Многие из исследователей с удивлением замечали, что падение СССР и завершения холодной войны совсем не способствовало более «объективному», менее предвзятому и «деидеологизированному» изучению истории ХХ века, а скорее подняли новую антикоммунистическую волну. И этот «воинственный» и агрессивный антикоммунизм тем более парадоксален, ведь его непосредственный враг перестал существовать.
Многие из исследователей
с удивлением замечали, что падение СССР и завершения холодной войны совсем не
способствовало более «объективному», менее предвзятому и «деидеологизированному»
изучению истории ХХ века, а скорее подняли новую антикоммунистическую волну. И
этот «воинственный» и агрессивный антикоммунизм тем более парадоксален, ведь
его непосредственный враг перестал существовать. Провозвестником этого
антикоммунизма стал Париж. Он достигает своего зенита в 1995 году, когда
выходит «Прошлое одной иллюзии» Франсуа Фюре, а двумя годами позже - «Черная
книга коммунизма» под редакцией Стефана Куртуа, целью которой было показать,
что коммунизм был куда страшнее и кровавей нацизма. Обе работы имели большой
резонанс, отголоски которого до сих пор не утихли 1. На другой стороне
Атлантики старая школа историков времен холодной войны получила вторую
молодость, о чем свидетельствует «Русская революция» Ричарда Пайпса (1990) и «Советская
трагедия» Мартина Малыш (1994). Именно в этом контексте произошло переоткрытие
историка, который долгое время был маргинальным и подозрительным. Речь идет о
немце Эрнста Нольте, наиболее дискуссионное произведение которого «Европейская
гражданская война» вышло во французском переводе лишь через тринадцать лет
после оригинального немецкого издания 2.
Впрочем, следует
объяснить, почему такие разные историки оказались рядом. Они не принадлежат ни
к общему национальному или культурному контексту, ни к единому
интеллектуальному поколению, и качество их работ вовсе не одинаково. Однако
переписка между Нольте и Фюре, как и предисловие Куртуа к французскому изданию
«Европейской гражданской войны», создают сеть родства и четко обозначают общий
фронт в нынешних историко-политических дебатах. Дело в том, что, несмотря на
разницу в методологии, борьба этих «ангажированных» историков совпадает в одном
сущностном пункте: все трое выводят антикоммунизм до уровня исторической
парадигмы и превращают его в ключ к интерпретации ХХ века. Все трое сажают
Октябрьскую революцию на скамью подсудимых, как первый образчик современных
тоталитаризмов.
Внутри этой
антикоммунистической волны Нольте выступает как предшественник. В начале 1960-х
годов его воспринимали как левого историка, когда он опубликовал «Три лица фашизма»,
но в 1980-х он возглавил немецких консервативных историков, прославившихся
после так называемого «спора историков» (Historikerstreit). Бывший ученик
Мартина Хайдеггера, он присоединяется к интеллектуальной традиции немецкого
консерватизма и национализма, от Трейчке к Майнеке, от Хайдеггера к Шмитту и
приобретает широкое признание. Но Нольте появился уже слишком поздно, в то
время, когда эта школа утратила свое демоническое величие, а ее
апокалиптические обертоны звучали как дальний отголосок почившей в бозе эпохи.
Сегодня эта культура уже отвергла свои радикальные черты и хорошо
приспособилась к неолиберализму. После Второй мировой войны все, что осталось
от «консервативной революции», — это раненая национальная гордость, изредка
националистический ресентимент, если не просто апологетическое видение
немецкого прошлого. Все эти черты, как мы увидим, присущи работам Эрнста Нольте
3.
Конечно, Нольте не был
первым, кто рассматривал ХХ века под знаком гражданской войны - сначала
европейской, а затем мировой. Понятие «Weltbürgerkrieg» уже использовали Эрнст
Юнгер и Карл Шмитт (хотя их труды он не цитирует). Юнгер в 1942 году во время
пребывания на восточном фронте пишет об этом в «Военных дневниках» 4. Шмитт
использует это понятие в первой своей послевоенной книге «Der Nomos der Erde»,
в которой он анализирует кризис Jus Publicum Europæum, то есть международного
порядка, который появился вместе с Реформацией и умер в судорогах тотальных
войн нашего времени. В его видении гражданская война обернулась триумфом
«политического», которое он понимает как место «экзистенциального» столкновения
между другом и врагом 5. Далее это понятие использовали историки-антиподы
Нольте - такие, как Эрик Хобсбаум (который употребляет его в своем послесловии
6), Арно Мейер и Дэн Дайнер; для них 1914-1945 гг. казались периодом завершения
современной «тридцатилетней войны», поэтому они говорили, что Вторая мировая
война была одновременно военным, геополитическим и идеологическим конфликтом, в
котором противостояли не только большие амбиции, но и мировоззрения
(Weltanschauungskrieg) 7.
Однако, в отличие от всех
этих авторов, Нольте не относит начало этой войны к 1914 году, вместе с
падением старого европейского порядка, взрывом мировой войны, открытием цикла
революций и контрреволюций, огрубление политической жизни, которые лежат в
истоках современных тоталитарных режимов. Для Нольте «европейская гражданская
война» началась в 1917 году, вместе с Октябрьской революцией, после которой
двумя годами позже появляется Коминтерн, «партия мировой войны» 8. Этот хорошо
известный тезис вызовет в 1986 году бурный конфликт среди немецких историков:
Аушвиц был «копией», конечно, радикальной, но все-таки производной от
«азиатского» варварства, первоначально привнесенного на Запад большевизмом. Как
объяснить нацистские преступления, совершенные режимом, вышедшим из
европейской, современной и цивилизованной нации? Ответ, по мнению Нольте,
содержится в травме, вызванной в Германии Октябрьской революцией. Большевизм
как первый пример воплощенного на практике тоталитарного режима, начиная с
начала российской гражданской войны, политики террора и «классового
уничтожения», повлиял на немецкое воображение одновременно и как «чудовище»
(Schreckbild) и как «образец» (Vorbild) 9. Итак, преступные и
человеконенавистнические практики национал-социализма объясняются как
«заостренная» реакция на угрозу уничтожения со стороны российского большевизма.
Иначе говоря, нацистский антисемитизм - лишь «особая разновидность антибольшевизма»,
а геноцид евреев - не что иное, как «перевернутый образ другого уничтожения
большевиками, уничтожение мирового класса» 10. В подтверждение своего тезиса
Нольте напоминает неоспоримый факт - массовое наличие евреев в российском и
международном коммунистическом движении. Поскольку виновными в убийствах,
совершенных большевизмом (уничтожение буржуазии), считали евреев, то нацисты
пришли к выводу, что «надо их уничтожать из-за репрессий в качестве
превентивной меры» 11. Итак, как он писал в 1986 году, Аушвиц объясняется
ГУЛАГом - «логическим и фактическим прецедентом» нацистских преступлений 12.
Важно отметить, что в
«генетической» реконструкции тоталитаризма, предложенной Нольте,
коллективизация советских сел в начале тридцатых годов практически проигнорирована.
Смерть нескольких миллионов украинских и русских крестьян от голода и
депортаций, по мнению немецкого историка, весит гораздо меньше, чем насилие
гражданской войны 1920-х годов. Но глубокого и серьезного анализа этой войны
Нольте избегает (для этого нужно было дождаться хорошо задокументированных
работ таких историков, как Эдвард Г. Карр, Орландо Файджес и Николя Верт 13).
Скажем, в его исследовании совсем нет количества жертв. Внимание сосредоточено
не на реальных ужасах этого конфликта, а на их влиянии на немецкое коллективное
сознание. Его тезис о основополагающем характере большевистского насилия и
производного и «реактивного» происхождения национал-социализма держится на
довольно шатких и противоречивых основаниях. Он воспринимает за чистую монету
многочисленные, но неподтвержденные рассказы, которые в свое время
распространяли монархические и националистические эмиграционные круги о пытках,
которые применял выдуманный «китайский чека». В частности, он возрождает
страшную легенду о «клетке с крысами» (Rattenkäfig), о которой в различных
вариациях писали, начиная от Октава Мирбо до Джорджа Оруэлла в «1984» 14. Его
главный источник - книга русского энеса в изгнании Сергея Мельгунова «Красный
террор в России», которая была опубликована в Берлине 1924; тремя годами позже
ее перевели на французский. Мельгунов приводит длинные отрывки из книги другого
изгнанника Р. Нилостонського, предостерегая от некоторых очевидных
«преувеличений» 15. Тщательно проверяя источники Нольте, Ганс-Ульрих Велер
вернул цитаты Нилостонського к их первоначальному контексту: брошюре, вышедшей
в Берлине в 1920 году под названием «Der Blutenrausch des Bolschewismus»
(«Кровавое похмелье большевизма») и которая изображала ужасы ВЧК. Велер
приводит выводы этой брошюры: «Позади московской коммунистической лжи
торжествует еврейский мировой империализм, который, согласно заявлению
сионистского конгресса, должен быть реализован с помощью безжалостного
истребления всего христианского народа» 16. Легенда о китайском чека позже была
перепечатана нацистской ежедневной газетой «Völkischer Beobachter», а затем в
пропагандистском памфлете Альфреда Розенберга «Pest in Russland». Вместе со
многими другими утверждениями о насилии большевистской пропаганды во время
гражданской войны эта легенда составляет «документальную» основу, на которой
Нольте строит свою интерпретацию нацизма, гитлеровского антисемитизма и
«превентивной» природы истребительной войны против СССР.
Этот набор цитат не
создает тезис, но воспроизводит атмосферу. Благодаря богатству документации
книга Нольте интересна с точки зрения изучения восприятия большевизма в
нацистской Германии. В то же время действительно удивляет полное отсутствие
критической дистанции относительно источников и привязанность к «образу врага».
Определив нацизм как форму перевернутого большевизма, предложенная им
реконструкция истории большевизма представляется прямо заимствованной из
контрреволюционной литературы, которая имела оборот в Германии 30-х годов,
иррационального страха и фобий, которые она воспроизводит 17. Он схватывает
сущностный аспект национал-социализма, его контрреволюционную природу как
реакцию на русскую революцию и немецкий спартакизм, как воинственный
антимарксизм и антикоммунизм. Это касается как фашизма Муссолини и Гитлера, так
и контрреволюции в общем смысле, всегда запутанно, «симбиотически», связанной с
революцией. Октябрь 1917 оставил глубокую травму в европейской буржуазии,
сопоставимую во многих смыслах с шоком, который пережила аристократия после
1789 года. Советская власть, как и непрочные революционные опыты в Баварии и
Венгрии в 1919-1920 гг., вызвала страх и панику среди господствующих классов.
Впрочем, это только одна сторона проблемы, и было бы упрощением сводить истоки
нацизма к этому узкому измерению. Конечно, послевоенный кризис дал
благоприятные условия для его зарождения, - вопреки утверждению Зива Стернеля,
который выводит начало фашизма с конца XIX в. в контексте дела Дрейфуса во
Франции, - но многочисленные компоненты его идеологии и в частности
антисемитизм были намного старше Октябрьской революции. То, что
национал-социализм поднялся как контрреволюционное движение, не означает, что
его антисемитизм происходит из контрреволюции. НЕ большевизм породил нацистский
антисемитизм, ибо у последнего были довольно прочные корни в традиции
«völkisch» национализма, десятилетиями пронизывавшего различные течения
немецкой консервативной культуры. Гитлеровский антисемитизм сформировался в
Вене в начале века, в эпоху, когда он еще не был ни заражен антикоммунизмом, ни
ужасом от наличия евреев в русской революции и политических мятежей центральной
Европы 18.
Продолжая тенденцию,
возникшую после 1789 года, контрреволюция не ограничилась только «реставрацией»
старого строя; она «преодолевала» прошлое, приобретая современное измерение, и ставила
целью построить новый общественный и политический строй, действуя как
«революция против революции» 19. Это объясняет сильную революционную риторику
фашизмов, очень распространенную в Италии и Германии. Но содержание фашистской
контрреволюции намного старше; оно мобилизует и развивает целый набор уже
имеющихся культурных и идеологических элементов в новом синтезе. Национализм и
империализм, пангерманизм и идея «жизненного пространства», «искупительный»
антисемитизм и расизм, евгеника и уничтожения «низших рас», ненависть к левым и
харизматическое лидерство являются теми тенденциями, которые возникли в более
или менее развитых формах в конце XIX в. Нацизм не создал их, а просто
радикализировал в контексте поражения и подъема коммунизма 20.
В отличие от Французской
революции, которая, будучи распространяемая наполеоновскими войсками,
действительно лежала в истоках «европейской войны», Октябрьская революция после
поражения восстаний в Центральной Европе претерпела процесса «интериоризации».
Рожденная из мировой войны, она привела к внутренней гражданской войны, а в
длительной перспективе - к сталинизму. После испытаний 1920-х годов и
стабилизации своих границ советский режим больше не шел на штурм мирового
капитала (он скорее пытался найти modus vivendi с этим последним), а решал
внутреннюю социальную проблему крестьянства и традиционного российского
общества. Гитлер, безусловно, рассматривал СССР как классовую диктатуру, но его
видение врага проходило сквозь призму категорий евгеники и расовой биологии. По
его мнению, СССР представлял угрозу разрушительной революции не как авангард
мирового пролетариата, а как произведение опасного союза еврейской
интеллигенции и «славянских недочеловеков (Untermenschentum)» 21. Нацизм
воспринимал коммунизм как смертельного врага, воплощающего антинациональную
силу; пролетариат был лишь его социальной базой, а не реальным субъектом.
Еврейский геноцид был спроектирован не как ответ на кажущееся классовое
истребление, а больше, в социал-дарвинистские терминах, как необходимый этап
естественного отбора, борьба за жизнь и завоевания немецкого жизненного пространства
(Lebensraum). Осуществленное национал-социализмом синкретическое смешение трех
сражений - против славянского мира, против коммунизма и против евреев - в
единую завоевательную и истребительную войну 22, кажется, скорее указывает на
то, что ее «моделью» был не большевизм, а колониальные войны XIX века , задуманные
европейскими империализмами как апроприация «жизненного пространства», грабеж
богатств захваченных территорий, покорение до рабского состояния автохтонного
населения, уничтожения «низших рас». Эти колониальные войны часто выбирали
форму истребительной войны европейских армий, которые несли «цивилизаторскую
миссию». В совершенно ином историческом контексте они вдохновлялись тем самым
фанатизмом и духом крестового похода, который были характерен для войны
нацистов против Советского Союза. «Уничтожайте их как дикарей» - это лозунг из
«Сердца тьмы» Джозефа Конрада уже был испытан европейцами в Африке во второй
половине XIX века, прежде чем его переняли нацисты в Польше, Украине,
Белоруссии и России во Второй мировой войне 23. Сам Нольте, противореча
собственному утверждению, подчеркивает этот сущностный аспект Отечественной
войны на восточном фронте, когда напоминает надежду Гитлера превратить
славянский мир в подобие «немецкой Индии». Он цитирует показания комиссара
Рейха Эриха Коха, который утверждал, что проводит в Украине колониальную войну,
«как среди негров» 24. В застольных разговорах Гитлера с Мартином Борманн в
1941-1942 гг. будущее Восточной Европы виделось фюреру в составе Германской
империи, как будущее Азии, Африк или других «далеких земель» для британцев,
французов и американцев 25. Если Октябрьская революция и внесла вклад в
радикализацию реакции в Европе и была одним из элементов зарождения фашизма, то
саму лабораторию нацистских преступлений следует искать не в большевистской
России, а в колониальном прошлом западной цивилизации, в классической эпохе
промышленного капитализма, империалистического колониализма и политического
либерализма. Нечего и говорить, что новая антикоммунистическая парадигма
полностью игнорирует такую историческую генеалогию. Пользуясь терминами
Нольте, это исторический фон можно описать как «причинная связь» или «логично
-фактический прецедент».
Таковы истоки
национал-социализма, очевидно отличающиеся в сравнении с корнями сталинизма.
Можно признать долю истины в ремарке Нольте, согласно которой нацистская
Германия выглядела почти как «Rechtsstaat» по сравнению с СССР Сталина 26.
Конечно, это означает определение немецкого Рейха как государства, основанной
на легальном порядке, а не как «правового государства» в либеральном смысле
слова. Гоббсовский образ «Бегемота», библейского монстра, который предложил Франц
Нойманн для описания нацистской Германии, "не-государства, хаоса,
господство бесправия и анархии» 27, безусловно, применим более в сталинский
СССР, чем к нацистскому режиму. СССР возник благодаря революции, глубоко
изменившей классовую структуру общества. В отличие от Германии, в которой
экономические, социальные, бюрократические и военные элиты сохранили свою
власть, эта революция «уравняла» общественную структуру и создала новые
политические иерархии. При условии, что политический режим опирался на новую
общественную структуру, в которой все традиционные привилегии были отменены,
никто не был защищен от репрессий и депортаций. Во времена Великого Террора
каждый кулак мог стать врагом социализма, каждый член партии мог прятать
шпиона, каждый инженер мог быть саботажником, любой бывший меньшевик становился
контрреволюционером, любой старый член партии мог быть заподозрен в троцкизме,
а следовательно, объявлен предателем и т.д. В Германии, напротив, насилие было четко
кодифицировано. Не считая политических оппонентов (в частности,
социал-демократов и коммунистов), оно направлено только на те категории
населения, которые определялись чужими для немецкого «фолька» и врагами
«арийской расы» (евреи, цыгане, инвалиды, гомосексуалисты и т.д.). В отличие от
антифашистов, которых преследовали за их поступки, «вина» этих групп
непосредственно вытекала из их существования. Политическое устройство,
отвечавший такой расово-биологической иерархии общества, был, несомненно,
негуманным, но не обязательно иррациональным или хаотичным. Другими словами,
террор не угрожал обществу в его сохранности.
Заложница противоречий
нацистской «поликратии», немецкая тоталитарная система была более совершенная
или более эффективна, чем система Сталина. Сталинизм не имел ничего общего с
расистским или биологическим Weltanschauung, который вдохновлял нацистские
преступления 28. Сталинизм характеризовался полицейским государством, слепыми
репрессиями, тоталитарной организацией общества, «военно-феодальной»
эксплуатацией крестьянства, депортацией народов, которые считались
«ненадежными» или осуждались, согласно параноидальными критериям, за
сотрудничество с врагом. Для нацизма, с другой стороны, было характерно,
во-первых, «синхронизированное» (gleischhaltet) общество, организованное по
этническим и расовым линиям, во-вторых, колониальная война за завоевание
немецкого «жизненного пространства» в славянском мире и расовая истребительная
война против евреев Европы; обе войны слились в уничтожении СССР и
«иудео-большевизма».
Эти существенно отличные
логики сталинизма и нацизма исключают гипотезу «причинной связи» между
преступлениями двух режимов. Они также значительно ограничивают вес понятие
тоталитаризма, основанный на их формальных аналогиях. Как либеральная
интерпретация (Фюре), так и «генетическая» интерпретация (Нольте) тоталитаризма
скрывают один из сущностных источников национал-социализма: евгенику, с ее
проектами расового очищения, даже эвтаназии, лабораторией которой, начиная с
конца XIX века, была либеральная Европа 29.
Внутри такой системы
аргументации любая компаративистика неизбежно приобретает апологетического
окраску. В своей книге Нольте трактует геноцид достаточно широко и нечетко. Он
же признает особый статус «гитлеровских геноцидов», но это не мешает ему
применять эту категорию ко всему разнообразию насилия Второй мировой войны.
Так, он приписывает «явно геноцидные» намерения Черчиллю, цитируя некоторые
отрывки из письма последнего к лорду Бивербруку в июле 1940 года, в котором
говорится о средствах, которые следует применить в войне против нацистской
Германии. Нольте определяет депортацию «осужденных народов», осуществляемую
СССР во время войны, как «этнические уничтожения с превентивной и репрессивной
целью». Наконец, войну англо-американских союзников против Германии он
квалифицирует как «почти исключительно истребительную войну», добавляя, что
депортация немецкого населения к востоку от границы по Одеру-Нейсе была
«этническим убийством» 30. Конечно, такие сравнения крайне дискуссионны: они
стирают любое различие между геноцидом - спланированным истреблением
определенной человеческой группы - и принудительным переселением людей, будь оно
авторитарным, тоталитарным и бесчеловечным, а также между геноцидом и военными
преступлениями (категория, в которую можно включить бомбардировки немецкого
мирного населения между 1942-45 гг.). Но главная проблема, вызванная всеми
этими сравнениями, заключается в их структуре аргументации: объяснение и Аушвица,
и нацистской войны как превентивной войны со стороны нацистского режима,
столкнувшегося с угрозой страшного разрушения и действовавшего исходя из
инстинкта самосохранения 31.
Во время «спора
историков» Хабермас описал тезис Нольте как «способ избавиться от убытков» (ein
Art Schadenabwicklung 32), способ, который позволил консервативному историку
затушевать все немецкие и европейские корни нацизма и, хоть и косвенно, приписать
его преступления большевизму. По мнению Саула Фридлендера, Нольте попытался
радикально видоизменить историческую перспективу, перенеся всю вину нацистской
Германии на сторону жертв 33. С точки зрения Нольте, Германия выглядит не как
общество, разделенное на ядро исполнителей, более или менее вовлеченных в
преступления и, за исключением незначительной группы антифашистов оппонентов
власти, подавляющее большинство пассивных свидетелей, а как единый монолит
жертв, как нация-под-угрозой, естественно отождествленная с режимом, который
стремился защититься (и заблудился по пути в череде преступлений). В этом
смысле Нольте одним взмахом лишается вопрос «немецкой вины» (deutsche
Schuldjrage) - вопрос, который в 1945 году сформулировал Карл Ясперс и который
легко можно распространить на все страны, оккупированные Третьим Рейхом. Ясперс
выделил четыре формы вины: уголовная вина исполнителей, политическая вина
организованных сил и институтов, которые поддерживали нацистский режим,
индивидуальная вина соучастников, «метафизическая» вина тех, кто принял и
приобщился к преступлениям режима без сопротивления. Определенная таким образом
вина была источником, на его взгляд, исторической ответственности, которую
немецкая нация должна взять на себя для того, чтобы найти свое место внутри
международного сообщества 34. Зато нольтевская интерпретация «европейской войны»
переносит Германию целиком на сторону жертв, включая сам нацистский режим,
которому сначала грозило большевистское восстание, руководимое из Москвы, а
потом война на уничтожение, которую проводил СССР и союзники. Преследователь
обернулся жертвой. Ревизионизм Нольте состоит именно в переворачивании исторической
перспективы. Это не историографический канон, который очень трудно определить,
а скорее общее историческое сознание.
Отсюда следует нольтевская
склонность легитимизировать отрицание Холокоста, хотя, прямо не признавая
«неґационизм», но приписывая его сторонникам набор «часто уважительных» мотиваций
35. В своей переписке с Фюре он пишет, что неґационизм «должен быть принят как
внутреннее явление для развития науки» 36. Хотя Фюре относится скептически к
такой оценке, но, очевидно, она его не смущает. Несмотря на различие в
интерпретации, он выражает немецкому коллеге свое почтение и восхищение.
Несмотря на культурные, политические и историографические различия, которые их
разделяют, они нашли точку соприкосновения, так сказать, одну общую «страсть»:
антикоммунизм, морально поддержанный его неизбежным следствием - анти-антифашизмом.
Этого вполне достаточно, чтобы различия превратить в нормальную «дискуссию
идей». Для Нольте антифашизм был лишь маской тоталитарного режима. За
исключением некоторых нюансов, Фюре разделяет этот анализ. В «Прошлом одной иллюзии»
антифашизм сведен к одной грани сталинской идеологии, демократического
камуфляжа, хитрости, благодаря которой «во времена Большого Террора большевизм
представляет себя как свобода посредством отрицания» 37. Читая Фюре, создается
впечатление, будто никогда не было ни демократического антифашизма, ни
антисталинистского коммунизма.
В 1947 году Герберт
Маркузе разорвал едва начатую переписку со своим бывшим учителем Мартином
Хайдеггером, диалог с которым свелся на нет из-за апологетического отношения последнего
к национал-социализму. Хайдеггер не видел никакой разницы между уничтожением
евреев нацистами и депортацией Красной армией немцев, проживавших на восточной
стороне границы по Одеру-Нейсе 38. В 1986 году Хабермас так же возмущался
позиции Нольте во время «спора историков». Пресыщенный и скептичный либерал
Фюре приберег свое пренебрежение для других соперников. Когда Нольте предлагает
признать за неґационистами научную легитимность, Фюре только выражает вежливый
скептицизм; ничто, даже отдаленно не напоминает сарказм и полемический задор, с
которыми он развенчивает и громит «популистски-ленинистскую Вульгату» - Альбера
Собуля и Клода Мазорика - о Французской революции 39. Очевидно, Франсуа Фюре
брал пример со своего великого вдохновителя - Алексиса де Токвиля, который в
«Воспоминаниях» называл социалистов «сволочью» (canailles), одновременно всю
жизнь оставаясь добрым другом и интеллектуальным собеседником Жозефа Ґобино,
расистские взгляды которого он, однако, не разделял 40.
В предисловии к французскому
изданию «Европейской гражданской войны» Нольте определяет марксизм как
«идеологию уничтожения», а большевизм - «его практическим применением», как «истребительную
реальность» 41. У Фюре таких радикальных высказываний нет. Вслед за Раймоном
Ароном он уже видит разницу между концентрационными лагерями, скажем, Бухенвальдом
и Дахау, целью которых был принудительный труд, а смерть как следствие ужасных
условий, навязанных депортированным и лагерями смерти, как Треблинка и
Аушвиц-Биркенау, которые собственно действовали как заведения административного
и массового уничтожения 42. Эта разница незаметно исчезает во введении Стефана
Куртуа к «Черной книги коммунизма», где он фиксирует структурную гомологию
между коммунистическим геноцидом «класса» и нацистским геноцидом «расы» 43. В позднем
очерке, посвященном завершению дискуссии вокруг «Черной книги», Куртуа заходит
даже дальше, изображая Лубянку, гнездо ГПУ в самом сердце Москвы, как
«заведение массового уничтожения», ничем не отличается от Аушвица; на его взгляд,
единственная разница между Лубянкой и Аушвицем только в методах (в одном случае
- «традиционные» экзекуции, во втором - газовые камеры 44).
Несмотря на некоторые
нюансы, наших трех историков объединяет видение коммунизма как «идеократии»,
как режима, историческое развитие которого следует из идеологической сущности.
Его исторический прецедент неизбежно выводится из якобинского террора. «Как и в
1793 году, - пишет Фюре в «Прошлом одной иллюзии», - Революция в целом
происходит от революционной идеи» 45. Для Нольте именно Французская революция
была первой исторической попыткой «осуществить идею уничтожения определенного
класса или группы». Так, большевики являются продолжателями своеобразной
«истребительной терапией», сначала разработанной французскими революционерами
46. Наконец, Куртуа видит в «народоубийстве», осуществляемом якобинцами в
Вандее 1793 году, парадигму большевистских убийств во время российской
гражданской войны 47. Последние годы мы являемся свидетелями множества работ,
изображающих вандейского войну геноцидом (предвестницу большевистского, даже
нацистского насилия 48 и якобинского террора как выражение «идеократии» 49).
Понятие «идеократии»,
сформулированное в 1930-х годах первыми консервативными теоретиками
тоталитаризма, в частности немецким изгнанником Вальдемаром Ґурианом (бывшим
учеником Карла Шмитта), сделало себе карьеру внутри либерально-консервативной
историографии 50. Оно достигло апогея во время холодной войны в начале 1950-х
годов благодаря израильскому историку Якову Тальмону, который указал на корни
современных тоталитарных идеологий в радикально-демократических утопиях Руссо и
Маркса 51. Переняв эту перспективу, многие исследователи изображали традицию
контрреволюционной мысли (в частности в Эдмунда Берка) как первое зачаточное
выражение критики тоталитаризма 52. Последними по времени историками, осуждали
коммунистическую «идеократию», стали американские историки Ричард Пайпс и
Мартин Малыш. Следуя за реакционным французским историком Огюстом Кошеном
(трудами которого вдохновлялся и Фюре, когда писал о Французской революции),
Пайпс сравнивает «общества мысли» эпохи Просвещения с кружками русской
интеллигенции конца XIX века. Подчеркивая их глубокое родство, он делает вывод,
что в «сухом терроре» этих интеллектуальных движений были заложены основы
«кровавого террора» революционных диктатур - якобинской и большевистской 53. По
этой логике, Комитет общественного спасения происходит из «Энциклопедии», как
ВЧК - из российских народнических и социал-демократических кружков, которые действовали
до 1917 года. Что касается Белого террора (жертвы которого насчитывают сотни
тысяч в 1918-1922 гг.), то, в интерпретации Пайпса, он не играет никакой роли.
«Террор внедряется в якобинские убеждения Ленина», - пишет он, добавляя, что
террор выражается в желании «физического уничтожения" буржуазии "».
Можно заметить, что в кавычки взяты не глагол «истребить», а приложение
«буржуазия», понятие, которое занимает не только социальный класс, но и, более
общее, всех, «кто, независимо от социального и экономического статуса,
противостоял большевистской политике» 54. Избегая таких крайних формулировок,
Малыш идет по тому же пути. Он изображает коммунизм как осуществление
противоестественной «утопии» и истолковывает советскую историю как постепенную
экстериоризацию опасной идеологии: «В мире, порожденном Октябрьской революцией,
- пишет он, - мы никогда не имеем дела с обществом, а всегда с режимом, с
режимом" идеократическим " »55. Все эти позиции сводят революционный
опыт к одному: а именно к террору (якобинской диктатуре 1793-1794 гг.,
большевистской диктатуре 1918-1922 гг.), который по большому счету, если не
исключительно, могут быть объяснены такими категориями, как психоз, страсть,
идеология, насилие, фанатизм. Вспоминая Токвиля, Пайпс сравнивает революцию с
«вирусом» 56. Со своей стороны, Фюре описывает ее как триумф «иллюзии политики»
57. Следуя этой гипотезе, он рассматривает историю коммунизма как траекторию
самодостаточного понятия, для которой социальная история стирается, оставляя
место подъему и падению «иллюзии» 58. В своей первой книге о Французской
революции, написанной вместе с Дени Рише в 1965 году, Фюре противопоставляет
1789 1793-му, подчеркивая различия между либеральной революцией и ее
«отклонением» 59. Отныне же вся Октябрьская революция интерпретируется как
«отклонение». Для Фюре главная черта коммунизма заключается в его
политико-мессианской природе, в его характере «светской религии», которую ее
адепты воспринимают с верой и страстью. Нольте, возможно, единственный
современный консервативный историк, который интерпретирует истоки
тоталитаризма. По его мнению, красной нитью через первую часть ХХ века проходит
смертельная битва между большевизмом и национал-социализмом. Первому он
приписывает ответственность за то, что тот запустил спираль насилия и
накопительную динамику радикализации, которая привела к истребительной войне.
Куртуа, который не ищет этих истоков, ограничивается тем, что сводит коммунизм
к простому преступному явлению. Его прочтение прошлого затушевывает все
исторические разрывы, социальные и политические измерения, часто трагические
дилеммы и альтернативы действия, чтобы зажать историю в линейную
последовательность - а именно последовательность тоталитарного коммунизма.
Российская гражданская война, голод, коллективизация на селе, депортации и
ГУЛАГ больше не возникают из множественности причин; их объяснения в
большинстве случаев даже теряет свой исторический контекст; они становятся
внешними проявлениями одной и той же идеологии, что имеет изначально преступный
характер, - коммунизма. Сертификат о рождении этой идеологии сводится к
«государственному перевороту» в октябре 1917 60. У Куртуа идеологический
детерминизм связей между революцией и террором не требует никакого объяснения,
он просто-напросто постулированный априори. Сталин становится исполнителем
проектов Ленина и Троцкого; его преступления лишаются «случайного» и
«непредсказуемого» характера, на котором отмечают такие историки, как Николя
Верт или Арч Гетти, превращаясь в тщательно спланированные заранее убийства. В
истоках миллионов смертей лежала преступная идеология - коммунизм: Ленин был ее
создателем, а Сталин - исполнителем. Эти лица вырастают до уровня настоящих
демиургов, что в перевернутом виде воспроизводят мифы о «непогрешимом вожде» и
«великом кормчем», в свое время распространяемые самими апологетами сталинизма.
Так, антикоммунистическая историография пытается предложить «антибольшевистскую
версию" большевизированной "истории" (по меткой формулировке
Клаудио Инґерфлома) 61.
В безжалостном осуждении
коммунизма, которое Куртуа превращает в настоящий крестовый поход против
векового зла, он мимоходом забывает несколько элементарных правил исторической
компаративистики: факты должны рассматриваться в контексте, должно учитываться
продолжительность режима, национальный и международный характер явлений и тому
подобное. Зачем помнить, что история национал-социализма завершилась за
двенадцать лет, в то время как СССР существовал семьдесят четыре года? Зачем
пытаться рассматривать коммунизм как множественный и противоречивый феномен?
Зачем принимать во внимание, что Троцкий и Сталин, Бела Кун и Энрико
Берлингуэр, Робер Ю и Пол Пот были совершенно разными историческими фигурами?
Зачем различать сталинизм и его жертв коммунистов? Зачем отделять
коммунизм-движение и коммунизм-режим, коммунизм утопический и бюрократический,
коммунизм освободительное и коммунизм репрессивный, антифашистов-членов
движения сопротивления и агентов ГПУ 62? Таких «осложнений» метод Куртуа
старательно избегает. По его мнению, коммунизм - это криминогенная идеология и
уголовная реальность: они тождественны друг другу в любой эпохе и на любых
географических широтах. Методологические упрощения Куртуа заставили некоторых
близких ему историков, вроде Марка Лазара, отступить на некоторое критическое
расстояние. Лазарь видит «фундаментальную ошибку» Куртуа в попытке
«предоставить привилегии гомологии, которые в реальности являются редким
явлением, вместо того, чтобы искать аналогии», то есть распознавать общие
элементы, которые могут существовать в двух целом отличных явлениях, как
коммунизм и нацизм 63. В этом, по мнению Лазара, пролегает отличие между
критической теорией тоталитаризма и ее сугубо идеологическими версиями. Но эта
критика, кажется, совсем не поколебала уверенность Куртуа: он требует (как и
французский правый политик Жан-Мари Ле Пен) Нюрнберга для коммунизма и винит во
всем «фундаментализм» еврейской и коммунистической памяти. По мнению Куртуа,
критикуют его за то, что огромное количество читателей и критиков вплоть до
1989 года оставалось под зловещим влиянием «незаурядной идеологической силы»
коммунизма, «пропагандистской машины, которая имела совершенную организацию с
конца 1920-х и проникла во все оттенки общественного мнения, включая и
университеты» 64. Собственно, Куртуа не выдумывает ничего нового. Он просто
предлагает новую версию старой маккартистской теории о коммунистической
заговор. В 1950 году британский историк Исаак Дойчер обрисовал очень точный
портрет бывшего коммуниста, который во время холодной войны превратился в
страстного антикоммуниста, готового бороться против тоталитаризма тоталитарными
методами. Этот портрет якобы выкроенный по мерке самого экс-маоиста Стефана
Куртуа:
«Он так и остался
сектантом. Но теперь он сталинист наизнанку. И мир его и дальше делится на
белое и черное, но отныне цвета поменялись местами. Как коммунист, он не видел
разницы между фашистами и социал-демократами. Как антикоммунист, он не видит
разницы между нацизмом и коммунизмом. Ранее он считал партию непогрешимой во всем,
теперь таким он считает себя. Однажды попав в сети «великой иллюзии», теперь он
одержим большим крахом иллюзий нашего времени »65.
Рецензируя последнюю
книгу Фюре, Эрик Хобсбаум отметил, что это не столько первая работа
посткоммунистической эпохи, а скорее поздний продукт холодной войны 66. Такая
оценка тем более касается Куртуа. От Фюре он унаследовал лишь антикоммунизм, но
не строгость, эрудицию или вкус к историческим рассказам, которыми отмечались
труды историка Французской революции.
Впрочем, критика
антикоммунистических клише не решает для нас проблему сравнения между нацизмом
и сталинизмом. Конечно, она требует пересмотра Октябрьской революции, анализа насилия,
происходившего в годы гражданской войны, сопровождавшей распад царской империи
в 1918-22 гг., вплоть до связи между революцией и сталинизмом. Эти вопросы и
дальше разделяют исследователей, и было бы неприемлемо противопоставить
идеологическому прочтению антикоммунистической историографии такую же
апологетическую марксистскую историографию. Для некоторых коммунистических
историков и политологов было бы большим соблазном перевернуть нольтевскую схему
и подать сталинизм как ответ на невероятную угрозу существованию СССР.
«Блицкриг» в июле 1941 году мог бы подтвердить это намерение нацизма 67.
Изоляция Октябрьской революции в межвоенный период, взятие в осаду враждебным
капиталистическим миром было абсолютно реальным фактом, но использование этой
реальности для оправдания полицейского насилия, московских процессов, большого
голода в Украине и ГУЛАГа, означает просто-напросто заменить историческую
интерпретацию идеологией 68. Если реальность европейской гражданской войны не
позволяет моно- каузальное объяснение национал-социализма, тем более оно не
подходит для объяснения сталинизма. И если мы различаем, с одной стороны,
революционный террор, возникший из гражданской войны и подпитывавшийся насилием
контрреволюции, а с другой стороны, сталинский террор, начавшийся как «революция
сверху» внутри мирной страны, которой не угрожала внешняя военная агрессия 69,
это вовсе не устраняет проблемы большевистской политики в течение всей первой
фазы революционного процесса.
До Первой мировой войны
марксизм был общим культурным фоном, которое разделяли как российские
большевики, так и немецкие социал-демократы, как Ленин с Троцким, так и Карл
Каутский и Юлий Мартов; иначе говоря, он был одинаково присущ и будущим
революционерам, и будущим социалистическим критикам российской революции 70. К
1914 году Ленин считал себя учеником Каутского, теории которого он хотел
приложить к анализу российских реалий. Этой констатации достаточно, чтобы
отбросить интерпретацию Нольте и Куртуа, будто большевистская идеология
спровоцировала гражданскую войну в России. Роспуск Всероссийского
учредительного собрания, цензура, подавление оппозиции, экзекуции революционных
трибуналов, создание первых трудовых лагерей в 1919 году и подавление
Кронштадтского восстания двумя годами позже не вытекают естественным образом из
марксизма, подобно тому как Нюрнбергские расовые законы и Аушвиц последовательно
вписываются в расистский и биологический Weltanschauung национал социализма. Но
если красный террор не был автоматическим побочным продуктом идеологии, он явно
зависел от политических решений. Скорость, с которой в России сформировалась
политико-военная диктатура, однопартийный режим, который теоретически и
практически применял насилие как средство построения нового общества, не может
не удивлять. Размах репрессий, с которыми они подавляли любую критику (включая
критику, которая шла изнутри революционного лагеря (Мартов)), невозможно
объяснить только историческим контекстом, насилием контрреволюции и угрозой,
которую составлял антисоветский военный блок; такие меры, безусловно, ставят
вопрос о роли идеологии в формировании советского тоталитаризма. Насилие
российской гражданской войны было вызвано прежде всего, по словам Джорджа
Мосса, «огрублением» политической жизни после Первой мировой войны в отсталой
стране без всякой демократической традиции и кровавым противостоянием между
антагонистическими общественно-политическими силами, характеризующим весь
революционный опыт. Иными словами, это была классическая гражданская война со
всеми ее «фуриями», понимание которых не ограничивается абстрактными нормами
либерализма и юридического позитивизма. Подобно «массовому возмущению» и войне
в Вандее, ВЧК и военный коммунизм были, по утверждению Арно Мейера, продуктом
трагического контекста, в котором «паника, страх и прагматизм смешались с
дерзостью, идеологией и стальной волей» 71. Красный террор ответил на Белый
террор в контексте хронического социального насилия, со своей спиралью
радикализации, крайностями и чрезмерностями, которым он задал направление. В
этой атмосфере гражданской войны идеология и радикализм революционных сил
сделали свой вклад в построение авторитарного, антидемократического режима,
несовместимого с эмансипационными надеждами в начале восстания 1917 года. Культ
насилия как «повитухи» Истории, глубокая недооценка места права в новом
революционном государстве, нормативное видение диктатуры как инструмента
социальной трансформации, волюнтаристское ускорение наносили непоправимые раны
всему социальному телу: вот элементы, которые не вытекают спонтанно из
материального контекста, но которые были скорее ответом, привнесенным
большевиками в этот контекст. Свою долю сыграли и идеология, и фанатизм в
красном терроре (произведение Троцкого «Терроризм и коммунизм» (1920) было
наиболее последовательной их систематизацией 72) так же, как они играли роль в
якобинском терроре (Маркс один из первых критиковал это 73). Когда Ленин
изображал отмену права как преодоление «буржуазной демократии», а Троцкий
отождествлял принудительный труд и государственный контроль за профсоюзами с
диктатурой пролетариата, насилие утратило свой спонтанный и эмансипативной
характер, превращаясь в систему управления, которую оправдывают во имя
государственного интереса 74. Холодный террор сталинизма, воплощенный в
раскулачивании и политических чистках 30-х годов, не может скрыть того факта,
что основы советского тоталитаризма были заложены во времена Ленина и Троцкого,
во время гражданской войны и военного коммунизма. То, что этот результат
противоречил их намерениям (как утверждает Ленин в завещании), никак не
изменяет объективного веса их действий. Такой итог в начале тридцатых годов
сделал участник Октябрьской революции либертарный коммунист Виктор Серж 75.
Отрицать эту очевидную динамику означает ослабить, даже дискредитировать любую
критику новой антикоммунистической исторической парадигмы, которую сегодня
олицетворяют Нольте, Фюре и Куртуа.
Можно подытожить разные
формы этой парадигмы. Для Нольте она является ключом к пониманию века,
полностью понимаемого под знаком гражданской войны (сначала европейской, затем
мировой). Его видение, конечно, наименее приемлемое в политическом плане, но,
безусловно, самое интересное с точки зрения историографии, поскольку оно
закладывает конфликт между фашизмом и коммунизмом в саму основу ХХ века. Зато
либеральный антикоммунизм Фюре является антикоммунизмом, который больше
соответствует господствующему сегодня Zeitgeist. После того, как он утверждает
сомнительное с философской и исторической точки зрения равенства между
капитализмом и демократией, он стремится свести фашизм и коммунизм к временному
отклонению на неизбежном пути к либеральной демократии. «Самая большая тайна
соучастия между большевизмом и фашизмом, - пишет он, - это их общий враг,
которого они прогоняют и заклинают, думая, будто тот находится в агонии, но он
все равно остается их питательным грунтом: а именно демократия» 76. Куртуа,
наименее глубокий из этих трех авторов, ограничивается тем, что утверждает
сущностную тождественность коммунизма и национал-социализма, двух тоталитарных
режимов, основанных на одинаковом проекте уничтожения враждебного класса или
враждебной расы (для одного режима это буржуазия, для второго - евреи). Вместо
этого он предлагает либеральную демократию, освобожденную от наследства
антифашизма (одного из ее неотъемлемых элементов) и непосредственно основанную
на антикоммунизме. Национал-консервативный ресентимент (Нольте), дух реванша
позднего крестоносца холодной войны (Куртуа), апология либерализма и
историческое прощание с революцией интеллектуала, который сделал из
либерального капитализма непреодолимый горизонт нашей эпохи (Фюре): вот три
варианта новой антикоммунистической исторической парадигмы. Ни один из этих
трех подходов не может схватить радикальную отличие, разделяющей коммунизм и
фашизм, несмотря на их преступные последствия и формальные сходства их
руководящих систем. Шлейф репрессий и смертей, который сопровождал историю
сталинизма не может стереть истоки коммунизма в традиции Просвещения и
гуманистического рационализма XVIII в. Марксизм вышел из этой культурной
традиции и был одним из главных ее течений до Первой мировой войны и Октябрьской
революции. Эта связь объясняет, почему многие критики (и жертвы) сталинизма
боролись с ним во имя марксизма, коммунистических идей, демократических
принципов и гуманистических ценностей. Зато фашизм и его радикальная
составляющая, национал-социализм, вопреки характерному для него сциентизму и
культу технически-промышленной модерности, представляет пример крайнего Контр-Просвещения,
общего движения отрицающего универсальную идею человечества, созданную
благодаря Aufklärung. «1789 будет вычеркнут из истории», - провозгласил Йозеф
Геббельс, когда нацизм пришел к власти в Германии 77. Коммунизм боролся с
капиталистической эксплуатацией и политическим доминированием буржуазии,
одновременно отстаивая идеи свободы, эмансипации, демократии и прав человека.
Фашизм не хотел уничтожать капитализм, но противопоставил фигуру вождя и
принцип авторитета демократии и народному суверенитету, порядок и иерархию -
свободе и праву, нацию и расу - индивиду и человечеству. Инструментальная
рациональность, залегающая в основе насилия современного мира - тотальные войны
и атомные бомбы, концентрационные лагеря и убийства в промышленных масштабах -
не изменили этого фундаментального различия. Любая теория тоталитаризма, не способная
распознать это различие, обречена ничего не понять в истории прошлого века.
Перевод на украинский Андрей Репа
Перевод на русский коллектив REDFLORA
Перевод на русский коллектив REDFLORA
Энцо Траверсо (род. 1957)
- франко-итальянский историк, профессор Пикардийской университета в Франции и
Корнелльского университета в США, автор многочисленных книг, среди которых
«Тоталитаризм. ХХ века в дискуссиях»(2001),« Европейские истоки нацистского
насилия »(2002),« Марксизм после Аушвица »(2009),« История как поле битвы
»(2010),« Конец еврейской модерности »(2013).
Переведено с французского
по изданию: Traverso Enzo, «De l'anticommunisme. L'histoire du ХХe siècle relue par Nolte, Furet et Courtois », L'Homme
et la société, 2/2001 (n ° 140-141), p. 169-194. URL:
www.cairn.info/revue-l-homme-et-la-societe-2001-2-page-169.htm. Впервые опубликовано в журнале Спiльне
Читайте также: Энцо Траверсо. Европейская фабрика ненависти: новый взлет ксенофобии и расизма
Примечания:
1.
François
Furet, Le passé d’une illusion. Essai sur l’idée communiste au xxe siècle,
Paris, Laffont/Calmann Lévy, 1995 ; Stéphane Courtois (éd.), Le livre noir du
communisme. Crimes, terreur, répression, Paris, Laffont, 1997. ↩
2.
Ernst
Nolte, La guerre civile européenne 1917-1945. National-socialisme et
bolchevisme, передмова Стефана Куртуа, Paris, Éditions des Syrtes, 2000 (оригінал: Der europäische Bürgerkrieg 1917-1945.
National-Sozialismus und Bolchewismus, Ullstein, Propyläen Verlag, Francfort
sur le Main, Berlin, 1987). ↩
3.
Об интеллектуальном пути Нольте, см.: Hans-Christof Kraus, « L’historiographie
philosophique d’Ernst Nolte », La Pensée politique, 1994, p. 59-87. Щодо консервативної течії в німецькій історіографії, чільним представником якої він був, див.: Karl-Heinz Roth, « Revisionistische Tendenzen in
der historischen Forschung über den deutschen Faschismus »,
Geschichtsrevisionismus. Die Wiedergeburt der Totalitarismustheorie, Hamburg,
Konkret, 1999, p. 15-48. ↩
4.
Ernst
Jünger, Journaux de guerre [1958], Paris, Julliard, 1990, p. 373. ↩
5.
Carl
Schmitt, Der Nomos der Erde im Völkerrecht des Jus Publicum Europaeum [1950],
Berlin, Duncker Humblot, 1974. ↩
6.
Ernst
Nolte, La guerre civile européenne, op. cit., p. 608-609 ; Eric J. Hobsbawm,
L’âge des extrêmes. Histoire du court XXe siècle 1914-1991 [1994], Bruxelles,
Complexe, p. 197. ↩
7.
Arno
J. Mayer, La « Solution finale » dans l’Histoire, [1988], Paris, La Découverte,
1990, p. 50-51 et La persistance de l’Ancien Régime. L’Europe de 1848 à la
Grande Guerre, [1981], Paris, Flammarion, 1983, p. 12; Dan Diner, Das Jahrhundert
verstehen. Eine universalhistorische Deutung, Munich, Luchterhand, 1999, p.
21-25. ↩
8.
Ernst
Nolte, La guerre civile européenne, op. cit., p. 27, 583, 594. ↩
9.
Ernst
Nolte, La guerre civile européenne, op. cit., p. 45. ↩
10.
Ernst
Nolte, ibidem, p. 557-558. ↩
11.
Ernst
Nolte, ibidem., p. 541. ↩
12.
Ernst
Nolte, « Un passé qui ne veut pas passer », Devant l’Histoire. Les documents de
la controverse sur la singularité de l’extermination des Juifs par le régime
nazi, Paris, Éditions du Cerf, 1988, p. 34. ↩
13.
См.: Orlando Figes, A People’s Tragedy. The Russian
Revolution, 1891-1924, London, Cape, 1996 ; Nicolas Werth, « Un État contre son
peuple », Le livre noir du communisme, op. cit., p. 49-295. ↩
14.
Ernst
Nolte, La guerre civile européenne, op. cit., p. 142-143. ↩
15. Sergueï P. Melgunov, La
terreur rouge en Russie 1918-1924, Paris, Payot, 1927, p. 144. ↩
16. R. Nilostonski, Der Blutrausch des Bolschewismus.
Berichte eines Augenzeugen, Berlin, 1920, p. 48, цитуємо за: Hans-Ulrich Wehler, Entsorgung der deutschen
Vergangenheit ? Ein polemischer Essay zum « Historikerstreit », Munich, C.H.
Beck, 1988, розд.
iv. Вперше оповідь про «клітку з пацюками» з’являється в О. Мірбо: Octave Mirbeau (Le jardin des supplices [1899],
Paris, UGE, 1986, p. 216-218), на що звернув увагу Ален Броса в розд. «Вплив фантазмів»: Alain Brossat, L’épreuve du désastre. Le xxe siècle
et les camps, Paris, Albin Michel, 1995, p. 357-372. ↩
17. Этот аспект подробно рассмотрен в кн.: Pier Paolo Poggio, Nazismo e revisionismo storico,
Roma, Manifesto libri, 1997, p. 135. ↩
18. «Вопреки часто распространяемой мысли, -
пишет по этому поводу Ян Кершоу, - антисемитизм Гитлера возник не по его
отношение к большевизму, а гораздо раньше» (Ian Kershaw, Hitler. 1889-1936: Hubris, Paris, Flammarion, 1999, p. 239). ↩
19.СМ.: Arno J. Mayer, Dynamics of Counterrevolution in
Europe 1870-1956. An Analytic Framework, New York, Harper Row, 1971, p. 33. Вираз «Революція проти революції» належить: Mark Neocleous, Fascism, Open University Press,
Buckingham, 1997, розд. iii і iv. Хобсбаум говорит про «революционеров контрреволюции»: L’âge des extrêmes, op. cit., p. 106, 164. «Революционная» природа фашизма подробно рассмотрена в кн.: Zeev Sternhell, La droite révolutionnaire
1885-1914. Les origines françaises du fascisme, Paris, Gallimard, 1997 (2e éd.)
і George L. Mosse, The Fascist Revolution, New York,
Howard Fertig, 1999. ↩
20.
Надо отметить, что тезис Нольте просматривает и существенно меняет
интерпретацию фашизма в его предыдущих работах. В первой книге 1963,
посвященной французской «Action
française», итальянскому фашизму и немецкому
национал-социализма, он выискивает истоков этих движений в контрреволюционной
традиции XIX
в. (См. Фр. Изд-ние: Le
fascisme
dans son époque,
Paris,
Julliard,
1970, 3 vol.);
в другой работе несколькими годами позже он явно исключает большевистскую
преемственность с фашизма, подчеркивая его истоки в историческом разрыве Первой
мировой войны и подчеркивает, употребляя марксистскую терминологию, ликвидация
буржуазии как класса не означала физического уничтожения ее представителей (Ernst Nolte,
Les
mouvements
fascistes.
L
"Europe
de
1919 à 1945, [1968], Paris,
Calmann-Lévy, 1969, p. 18, 31). Об этом напоминает Ж.-Ж.
Бекер, цитируя слова большой фигуры французского либерализма Эли Галеви, против
Стефана Куртуа, который опирается только на позднего Нольте (Jean-Jacques Becker, «Quelques remarques à propos du
Livre noir», Communisme, 1999, n ° 59-60, p. 27 ). ↩
21. Dan Diner, Das Jahrhundert
verstehen, op. cit., p. 53, 219. ↩
22. Arno J. Mayer, La « Solution
finale » dans l’Histoire, op. cit., p. 114. ↩
23. Sven Lindqvist, Exterminez toutes ces brutes.
L’odyssée d’un homme au cœur de la nuit et les origines du génocide européen,
Paris, Le Serpent à Plume, 1998, p. 186, 207-209, 212. Ханна
Арендт так же показала, что расизм и "административные убийства"
проводимые в ХІХ ст. европейскими колониальными силами в Африке и Азии, были
лабораторией нацистских геноцидов (Les origines du totalitarisme. II. L’impérialisme [1951], Paris, Fayard, 1982, p.
168). ↩
24. Ernst Nolte, La guerre
civile européenne, op. cit., p. 545. ↩
25. Domenico Losurdo, Il
revisionismo storico. Problemi e miti, Rome, Laterza, 1996, p. 212-216. ↩
26. Ernst Nolte, La guerre
civile européenne, op. cit., p. 453-463. ↩
27. Franz Neumann, Béhémoth. Structure et pratique du
national-socialisme 1939-1945 [1942], Paris, Payot, 1987, p. 9. ↩
28. Dan Diner, « Nazism and Stalinism : On Memory,
Arbitrariness, Labor, and Death », Beyond the Conceivable. Studies on Germany,
Nazism, and the Holocaust, Berkeley, University of California Press, 2000, p.
195-197. ↩
29. Див.: S. Kühl, The Nazi Connection : Eugenics, American
Racism, and German National Socialism, New York, Oxford University Press, 1994;
Gianni Moriani, Il secolo dell’odio. Conflitti razziali e di classe nel
Novecento, Venezia, Marsilio, 1999, p. 50-60; також див.: Peter Weindling, Health, Race and German Politics
between National Unification and Nazism, 1870-1945, Cambridge, Cambridge
University Press, 1989. ↩
30. Ernst Nolte, La guerre
civile européenne, op. cit., p. 542-543 ↩
31. Глубокая критика тезиса Нольте про «превентивную войну» дана тут: B. Pietrow, « Deutschland im Juni 1941: ein Opfer
sowjetischer Agression ? Zur Kontroverse über die Präventivkriegsthese »,
Geschichte und Gesellschaft, vol. 14, 1988, n° 1. ↩
32. Jürgen Habermas, « Une
manière de liquider les dommages », ibidem, p. 47-60. ↩
33. Saul Friedländer, « A Conflict of Memories ? The
New German Debates about the « Final Solution » », Memory, History, and the
Extermination of the Jews of Europe, Bloomington, Indiana University Press,
1993, p. 4-35. ↩
34. Karl Jaspers, La
culpabilité allemande [1946], Paris, Minuit, 1990. ↩
35. Ernst Nolte, La guerre
civile européenne, op. cit., p. 552-553. ↩
36. François Furet, Ernst
Nolte, Fascisme et communisme, Paris, Plon, 1999, p. 93. ↩
37. François Furet, Le passé d’une illusion, op. cit.,
p. 266. Разрешите процитировать самого себя: « Les intellectuels et l’antifascisme. Pour une
historisation critique », Lignes, 1998, n° 34, p. 119-137. ↩
38. « Herbert Marcuse à Heidegger », Les Temps
Modernes, 1989, n° 510, p. 1-4. См. Целиком переписку (включая письма Хайдеггера) в кн.: Herbert Marcuse, Technology, War and Fascism,
London, Routledge, 1998, p. 261-268. ↩
39. François Furet, « Le catéchisme révolutionnaire »,
Penser la révolution française, Paris, Folio-Gallimard, 1978, p. 133-207. ↩
40. Alexis de Tocqueville, Œuvres complètes, vol. ix
(Correspondance d’Alexis de Tocqueville et d’Arthur de Gobineau), Paris,
Gallimard, 1959. ↩
41. Ernst Nolte, La guerre
civile européenne, op. cit., p. 20. ↩
42. Raymond Aron, Démocratie et
totalitarisme, Paris, Gallimard, 1965, p. 298-299. ↩
43. Stéphane Courtois, « Les crimes du communisme »,
Le livre noir du communisme, op. cit., p. 19. ↩
44. Stéphane Courtois, « Le Livre noir et le travail
historien sur le communisme », Communisme, 2000, n° 59-60, p. 109. Дуже схожу позицію зайняв під час Historikerstreit біограф Гітлера: Joachim Fest, « Le souvenir que nous leur devons »,
Devant l’Histoire, p. 85-86. ↩
45. François Furet, Le passé
d’une illusion, op. cit., p. 84. ↩
46. Ernst Nolte, « Légende
historique ou révisionnisme ? », Devant l’Histoire, p. 18-19. ↩
47. Stéphane Courtois, « Les
crimes du communisme », Le livre noir, op. cit., p. 18. ↩
48. Тезис о якобинском геноциде в Вандее в работе Reynald Secher, La Vendée vengée, Paris, Presses
universitaires de France, 1985;о его сравнении с геноцидом евреев: Juifs et Vendéens. D’un génocide à l’autre, Paris,
Olivier Orban, 1991. ↩
49. См.: Patrice Guenniffey, La politique de la Terreur.
Essai sur la violence révolutionnaire 1789-1794, Paris, Fayard, 2000; Alain
Gérard, « Par principe d’humanité ». La Terreur et la Vendée, Paris, Fayard, 2000, предисловие написал Ален
Безансон, который рассматривает теоретическую связь большевизма и якобинства. Полностью дискуссию см.: Jean-Clément Martin, « À propos du génocide vendéen
», Sociétés contemporaines, n° 39, 2000, p. 23-38. ↩
50. Waldemar Gurian, « Totalitarianism as Political
Religion », in Carl J. Friedrich (ed.), Totalitarianism, Cambridge, Harvard
University Press, 1953, p. 123. ↩
51. Jacob L. Talmon, Les origines de la démocratie
totalitaire [1951], Paris, Calmann-Lévy, 1966. ↩
52. См. взгляд Берка как критика промышленного тоталитаризма ante litteram: Robert Nisbet, « 1984 and the
Conservative Imagination », in Irving Howe (ed.), 1984 Revisited, New York,
Harper Row, 1983, p. 180-206. З цього приводу слід нагадати, що Ханна Арендт виявила одне з джерел тоталітаризму в критиці філософії прав людини Берка (Les origines du totalitarisme. L’impérialisme, op.
cit., p. 286-292). ↩
53. Richard Pipes, La
Révolution russe [1990], Paris, Presses Universitaires de France, 1993. ↩
54. Richard Pipes, ibidem, p.
736. ↩
55. Martin Malia, La tragédie soviétique. Histoire du
socialisme en Russie 1917-1991 [1994], Paris, Seuil, 1995, p. 20. ↩
56. Richard Pipes, La
Révolution russe, op. cit., p. 122. ↩
57. François Furet, Penser la
Révolution française, op. cit., p. 98. ↩
58. Daniel Bensaïd, Qui est le juge ? Pour en finir
avec le tribunal de l’Histoire, Paris, Fayard, 1999, p. 167. ↩
59. François Furet, Denis
Richet, La Révolution française, Paris, Hachette, 1965, 2 vol. ↩
60. Stéphane Courtois, «
Pourquoi ? », Le livre noir du communisme, op. cit., p. 803. ↩
61. Claudio Sergio Ingerflom, « De la Russie à l’URSS
», in Michel Dreyfus, Roland Lew (éds), Le siècle des communismes, Paris, les
Éditions de l’Atelier, 2000, p. 121. ↩
62.
На «многогранную, разнообразную» природу коммунизма, который не сводиться к
одной партии, государству, режиму, а складывается из множества разнообразных
элементов: Marcello
Flores,
In terra non c’è il paradiso. Il racconto del comunismo, Milanp, Baldini Castoldi,
1998, p. 10. ↩
63. Marc Lazar, « Le Livre noir du communisme en débat
», Communisme, 2000, n° 59-60, p. 21-22. ↩
64. Stéphane Courtois, « Le Livre noir et le travail
historien sur le communisme », ibidem, p. 95. ↩
65. Isaac Deutscher, « The Ex-Communists Conscience »
[1950], Marxism, Wars and Revolutions. Essays from Four Decades, Verso, London,
1984, p. 53-54. ↩
66. Eric Hobsbawm, « Histoire
et illusion », Le Débat, 1996, n° 89, p. 138. ↩
67. Domenico Losurdo, Il revisionismo storico, op.
cit., p. 238. И ной подход к апологетичной историографии смотри у Исаака Дойчера. ↩
68. Такой апологетичный подход неявно присутсвует у историка Доминико Лозурдо, см.: Domenico Losurdo, Marx e il bilancio storico del
Novecento, Gaeta, Bibliotheca, 1993. ↩
69. Див.: Nicolas Werth, « Un État contre son peuple », Le
livre noir du communisme, op. cit., p. 293. ↩
70. Об этом много писал Лефор: Claude Lefort, La complication. Retour sur le
communisme, Paris, Fayard, 1999, p. 59-64. ↩
71. Arno J. Mayer, The Furies. Violence and Terror in
the French and Russian Revolutions, Princeton, Princeton University Press,
2000, p. 234. ↩
72. Léon Trotsky, Terrorisme
et communisme [1920], Paris, UGE, 10/18, 1974. ↩
73. Див.: François Furet, Marx et la Révolution française,
Paris, Flammarion, 1986. ↩
74. Elfriede Müller, « Die Bolschewiki und die Gewalt
», Archiv für die Geschichte des Widerstandes und der Arbeit, 1998, n° 15, p.
157-158, 183. ↩
75. См.: Victor Serge, Mémoires d’un révolutionnaire, Paris,
Seuil, 1951, p. 294. ↩
76. François Furet, Le passé d’une illusion, op. cit.,
p. 39. Жесткую критику его взглядов см: Denis Berger et Henri Maler, Une certaine idée du
communisme. Répliques à François Furet, Paris, Félin, 1996, розд. I, p. 17-57. Даниэль Бенсаид видел в «розочаровании коммунизмом», про который говорил Фюре, «негативную апологию мнимого либерализма», которое завершается «туманно меланхоличным согласием с незыблемостью реального либерализма» (Qui est le juge ?, p. 166). ↩
77. Цит. за: Karl-Dietrich Bracher, La dictature alllemande.
Naissance, structure et conséquences du national-socialisme, Toulouse, Privat,
1986, p. 31. ↩
Комментариев нет:
Отправить комментарий