а половина
семей в больших городах состоит из одного человека.
Короче говоря, то, что
случайному читателю в 1848 году могло показаться революционной риторикой – или,
в лучшем случае, правдоподобным предсказанием, – сейчас читается как лаконичная
характеристика капитализма конца XX века. О каком еще документе 1840-х годов
можно сказать такое?
IV
Как бы то ни было, если в конце
тысячелетия мы поражаемся проницательности, с которой авторы «Манифеста» смотрели
в далекое будущее глобального капитализма, несостоятельность другого их
предсказания столь же поразительна. Сейчас уже очевидно, что буржуазия не
произвела «собственных могильщиков» среди пролетариата. «Ее гибель и победа
пролетариата» не доказали своей «одинаковой неизбежности». Различие между двумя
аналитическими конструкциями в главе «Буржуазия и пролетарии» спустя 150 лет
требует разъяснения в большей степени, чем в дни столетия «Манифеста».
Проблема не в том, что Маркс и
Энгельс считали, что капитализм с необходимостью превращает большую часть
людей, зарабатывающих себе на жизнь, в мужчин и женщин, вынужденных продавать
свой труд. Он, без сомнения, тяготеет к этому, хотя сегодня доходы некоторых
рабочих, формально нанятых за оклад – например, представителей крупных компаний
– едва ли могут считаться пролетарскими. Не сводится эта проблема и к
убежденности авторов «Манифеста» в том, что большая часть рабочих при
капитализме будет заниматься трудом в индустриальной сфере. Пока Великобритания
была единственной страной, где наемные рабочие составляли абсолютное
большинство населения, развитие индустриального производства требовало все
большего количества ручного труда – дело обстояло таким образом более ста лет
после публикации «Манифеста». Конечно, в условиях капиталоемкого
высокотехнологичного производства, развитие которого не рассматривалось в
«Манифесте», это уже не так – хотя в более зрелых трудах по экономике Маркс и
сам предвидел возможное появление экономики без рабочих, по крайней мере, в эпоху
посткапитализма. Даже в условиях старой индустриальной экономики капитализма
процент людей, занятых в промышленности, оставался стабильным вплоть до 1970-х
– везде, кроме Соединенных Штатов Америки, где от этой модели отказались
несколько раньше. Действительно, по данным на 1970 год, доля индустриальных
рабочих от всего занятого населения в странах с развитой и развивающейся
промышленностью была больше, чем когда-либо прежде (за исключением небольшого
числа стран, таких как: Великобритания, Бельгия и США).
В любом случае, предсказание
гибели капитализма в «Манифесте» было основано не на том, что большая часть
трудящегося населения уже превратилась в пролетариев, но на предположении,
согласно которому положение пролетариата в условиях капиталистической экономики
таково, что, сформировавшись как политическое классовое движение, он сможет
возглавить недовольных представителей других классов и тем самым завоевать
политическое господство как «самостоятельное движение огромного большинства в
интересах огромного большинства». Тем самым пролетариат мог бы «подняться до
положения национального класса, конституироваться как нация» («rise to be the
leading class of the nation ... constitute itself as the nation»).
Поскольку капитализм не был
свержен, мы предпочитаем не обращать внимания на это предсказание. Благодаря
подъему организованных политических движений, основу которых составлял
обладающий классовым самосознанием пролетариат (за пределами Великобритании
такое случалось редко), политика большей части европейских капиталистических
стран должна была измениться, хотя в 1848 году ни о чем подобном не могло быть
и речи. В большей части «развитых» стран в 1880-х появились лейбористские и
социалистические партии, и они стали массовыми в государствах со всеобщим избирательным
правом, за которое они так много боролись. Во время и после Первой мировой
войны часть «пролетарских партий» устремились по революционному пути
большевиков, в то время как другие стали основой демократизированного
капитализма. Большевистское направление уже не имеет веса в Европе, некоторые
партии этого типа стали социал-демократическими. Социал-демократия, как ее
понимали во времена Бебеля или даже Клемента Эттли, в 1990-х ушла в тылы. В
дни, когда я пишу этот текст (в конце 1997 года), бывшие социал-демократические
партии Второго интернационала (часто – не изменив названия) стали правящими
партиями во всех европейских государствах, за исключением Испании и Германии,
где они были у власти раньше и, судя по всему, снова вернутся к ней.
Короче говоря, проблема не в
том, что в «Манифесте» предсказывался успех политических движений, опирающихся
на рабочий класс (некоторые из которых все еще носят соответствующие
«классовые» названия – Британская, Голландская, Норвежская и Австралийская
лейбористские партии). Ошибка кроется в следующем утверждении: «Из всех
классов, которые противостоят теперь буржуазии, только пролетариат представляет
собой действительно революционный класс» – и вывод о том, что неизбежный ход
событий, предопределенный самой природой и развитием капитализма, приведет к
свержению буржуазии: «Ее гибель и победа пролетариата одинаково неизбежны».
Даже в печально известные
«голодные сороковые» утверждение о том, что пауперизация рабочих неизбежна,
было не вполне убедительным и поддерживалось гипотезой – уже тогда невероятной,
– согласно которой капитализм находится в безвыходном кризисе и должен быть
немедленно повержен. Здесь работал двойной механизм. Помимо пауперизации
рабочего движения доказывалось, что буржуазия «неспособна господствовать,
потому что неспособна обеспечить своему рабу даже рабского уровня
существования, потому что вынуждена дать ему опуститься до такого положения,
когда она сама должна его кормить, вместо того чтобы кормиться за его счет».
Теперь, не принося дохода – этого топлива для машины капитализма, – рабочий
класс расходовал его сам. Однако, принимая во внимание огромный экономический
потенциал капитализма, столь ярко описанный в «Манифесте» – почему капитализм с
неизбежностью не смог бы обеспечить средства к существованию, сколь угодно
скудные, большей части рабочего класса, или содержать систему социального
обеспечения? Почему «пауперизм прогрессирует еще быстрее, чем популяция и
благосостояние»? Если капитализм прошел столь длительный процесс становления
(что стало очевидным вскоре после 1848 года), то этого не должно было случиться
– и не случилось.
Из концепции исторического
развития «буржуазного общества», разработанной в «Манифесте» – включая создание
им рабочего класса, – не следует с необходимостью, что пролетариат мог бы
свергнуть капитализм и тем самым открыть дорогу развитию коммунизма, поскольку
эта концепция и вывод не вытекали из одного и того же анализа. Задача
коммунизма, принятая еще до того, как Маркс стал «марксистом», выводится не из
анализа природы и развития капитализма, а из философского – по сути,
эсхатологического – представления о человеческой природе и предназначении. Идея
– с тех пор бывшая основополагающей для Маркса, – о том, что пролетариат был
классом, который не мог освободить себя, не освободив все общество в целом –
изначально возникла скорее как «результат философской дедукции, а не
эмпирических наблюдений». Как писал Джордж Лихтгейм: «Пролетариат в трудах
Маркса впервые возникает как социальная сила, необходимая для реализации целей
немецкой философии» – какими их видел Маркс в 1834-44 годах.
«Положительная возможность
немецкой эмансипации», писал Маркс в работе «К критике гегелевской философии
права», заключается:
«в образовании класса,
скованного радикальными цепями ... такого сословия, которое являет собой
разложение всех сословий; такой сферы, которая имеет универсальный характер
вследствие ее универсальных страданий и не притязает ни на какое особое право,
ибо над ней тяготеет не особое бесправие, а бесправие вообще ... Этот результат
разложения общества, как особое сословие, есть пролетариат ... Эмансипация
немца есть эмансипация человека. Голова этой эмансипации – философия, ее сердце
– пролетариат. Философия не может быть воплощена в действительность без
упразднения пролетариата, пролетариат не может упразднить себя, не воплотив
философию в действительность».
В то время о пролетариате Маркс
знал немногим больше, чем то, что он «зарождается в Германии в результате
начинающего прокладывать себе путь промышленного развития», и в этом
заключается его освободительная сила, поскольку, в отличие от нищих масс
традиционного общества, он был порождением «стремительного процесса его
разложения», и, следовательно, своим существованием «возвещал разложение
существующего миропорядка». Еще меньше он знал о рабочем движении, хотя очень
хорошо разбирался в истории Французской революции. Энгельс привнес в их
сотрудничество понятие «промышленной революции», понимание динамики
капиталистической экономики в том виде, в каком она существовала в Великобритании,
и основы экономического анализа – все это позволило ему предсказать грядущую
социальную революцию под началом тогдашнего рабочего класса, о котором он знал
очень много, поскольку в 1840-е годы жил и работал в Великобритании.
Представления Маркса и Энгельса о «пролетариате» и коммунизме дополняли друг
друга. То же самое относится и к их концепциям классовой борьбы как двигателя
истории: Маркс вывел свою, изучая эпоху Великой французской революции; Энгельс
– наблюдая социальные движения в постнаполеоновской Великобритании.
Неудивительно, что они нашли полное согласие (по словам Энгельса) «во всех
теоретических областях». Энгельс обеспечил Маркса составными частями модели,
которая демонстрировала неустойчивую и самодестабилизирующуюся природу процессов
в капиталистической экономике – по сути, наброски к теории экономических
кризисов – и эмпирические материалы, посвященные подъему британского рабочего
движения и его революционных возможностях в Англии.
В 1840-х предположение о том,
что общество находится на грани революции, не было невероятным – как и прогноз,
согласно которому рабочий класс, даже не полностью сформировавшийся, мог бы ее
возглавить. В конце концов, в течение нескольких недель после публикации
«Манифеста» парижские рабочие свергли французскую монархию и подали знак к
началу революции половине Европы. Тем не менее, из анализа природы
капиталистического развития невозможно вывести создание капитализмом именно
революционного пролетариата. Таково было одно из возможных последствий этого
развития, но его нельзя рассматривать в качестве единственно возможного
результата. Невозможно показать, что победа пролетариата над капитализмом с
необходимостью откроет путь для развития коммунизма (в «Манифесте» утверждается
только то, что он положит начало значительным переменам). Представление Маркса
о пролетариате как классе, сама сущность которого заключается в освобождении
человечества и упразднении классового общества путем свержения капитализма,
отражает его надежды, но не выводы, к которым с необходимостью приводит анализ
капитализма.
К чему уж точно мог бы привести
анализ капитализма в «Манифесте» –особенно если дополнить его анализом
экономического накопления, который в 1848 году только намечался, – так это к
более общему выводу о саморазрушительных силах, действующих внутри капитализма.
Капитализм неизбежно приходит к той точке – и в 1998 году это признавали не
только марксисты, – в которой:
«современное буржуазное
общество, с его буржуазными отношениями производства и обмена, буржуазными
отношениями собственности, создавшее как бы по волшебству столь могущественные
средства производства и обмена, походит на волшебника, который не в состоянии
более справиться с подземными силами, вызванными его заклинаниями ...
Буржуазные отношения стали слишком узкими, чтобы вместить созданное ими богатство».
Не лишен смысла вывод о том,
что в рыночной системе, где нет «никакой другой связи, кроме голого интереса,
бессердечного «чистогана»» – системе эксплуатации и «бесконечного накопления» –
«противоречия» непреодолимы; что череда изменений и структурных преобразований
на определенном этапе развития этой по существу саморазрушающейся системы
приведет к такому положению дел, которое уже невозможно будет считать
капитализмом. Или, если процитировать позднего Маркса, «централизация средств
производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они
становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой», и тогда эта
оболочка «взрывается». Не имеет значения, как именно мы назовем такое положение
дел. В любом случае – и именно об этом свидетельствует то воздействие, которое
мировой экономический рост оказывает на окружающую среду, – его должен
характеризовать резкий сдвиг от частного присвоения к общественному управлению
в глобальном масштабе.
Крайне маловероятно, что такое
«посткапиталистическое общество» будет строиться по традиционным моделям
социализма или по образу и подобию «реального» социализма советской эпохи.
Формы, которые оно может принять, и воплощение в нем гуманистических ценностей
коммунизма Маркса и Энгельса будут зависеть от тех политических действий,
которые позволят осуществить эти изменения. Именно это, как говорится в
«Манифесте», определяет исторические изменения.
V
С точки зрения Маркса, как бы
мы ни описывали тот исторический момент, когда «взрывается оболочка», политика
будет важнейшим элементом этого описания. «Манифест» первоначально
воспринимался как текст об исторической неизбежности. Действительно, большая
часть его влияния проистекает из убежденности в том, что капитализм будет
погребен его могильщиками, и что теперь возможность освобождения реальна, как
никогда прежде. И все же, вопреки широко распространенному мнению, это не
детерминистский текст, поскольку в нем утверждается, что исторические изменения
происходят благодаря людям, творящим свою собственную историю. Могилы должны
быть вырыты людьми, человеческими действиями.
Комментариев нет:
Отправить комментарий