Эрнст Мандель. Солженицын, обвиняя революцию, обвиняет сталинизм

Солженицын стремится свести все многообразие советской реальности к государственному террору в сталинский и послесталинский период. Эта упрощенная реальность явилась результатом революции, которая, как полагает Солженицын, вообще не должна была произойти – «Россия не созрела для революции», как он пишет.Но тогда для чего она «созрела»? Для царского варварства? Для неизбывной бедности, нужды и неграмотности? Отказывая в состоятельности Октябрьской революции... Солженицын обнаруживает еще одно неразрешимое противоречие своего моралистического подхода к политике. Должны ли мы сожалеть лишь о жертвах политического террора? А как насчет погибших из-за нечеловеческих социально-экономических условий...? Они достойны меньшего сожаления?

Можно сказать, что «Архипелаг ГУЛаг» — это свидетельство трех трагедий, связанных между собой. Первая – это трагедия жертв сталинских «чисток», затронувшая миллионы советских граждан, среди которых находилось большинство старых кадров большевистской партии, без всяких оснований обвиненных в абсурдных и чудовищных преступлениях. Вторая — это трагедия нового поколения оппозиционной советской интеллигенции, которое опыт сталинизма привел к программному отвержению марксистских идей. Этот разрыв с марксизмом, в свою очередь, породил замешательство и непоследовательность в объяснении подлинных причин сталинского террора, природы советского общества в принципе, и как следствие – неспособность предложить альтернативу углубляющемуся кризису советского общества. Наконец, третий уровень трагедии – это личная судьба автора, чей исключительный талант, из-за неспособности понять причину зла, с которым он столкнулся, оказался направлен на защиту реакционных идей, значительная часть которых удивительным образом сходится с обоснованием и оправданием аргументов Сталина и его пособников.

Сталинский мир концлагерей

Первая тема «Архипелага ГУЛаг» — мир принудительного труда, созданный Сталиным и ГПУ. В период сталинского правления узники лагерей исчислялись миллионами, большая часть из них была депортирована, если не убита, при очевидном нарушении советского законодательства. Они были отправлены в лагеря по железным дорогам, подвергнуты множеству чудовищных актов произвола: пыткам, полному нарушению всех прав, гарантированных советской Конституцией, использованием секретных указов, которые сами по себе нарушали Конституцию и Уголовный кодекс.

Солженицын собрал массу свидетельств об условиях, в которых проходили сталинские чистки. Он особенно подчеркивает личную ответственность за эти преступления окружения Сталина. Не только Берии и Ежова, но также Кагановича и Молотова, людей, чьему участию в своем выдвижении обязаны многие бюрократические шишки уже после XX съезда КПСС, попытавшегося пролить свет на сталинские преступления.

Солженицын дает детальную опись подавления и депортаций целых категорий граждан: всего персонала КВЖД, всех корейских коммунистов, переселившихся в СССР, большинства старых бойцов австрийского Республиканского шуцбунда, большинства бывших латышских стрелков, сыгравших важнейшую роль в победе Октябрьской революции и создании Красной армии.

Разумеется, те (на Западе!), кто смог прочесть книги Льва Троцкого «Преданная революция» и «Преступления Сталина» или книгу о советских трудовых лагерях, написанную меньшевиками Далиным и Николаевским, не узнают практически ничего нового из «Архипелага ГУЛаг». Но они оценят серию виньеток, с помощью которых великий писатель Солженицын изображает людей, что повстречались ему в тюрьме и в лагерях: старого рабочего-революционера Анатолия Ильича Фастенко, главного специалиста С-ва – прототип карьериста-бюрократа, старого меньшевика, а позднее – большевика и жертву первого этапа «охоты на ведьм» (репетиции будущих московских процессов) М.П. Якубовича , замминистра госбезопасности М.Д. Рюмина, превзошедшего по степени своей мерзости министра Абакумова, правую руку Сталина, и, по-видимому, организатора «дела врачей», призванного положить начало массовым репрессиям, которые предотвратила лишь смерть тирана. Эти незабываемые зарисовки, вместе с теми, что встречаются в романах «В круге первом» и «Один день Ивана Денисовича», несомненно, являются наиболее ценными фрагментами «Архипелага ГУЛаг».

Книга также содержит подробности пыток, к которым прибегало ГПУ, чтобы «выбивать» признания из обвиняемых. Здесь Солженицын, в принципе, подтверждает вывод Троцкого о том, что недостаток независимого от Сталина политического взгляда (иными словами, политическая капитуляция несчастных сталинских жертв перед лицом бюрократической диктатуры) был реальной причиной этих признаний.

Одним из редких сенсационных открытий в «Архипелаге» является то, что было несколько процессов, вышедших боком для бюрократии; процессов, где обвиняемые повернули обвинение не только против своих непосредственных мучителей, но и против политики Сталина, на коей зачастую лежала ответственность за «преступления», в которых обвинялись арестанты. Таким было дело в процессе над коммунистическими лидерами в поселке Кадый Ивановской области.

Общее впечатление, которое производит эта важная часть «Архипелага», заключается в абсолютном осуждении институциализированных репрессий как системы управления,  несмотря на объективный характер сталинских репрессий. Режим, не опирающий ни на политическую поддержку со стороны трудящихся, ни на удовлетворенность материальных потребностей, должен прибегнуть к террору, который станет основным государственным институтом.  Это наиболее удивительный аспект сталинского мира концентрационных лагерей, а не предполагаемая «экономическая» роль труда заключенных, имевшего, как говорят, большое значение для индустриализации СССР.

Те, кто слепо отрицал реальность этого террора, или те, кто все еще отрицает его сегодня, ни на йоту не приблизились к «отстаиванию дела коммунизма». Напротив, они покрывают отвратительные преступления против советского рабочего класса, преступления, которые еще более губительны тем, что они дискредитировали и продолжают дискредитировать дело коммунизма в глазах значительной части мирового пролетариата.

Правда ли, что Сталин лишь продолжил то, что начали Ленин и Троцкий?

Если бы в “Архипелаге ГУЛаг” не было бы ничего, кроме обличения преступлений Сталина, сдобренных несколькими замечаниями на старую тему “ленинизм в ответе за преступления Сталина” , было бы достаточно просто защищать Солженицына от репрессий со стороны бюрократии, одновременно сожалея о присущей ему идеологической путанице.

Но реальность не такова. В “Архипелаге ГУЛаг” Солженицын систематически стремится показать, привлекая факты и имена, что институционализированный террор начался во времена Октябрьской революции. Это вторая центральная тема книги, и она лишь немного менее развита, чем первая. Подтвержденная множеством свидетельств и страстностью языка автора, чей талант не нуждается в представлении, автора, который являет себя миллионам читателей осиянным нимбом жертвы позорного преследования, эта тема окажет глубокое влияние на людей в капиталистических странах так же, как и в бюрократизированных рабочих государствах.

Диалектическая игра между Солженицыным и советской бюрократией в этой точке напрямую утверждает себя как в основе своей контрреволюционная. Неспособный ответить на аргументы Солженицына, Кремль лишь подтверждает убедительность тезисов писателя, обрушивая на него клевету и ложь, выдворяя его из страны и таким образом помогая его стремлению вывалять в грязи большевизм, марксизм и рабочее движение. Круг замыкается, когда Кремль использует реакционную идеологию Солженицына, чтобы “доказать”, что любая оппозиция в СССР контрреволюционна и что, в конце концов, свобода выражения должна “контролироваться”, дабы избежать появления “двух, трех, многих Солженицыных”, — неважно, обладающих его талантом или его лишенных.

Нужна была бы целая книга, чтобы детально опровергнуть клевету Солженицына на Октябрьскую революцию. Мы надеемся, что сторонники революционного марксизма еще напишут такую такую книгу. Это бы ещё раз подтвердило, кто на самом деле наследник и продолжатель большевизма. Здесь мы можем остановиться лишь на нескольких ключевых моментах.

Для начала давайте обратимся к фактам. Моралист Солженицын начинает с чудовищного подлога. На многих страницах он детально описывает красный террор. Но ни единым словом не упоминает террор белых, который начался первым и привел к ответу большевиков. Ни единым словом не упомянутовеликодушие революционеров в октябре, ноябре и декабре 1917 года, когда они освободили большую часть (если не всех) своих заключенных; например, генерала Каледина, который вскоре ответил развязыванием террора и волной убийств, направленных против пролетарской власти. Ни единым словом не упомянуты тысячи коммунистов, комиссаров, солдат, предательски убитых по всей стране, подвергнутых пыткам, утопленных в крови, чтобы восстановить власть землевладельцев и капиталистов. Ни единого слова не сказано о вооруженных нападениях на лидеров большевиков, — не вымышленных, наподобие тех, в которых обвинялись жертвы Московских процессов конца 1930-х, — но настоящих, как убийство Володарского или покушение на Ленина. Ни единого слова не сказано об интервенции иностранных армий, о нападении на советскую территорию с семи разных фронтов! “Моралист” и “националист” Солженицын мгновенно становится плоским, представляя крайне односторонний анализ.

И еще один уровень фактов: Солженицын пытается доказать слишком многое, и заканчивает поэтому тем, что не доказывает ничего. Пытаясь провести параллель между “отсутствием закона и права” в первые годы революции и сталинским произволом, Солженицын цитирует некоторые речи в суде большевистского наркома юстиции Крыленко. Но что доказывает это “доказательство”? Лишь то, что при Ленине и Троцком не было признаний, извлеченных под пыткой, что обвиняемые могли свободно защищать себя (и не без шанса на успех), что эти процессы вовсе не были процессами над ведьмами, а скорее процессами революционными, — конечно, иногда построенными на косвенных и недостаточных доказательствах, как почти всегда случается в революционные периоды, но бесконечно далекими от карикатур на правосудие, разыгранных Сталиным.

Два процесса, которые цитирует сам Солженицын, идеально иллюстрируют фундаментальное различие между большевистской революцией и сталинской контрреволюцией.

В.В. Ольденбергер, старый аполитичный инженер, который был главным техником московского водоснабжения, был подвергнут гонениям коммунистической ячейкой за аполитичность. Его довели до самоубийства. Солженицын негодует на коррумпированных, бесчестных коммунистических заговорщиков на этом предприятии. И лишь дочитывая до конца рассказ Солженицына, можно обнаружить, что процесс, о котором он говорит, был организован Советским государством, чтобы защитить Ольденбергера, что это процесс против преследовавшей его коммунистической ячейки, процесс, который окончился осуждением его преследователей, процесс, который подтвердил, что рабочие на предприятии были вольны избрать Ольденбергера в Совет вопреки давлению коммунистической ячейки.

Второй процесс касается толстовца, решительного противника ношения оружия, который был осужден на смерть на пике Гражданской войны как отказник по мотивам совести. Этот процесс кончился еще более драматично. Солдаты, охранявшие осужденного, обоснованно сочли приговор чудовищным. Поэтому они организовали всеобщее собрание в бараках и послали ходатайство в город, требуя отмены вердикта. И они победили!

Итак, мы видим рабочих, которые могут избирать аполитичного инженера в совет, несмотря на протесты коммунистической ячейки, состоящей, в лучшем случае, из ультрасектантов или, в худшем, насквозь коррумпированных карьеристов. Мы видим солдат, которые восстают против решения суда, организуют всеобщее собрание, вмешиваются в “великие государственные дела” и спасают жизнь заключенного. Солженицын — сам того не сознавая — описывает подлинное различие эры революции и эры контрреволюции. Пусть же он приведет сходные примеры сталинского периода, чтобы показать, что в основе своей всё было одинаково при Ленине и при Сталине!

Ни один ленинист, заслуживающий такого наименования, не будет упрямо отрицать, что советский режим совершал множество политических ошибок. И как могло быть иначе с лидерами, которым выпала честь и тяжкая ноша впервые в истории создать государство, которое служило бы всем рабочим и угнетенным на территории огромной страны перед лицом кровавых и свирепых атак сильных врагов, с лидерами, которые должны были это сделать, не имея возможности опираться на предшественников, и постоянно, иногда ощупью, двигаться вперед, вместо того, чтобы спокойно развивать свои теории? Сегодня мы понимаем, что было ошибкой продолжать репрессии, когда гражданская война была окончена, что было ошибкой подавлять все прочие советские партии после 1921 года и таким образом институционализировать правление одной партии, что было ошибкой запрещать фракции внутри этой партии. Все эти меры, когда они принимались, воспринимались как временные и связанные с конкретными трудностями. Они характеризовались переоценкой непосредственной опасности контрреволюции, которая на самом деле была разбита, и недооценкой деморализующих последствий, которые они в будущем возымели на сознательность и активность пролетариата в политическом климате, все более и более характеризующемся административными репрессиями и все менее и менее — сознательным участием масс. Эти меры облегчили политическую экспроприацию пролетариата, удушение внутренней демократии в большевистской партии и установление бюрократической диктатуры. Но никто не мог всего этого знать наперед. Сегодня мы об этом знаем. И Четвертый интернационал сделал необходимые выводы из этих ошибок.

Но те, кто сегодня осуждают большевиков, должны задать себе вопрос: какие реальные альтернативы были на тот момент? Они должны учесть чудовищную ответственность немецких социал-демократов (по сути — меньшевиков), которые, утопив немецкую революцию в крови, проложили путь сперва для Сталина, а затем для Гитлера. Они должны помнить о судьбе, постигшей рабочих и крестьян в Германии, где революцию не защищали беспощадно и продуктивно.

Тысячи жертв белого террора Миклоша Хорти в Венгрии – это лишь один пример – несравнимы с сотнями тысяч рабочих и крестьян, которые были бы убиты в России, если бы белый террор одержал победу. Все это говорит скорее в пользу справедливости большевиков.

«Идеология» в качестве козла отпущения

Солженицын вступает на еще более зыбкую почву, когда переходит от фактов к идеологии. В поисках объяснения сталинского террора единственное, к чему ему удается прийти, — это нападки на идеологию, предопределившую, по его мнению, идеологический фанатизм современности. Солженицын, оглядываясь из ХХ века, видит общие родовые черты инквизиторов, конкистадоров, колонизаторов, фашистов, якобинцев и, очевидно, марксистов, – выступавших в качестве убийц миллионов своих современников.

Первое, что поражает в этом списке, — это то, что он, по меньшей мере, не полон. Почему Солженицын забыл про религиозный фанатизм? Религиозные войны за всю свою историю унесли жизни миллионов людей. А как насчет национализма и идеологии «защиты отечества» в империалистических странах, которые только за одну Первую мировую войну унесли больше жизней, чем сталинский террор? Является ли беспамятство Солженицына следствием того, что он поддерживает обе этих идеологии – религию и национализм?

Поражает еще и чрезвычайно поверхностный характер выкладок Солженицына. Почему одна и та же «идеология» породила смертоубийственный фанатизм в одни исторические периоды и либеральную миролюбивую терпимость в другие? Действительно ли это случилось по «идеологическим» причинам? Или все это произошло скорее потому, что имели место определенные вещественные, материальные интересы?

Солженицыну нравится подсчитывать количество жертв сталинского террора и сравнивать суммарный результат с данными о царских и фашистских репрессиях. Но эти количественные сравнения можно продолжить дальше. Что за «идеология» превратила в фанатиков полуграмотных сжигателей книг в Чили, за два дня истребивших 20 тысяч человек и лишивших свободы 40 тысяч? В пересчете на масштабы СССР, эти жертвы составили бы 600 тысяч убитыми и 1,2 миллиона депортированными. Всего лишь за несколько дней!  Сталин позеленел бы от зависти. Что стало мотивацией сжигателей книг — идеологический фанатизм или желание защитить свою частную собственность и вечные ценности «свободного предпринимательства» и капиталистической эксплуатации?

А как насчет знаменитых «крестовых походов», организованных Франко в 1936 году для того, чтобы отвоевать страну, которая «оказалась в руках красных» — походов, которые завершились убийством более миллиона испанцев армией «националистов»? В масштабе СССР это можно приравнять к 9 миллионам убитых, если играть в игру Солженицына с цифрами. Действительно ли своего рода «идеология» могла спровоцировать столь ужасающее массовое убийство? Было ли это скорее попыткой – любой ценой, даже ценой кровавых рек – предотвратить установление правления рабочих и бедных крестьян на Иберийском полуострове?

Именно марксизм может дать объяснение и принять во внимание чередование периодов варварства и цивилизации на протяжении человеческой истории. Когда класс наделен властью, уверен в себе и в своем будущем, когда его сила растет и социальные противоречия временно ослабевают, тогда он может позволить себе роскошь относительно мирного и цивилизованного правления. (Кроме тех случаев, когда его власть внезапно кто-то оспаривает; тогда коммунаров жестоко убивают версальцы, даже в XIX веке – таком «цивилизованном» и мирном по сравнению с нашей «варварской» эпохой.)

Но когда господствующий класс переживает упадок, когда его сила ослабевает, когда власть терзают все более глубокие противоречия, тогда варварство вновь оказывается на поверхности и реальность классового превосходства проявляется в своей самой кровавой форме. Наша эпоха – это эпоха предсмертной агонии капиталистической системы. Чем дольше эта агония будет продолжаться, тем больше она породит элементов варварства, кровавых репрессий и презрительного отношения к человеческой жизни. В историческом смысле, Сталин – продукт капитализма в той же степени, что и Гитлер, Освенцим, Хиросима, бомбардировка и химическое уничтожение лесов во Вьетнаме. Он не является продуктом советского общества или Октябрьской революции.

В более узком и прямом смысле, сталинский террор –  это результат победы политической контрреволюции в Советском Союзе. Тот факт, что Сталину пришлось уничтожить целое поколение революционеров, которые руководили Октябрьской революцией и создали Советское государство, сам по себе достаточен для того, чтобы доказать несостоятельность тождества, которое Солженицын произвольно выстраивает между палачом и его жертвами. Политическая контрреволюция в свою очередь представляет материальный и социальный интересы: те, кто относится к привилегированному бюрократическому сословию, полагаясь на новые отношения собственности, установленные социалистической революцией, защищает свою собственную монополию на экономический и политический контроль так же, как и огромные преимущества, извлекаемые из предшествующих условий продолжительного дефицита.

Отвергая марксизм, Солженицын и те, кто мыслит, как он, расписываются в собственной неспособности объяснить события, которые оказали на них глубочайшее влияние. Троцкий любил цитировать Спинозу: «Не плачь и не смейся, а понимай». Солженицын горько смеется и много плачет. Но многого не понимает.

Морализирующая политика в собственной ловушке

Противоречия солженицынской мысли — следствие его отрицания марксизма — проявляются наиболее удивительным образом тогда, когда этот моралист вынужден отказываться даже от самых элементарных соображений морали, говоря о марксистах нашего времени, особенно о  Троцком и троцкистах. Чтобы обосновать свое утверждение, будто Сталин был наследником, а не могильщиком марксизма, Солженицын пытается продемонстрировать, что все большевики помогали Сталину, капитулировали перед ним, участвовали в его преступлениях и были его сообщниками на сфабрикованных процессах.

Начиная с верного наблюдения — те, кто политически капитулировал перед Сталиным, были обречены на это самой логикой своей позиции (поскольку, как пишет Солженицын, «политика без моральных оснований неизбежно ведет к оправданию  преступлений»), Солженицын приходит к выводу, что все коммунисты были политически беззащитны перед Сталиным и участвовали в терроре 1930-х и 1940-х. Он даже заявляет, что сам Троцкий дал бы все нужные ГПУ признания, если бы попал в руки Сталина. Ведь и Троцкий, оказывается, не обладал «независимым взглядом», а также идеологией, по-настоящему отличной от сталинизма! Кроме того, он будто бы не прошел через физические и моральные пытки, которые сделали бы его способным противостоять ГПУ.

Эти утверждения абсолютно безосновательны. Это почти полное воспроизведение сталинистской клеветы на троцкизм.

Утверждать, что никакое коммунистическое течение не имеет собственных идей, по-настоящему противостоящих сталинизму, и все коммунисты поэтому были обречены на капитуляцию перед террором — значит отмести пятнадцать лет решительной борьбы против советской бюрократии, которую вела сначала Левая оппозиция, а затем движение за Четвертый интернационал, борьбы, опиравшейся на серьезные теоретические и политические основания, блестяще подтвержденные историей. Это значит оскорблять память тысяч активистов, — троцкистов и других, — которые отказались капитулировать, отказались стать соучастниками пародии на правосудие, и заплатили жизнями за верность своим принципам, продемонстрировав смелость и силу характера беспрецедентную в истории.

Говорить, что Лев Троцкий не доказал свою способность выстоять на сталинском процессе, — значит забывать, что он продолжал свою борьбу против сталинизма и после того, как ГПУ убило его детей, секретарей, ближайших соратников, ни на минуту не прекращал ее, хотя понимал, что в любой момент его могут уничтожить агенты советских спецслужб.

Заявлять, как это делает Солженицын, что троцкисты в лагерях вели себя сектантски и были неспособны на длительные голодовки ради достижения требований — значит оскорблять память героев (их было больше тысячи), которые четыре с половиной месяца держали голодовку, отстаивая свои требования и защищая права политзаключенных в разгар сталинистского террора. [Речь идет о голодовке 1936 года на Колыме – прим. переводчика.]

Легко понять, почему Солженицын, решительный оппонент революционного марксизма, идет по стопам Сталина в желании стереть из истории принципиальный вклад троцкизма в борьбу против диктатуры советской бюрократии. Это лишь попытка оборвать какую-либо преемственность между Октябрьской революцией и политическими задачами, которые ставит история перед Советским союзом сегодня. Но аморальные методы, которые Солженицын вынужден использовать для обоснования своей позиции, еще раз демонстрируют несостоятельность любого политического подхода, основанного на абстрактных моральных принципах. Несостоятельность этого подхода и заставляет его сторонников постоянно  предавать свои собственные принципы.

Историческое оправдание Октябрьской революции

Солженицын стремится свести все многообразие советской реальности к государственному террору в сталинский и послесталинский период. Эта упрощенная реальность явилась результатом революции, которая, как полагает Солженицын, вообще не должна была произойти – «Россия не созрела для революции», как он пишет.

Но тогда для чего она «созрела»? Для царского варварства? Для неизбывной бедности, нужды и неграмотности? Отказывая в состоятельности Октябрьской революции – а значит, и всем остальным революциям в отсталых периферийных странах – Солженицын обнаруживает еще одно неразрешимое противоречие своего моралистического подхода к политике. Должны ли мы сожалеть лишь о жертвах политического террора? А как насчет погибших из-за нечеловеческих социально-экономических условий, десятках миллионов умерших от голода во время великого голода в Индии или дореволюционном Китае? Они достойны меньшего сожаления?

Или мы должны признать, что это – жертвы слепой судьбы, перед которой мы по определению бессильны?

Последствия Октябрьской революции не могут быть сведены лишь к преступлениям и террору бюрократии. Ведь была и другая сторона революции: превращение всего за пару десятилетий отсталой страны во вторую в мире индустриальную державу, в страну, в которой позорная неграмотность была практически полностью ликвидирована, в которой количество врачей и количество книг (включая переводы!) является одним из самых высоких в мире, а детская смертность – ниже, чем в Британии. Те, кто борется против полицейского произвола в СССР, игнорируя огромные достижения революции, не может оценить и огромный потенциал материального базиса, который мог бы быть использован подлинной советской демократией после свержения бюрократической диктатуры.

Маркс, Ленин и Троцкий никогда не утверждали, что настоящее социалистическое, бесклассовое общество может осуществиться в изолированной и экономически неразвитой стране. Эпоха империализма характеризуется особым феноменом двойственности: с одной стороны, глобальное господство капитала искажает и ограничивает развитие отсталых стран, а с другой – революционные движения в таких странах все больше осознают необходимость выхода на интернациональный уровень.

Солженицын сожалеет об этом и призывает советских лидеров отказаться от «коммунистического мессианства», — которым эти лидеры, кстати, совсем не страдают. Хотя даже минимум нравственного возмущения от страданий и катастроф современного человечества должны привести к выводу о необходимости удвоить усилия для мировой социалистической революции, способной в то же время приблизить политическую революцию в бюрократизированных рабочих государствах, а значит и покончить с политическими репрессиями.

Дилемма интеллектуальной оппозиции в СССР

Как любое великое произведение, «Архипелаг ГУЛаг» осмысляет не только социальную ситуацию в целом, но сосредотачивается на жизни конкретных социальных групп. Солженицын представляет ту часть советской оппозиционной интеллигенции, для которой последовательный антисталинизм означает и разрыв с Лениным и Марксом.

Влияние этой тенденции, особенно среди советской молодежи, не стоит преуменьшать. И это влияние само по себе является еще одним важным свидетельством против того режима, который продолжает господствовать в СССР. Общество, называющее себя «социалистическим» и «преодолевшим антагонистические социальные противоречия», представляющее себя как «самое сплоченное в мире», через десятилетия после революции оказывается способным породить новое поколение интеллектуалов, настолько враждебных к марксизму. Эту тенденцию постоянно усиливают и проявления «идеологической борьбы», которую прикормленные фальсификаторы марксизма ведут против несогласных, не гнушаясь такими «аргументами», как запрет литературных произведений, ссылка или помещение диссидентов в дома сумасшедших.

Но – такова ирония истории! – бескомпромиссные противники сталинизма, подобные Солженицыну и его единомышленникам, отвергающие ленинизм как простое предисловие к сталинизму, сами оказываются заложниками сталинской идеологии. Вынося приговор сталинизму, они опираются на те же мифы, которые сам сталинизм использовал для оправдания своих преступлений. Эти мифы легко узнаются не только в повторении нападок на троцкистов, прямо заимствованных из «Краткого курса», — но они очевидно используются антикоммунистическим крылом интеллектуальной оппозиции в ее подходе к современным проблемам советского общества и путях их решения.

Ведь остается еще и третья важная тема в «Архипелаге ГУЛаг», которая не так очевидна, чем первые две, которых мы уже коснулись, но исключительно важна для понимания хода мысли Солженицына. Эта тема – неспособность рабочих управлять государством и экономикой.  Подобное предубеждение четко отражает интеллектуальное высокомерие, объединяющее советских бюрократов и технократическую интеллигенцию.

Предельно рельефно это отражено, например, во фрагменте, посвященном так называемому процессу «Промпартии» 1930-го. В нем Солженицын недвусмысленно утверждает, что специалисты должны внедрять трудовую дисциплину любыми средствами, и те, кто ответственен за рациональную организацию производства, должны стоять и во главе общества. Солженицын убежден, что политика должна определятся потребностями развития технологий.

Это технократическое кредо, так же, как и отказ от рабочего контроля и советов как главного института власти, являются составляющими идеологического базиса сталинизма. Нет ничего случайного в том, что все это было взято на вооружение Солженицыным и его единомышленниками. С бюрократией их роднит общее отрицание самой возможности того, что рабочие могут быть непосредственно допущены к государственной власти. Их объединяет и характерная и сознательная дистанция от образа жизни, мысли, надежд и идеалов рабочего класса.

В этом отношении Солженицын остается идеологическим пленником бюрократии, фактическим адвокатом авторитарного политического режима, – который он предлагает лишь избавить от политики репрессий. Это голос просвещенного авторитаризма, отрицающего советскую демократию как фундаментальное зло и утопию. Политические действия Солженицына обращены не к массам, но к Кремлю – через индивидуальный протест и «открытые письма».

Тот, кто понял социальный характер текстов Солженицына, не могут не согласиться с позицией принципиальной поддержки советского движения за демократические права, которую разделяют как новые ленинисты в СССР, так и революционные марксисты в капиталистических странах. Нужно иметь совершенно искаженное представление о текущем соотношении социально-политических сил в советском обществе, чтобы верить в то, что течения, подобные солженицынскому, оторванные и противопоставленные рабочим, составляющим абсолютное большинство активного населения, способны всерьез поколебать экономические основания системы. Ведь обратной стороной роста антирабочих, антимарксистских и славянофильских тенденций будет являться и рост политической апатии и цинизма большинства.

Лучшее противоядие от реакционных идеологий – и, в отдаленной перспективе, единственное противоядие, — это возрождение критического и независимого сознания масс, которое способно вернуть марксизму его политическое значение. Все, кто содействует такому возрождению, объективно содействует и укреплению социально-экономических оснований СССР. Но те, кто стремится увековечить молчание общества и запрет на свободное обсуждение действительных проблем советской системы, на самом деле лишь увеличивают распространение мракобесия и враждебности к марксизму, превращенному в подобие безжизненного государственного культа.

В советской интеллектуальной оппозиции существует множество течений, объединенных лишь общей борьбой против наследия сталинизма и за уважение базовых гражданских прав, лишь формально гарантированных советской Конституцией.

Левое крыло этой оппозиции, наиболее известной фигурой которого является генерал Петр Григоренко, включает в себя немногих выживших старых большевиков, реабилитирующих ленинизм в глазах оппозиционной молодежи своим личным мужеством и верностью принципам.

Можно представить, какой удачей на этом фоне для Кремля было публичное осуждение антисоциалистической книги Солженицына (несмотря на то, что сами его книги не могут издаваться в СССР). И насколько менее удачным в пропагандистском отношении оказываются кампании против той части оппозиции, которая поднимает на знамя Маркса и Ленина!

В то время, когда международная буржуазия хочет сконцентрировать общественное внимание на «Архипелаге ГУЛаг» для того, чтобы отвлечь внимание от своих собственных преступлений и разжечь ненависть к коммунистическим идеям, мы должны удвоить наши усилия, чтобы освободить Григоренко, Яхимовича и их товарищей, чтобы защитить право на свободу слова, дискуссии и организации не только для Солженицына, но и для марксистов, выступающих против бюрократического диктата!

Перевод: Илья Будрайтскис, Глеб Напреенко, Кирилл Медведев, Марина Симакова.

Впервые опубликовано здесь