Исаак Дойчер. Марксизм в наши времена

Марксизм  — образ мышления, который охватывает и обобщает весь социальный, экономический и, в известной степени, политический опыт мира в условиях капитализма и выявляет внутреннюю динамику исторического развития, ведущего к посткапиталистическому порядку, который мы условились обозначать как социалистический. Что бы ни думали модники, марксизм не является модой — интеллектуальной, эстетической или философской... доктрина может оказаться ошибочной в отношении отдельных незначительных деталей, но в самой основе ничто не может лишить ее актуальности, непреходящей ценности и огромного значения для будущего. 

Что значит наше время для марксистов и для марксизма? Станет ли оно временем господства марксизма? Или же его заката? В тех странах, где марксизм принято считать господствующей доктриной, официальный ответ, разумеется, заключается в том, что мы живем во время невиданного, неслыханного и беспрецедентного расцвета марксистской теории и практики. На Западе, особенно в нашей, англо-саксонской его части, мы каждый день слышим с бесчисленных трибун (академических и не только), что марксизм не просто переживает глубокий кризис, но и вообще не способен дать какие-либо ответы на вызовы современности. Из Польши, страны, в которой я родился, мы слышим голос блестящего молодого философа (но слабого политического аналитика), который говорит, что больше нет смысла вести какие-либо дискуссии о марксизме, так как он уже настолько утвердился в человеческом сознании, что стал органической частью современного мышления, а это есть верное свидетельство исторического конца каждого великого учения.(1) Этот молодой философ из Варшавы недавно застал конец сталинской эпохи, когда в сознании его поколения прочно утвердилось представление о тождестве марксизма и сталинизма. Для него сталинизм был единственной известной интерпретацией марксизма; это поколение усвоило то, что ему объясняли: официальный марксизм — это сталинизм, и наоборот. Сегодня, когда оно хочет порвать со сталинским наследием, то автоматически связывает это желание с отказом от марксизма.

Мне же кажется — и в этом горькая диалектика эпохи — что марксизм находится в ситуации упадка и подъема одновременно. С самого начала моей сознательной жизни (то есть уже более сорока лет) я оставался марксистом и ни на минуту не ставил под сомнение свою — не стану называть это «верностью» — свое Weltanschauung (2). Я не могу мыслить иначе, как в категориях марксизма. Не могу, хоть убейте. Могу попытаться, но у меня попросту не выйдет. Марксизм стал неотъемлемой частью моего существования. Я, многим обязанный этой «верности», не хотел бы внушать тем из вас, кто только начал свое знакомство с марксизмом, что сейчас мы переживаем наилучшее время для наших идей. Ничего подобного. Наше время является постольку временем триумфа марксизма, поскольку открывает эру революций, которые приведут к обществам антикапиталистического, посткапиталистического типа. Но наше время стало также эпохой деградации марксистской мысли и интеллектуального упадка рабочего движения в целом. Именно потому, что марксизм является единственным творческим и плодотворным учением, на которое может опереться современное рабочее движение, катастрофическое снижение его интеллектуальных стандартов напрямую связано с окостенением марксизма. В одно и то же время мы наблюдаем подъем марксизма как практики и его упадок как теории. Существует глубокий разрыв между практическим опытом революции и всей теоретической конструкцией марксизма, с которой было связано ожидание революции, в которой она находила свое философское, историческое, экономическое, культурное, и, если угодно, моральное оправдание. Тех, кто изучал различные направления философской и исторической мысли, едва ли удивит подобное заявление. Практически каждое великое учение, владеющее умами поколений, знало периоды интенсивного распространения, подъема, развития и периоды вырождения и упадка. В этой связи вспоминается другое великое учение — философия Аристотеля, которая господствовала в умах людей почти две тысячи лет. В течение ряда исторических эпох она прошла период творческого осмысления и популярности, затем встретила свой триумф и свою пародию — в лице средневековой католической схоластики, отличавшейся от аристотелевской философии так же, как карикатура отличается от реального изображения. Все это, тем не менее, даже в Средние века не избавило философию Аристотеля от ее raison d'être (3), творческих периодов и влиятельности, которые никуда не исчезли и позже помогли средневековой Европе преодолеть схоластическое вырождение.

Марксизм в этом отношении выдерживает сравнение с аристотелевской философией — как образ мышления, который охватывает и обобщает весь социальный, экономический и, в известной степени, политический опыт мира в условиях капитализма и выявляет внутреннюю динамику исторического развития, ведущего к посткапиталистическому порядку, который мы условились обозначать как социалистический. Что бы ни думали модники, марксизм не является модой — интеллектуальной, эстетической или философской. Конечно, после кратковременного увлечения марксизмом, они могут объявить его устаревшим. Но марксизм — это образ мышления, обобщение, произрастающее из колоссального исторического развития. Пока исторический этап, в котором нам довелось жить, не остался позади, доктрина может оказаться ошибочной в отношении отдельных незначительных деталей, но в самой основе ничто не может лишить ее актуальности, непреходящей ценности и огромного значения для будущего. Однако мы не можем не видеть вырождения марксистской мысли в наши дни.

Перед нами разрыв между теорией и практикой, разительный и часто унизительный для марксиста контраст между тем, что я называю классическим марксизмом — то есть идеями, которые развивались Марксом и Энгельсом, их современниками, и позднее Каутским, Плехановым, Лениным, Троцким, Люксембург — и вульгарным марксизмом, псевдомарксизмом, представленным многочисленными разновидностями европейской социал-демократии, реформистами, сталинистами, хрущевцами и так далее. Я говорю здесь о контрасте между классическим и вульгарным марксизмом по аналогии с тем, как Маркс различал классическую и вульгарную экономику.

Вы знаете, что для Маркса термин «классическая экономика» имел иное значение, чем то, что содержится в ваших учебниках в Лондонской школе экономики. Согласно этим учебникам, если я не ошибаюсь, классическая экономика заканчивается в самом конце девятнадцатого или даже в начале двадцатого столетия, и даже Маршалл все еще является ее частью. Для Маркса классическая экономика фактически заканчивается на Рикардо. Все, что было после него, — уже вульгарная экономика, и на то есть все основания. В классической экономике, в наследии Рикардо и Смита, Маркс находил составляющие собственной теории — особенно это касается трудовой теории стоимости, т.е. стоимости, основанной на человеческом труде. Это был революционный компонент в классической буржуазной политэкономии. Для него буржуазия позднее не нашла употребления и остерегалась его. Пост-рикардианская экономика готова была выводить стоимость из чего угодно, кроме человеческого труда. Так, в более поздний период, различные школы вульгарной экономики источником стоимости называли обращение; затем они «отменили» стоимость вообще и строили политэкономию без нее, т.к. в понятии стоимости, произведенной человеческим трудом, содержится революционное зерно. Буржуазное мышление инстинктивно отвергло ее и, напуганное, обратилось к другим теориям. Маркс утверждал, что классическая экономика Смита и Рикардо пролила свет на функционирование капитализма, что выходило далеко за рамки практических нужд класса буржуазии. Рикардо, прекрасно понимавший капитализм, знал, что буржуазия никогда не захочет и не решится понять работу собственной системы и поэтому, прежде всего, откажется от трудовой теории стоимости.

История знает примеры феноменальных учений и теорий, раскрывающих работу социальных систем куда более полно, чем это требуется классу, для которого этот анализ предназначен. Марксизм — одна из таких теорий. Корпус классической марксистской мысли содержал настолько глубо- кие, широкие, и до сих пор не использованные интуиции, что рабочий класс, казалось, и не нуждается в них для осуществления своих практических задач. Эта идея была высказана Розой Люксембург в связи с публикацией второго и третьего томов «Капитала». Она говорила, что социал-демократическое движение в Европе основывалось в своей пропаганде в течение 30-40 лет на первом томе «Капитала», — то есть фактически на одном фрагменте экономической теории Маркса. Когда же, после публикации второго и третьего тома, перед нашими глазами открылась ее структура в целом, рабочее движение вовсе не ощутило недостаточность прежних оснований собственной теоретической и практической деятельности. Значения фрагмента «Капитала» оказалось достаточно, чтобы питать интеллектуальную работу движения в течение десятилетий. Маркс создал направление мысли, выходящее за пределы узких практических потребностей движения, которому оно было призвано служить. Отсюда и вульгаризация марксистского учения, резко контрастировавшая с содержанием изначальной доктрины и одновременно отражавшая потребности рабочего движения и революций, совершавшихся под знаменем марксизма.

Я надеюсь, что вполне объяснил, в каком значении употребляю эти понятия — классический марксизм и вульгарный марксизм. Итак, постараюсь суммировать свои аргументы: классический марксизм дает глубокое историческое понимание того, как работает капитализм, каковы возможные пути его упразднения, и, шире, как внутри этой системы человек соотносится с другими людьми, с собственным классом и другими классами, с современной технологией. Вульгарный марксизм не нуждается во всей полноте этого понимания, ему вполне достаточно лишь небольшого фрагмента, который способен уместиться в ограниченную сферу практических потребностей, устремлений и задач. Мы сталкиваемся со своего рода исторической гипертрофией практики и атрофией мысли. Практика иногда оказывается враждебна мысли; мысль же иногда страдает от соприкосновения с практикой. Это кристально чистый пример диалектики: в целом, мысль может существовать только в контакте с практикой; практика в длительной перспективе не может обойтись без теории. Однако бывают временные, переходные периоды неразрешенных конфликтов между теорией и практикой, и именно такой период мы переживаем на протяжении последних десятилетий. Этот неразрешенный конфликт сказывается на всей структуре марксистской мысли.

Интеллектуальная структура классического марксизма была основана на предположении, что социалистическая революция с необходимостью произойдет в зрелом капиталистическом обществе. Вульгарный марксизм нашего времени, под которым я понимаю марксизм родом из посткапиталистической трети нашей планеты, основан на опыте революций в отсталых странах. Какое это оказывает влияние на структуру марксистской мысли? Если революция происходит в зрелом буржуазном обществе, естественно предположить, что ее следствием будут материальное изобилие, изобилие товаров, средств производства, относительное или даже абсолютное изобилие предметов потребления, равно как изобилие человеческих навыков, инструментов, умений, опыта, ресурсов, изобилие культуры. Если революция происходит в обществе отсталом, тогда основной, решающий и определяющий фактор, с которым мы должны считаться, — это всеобщий дефицит: средств производства, предметов потребления, навыков, ресурсов, школ, скудость цивилизации и культуры — дефицит повсюду на фоне изобилия или сверхизобилия революционных элементов. Если изобилие является базисом всей структуры революции и ее марксистского осмысления, то политическая свобода здесь сама собой разумеется. Даже если революция влечет за собой гражданскую войну и диктатуру пролетариата, все это может рассматриваться как переходная фаза, в течение которой диктатура призвана служить лишь одной непосредственной цели: слому вооруженного сопротивления свергнутых классов, но не подавлению или подчинению рабочего или даже среднего класса. Маркс редко говорил о «политической свободе», если вообще говорил. Именно в силу того, что он представлял революцию в условиях изобилия зрелого буржуазного общества, он полагал политическую свободу настолько очевидной, что обсуждал лишь, так сказать, высшую математику свободы, усовершенствование подлинной свободы, на которую способен лишь социализм. Там, где царит материальная скудость, не может быть свободы. Там, где есть материальное изобилие, нет потребности в жестко дифференцированной шкале заработной платы, стахановщине и прочих порядках и приемах, результатом которых является возрождение отвратительного неравенства.

Это неравенство было неизбежным в таких странах, как Россия, где — как мне уже приходилось отмечать — пятьдесят миллионов пар обуви производилось для нации в сто шестьдесят миллионов. Такими были мои старые доводы и сопоставления; однако они все еще применимы к опыту практически всех отсталых стран. Революция, имеющая место в условиях изобилия и возрастающего равенства, не предполагает даже постановки вопроса об ограниченности в культурной сфере. Тем не менее, ограничения и принуждения преподносятся как специфическая пролетарская или социалистическая культура. Источником всех ограничений в области культуры является только политический страх. Цензоры конфискуют стихотворения из страха, что они могут стать политическими манифестами. Призыв цензуры к написанию романов «социалистического реализма» — это превентивный удар в борьбе с политическими манифестами оппозиции или революцией, которая может родиться вовсе не в поэтических кругах, но в университетах и на фабриках силами «прозаических» молодых людей. Интеллектуальные ограничения неразрывно связаны с политическими, а также с материальной скудостью и неравенством. Классический марксизм никогда не рассматривал возможность построения «социализма в одной, отдельно взятой стране» — в Германии, во Франции или в Англии. За основу всегда бралась Европа, или, на худой конец, Западная Европа.

Марксизм был всегда интернационален в своем подходе — несмотря на это, в действительном историческом развитии он сместился на национальный уровень. Он стал национальным в том смысле, что Сталин видел социализм в рамках отдельного государства основанным на экономической и даже культурной самодостаточности. Это было в корне антимарксистское представление. Оно было отражением ложного сознания, порожденного изолированным характером русской революции. И по сей день на Востоке — в России, Китае, в кругах передовых сталинистов Восточной Европы — мышление целиком формируется традицией, предрассудками, молчаливым принятием «социализма в отдельно взятой стране», т.е. замкнутого автаркического социализма.

Разумеется, если даны скудость, отсутствие свободы, неравенство, культурная и интеллектуальная ограниченность, социализм в национальном масштабе, а следовательно и межнациональные конфликты, то неизбежно появление в новом виде того, что вслед за молодым Марксом модно называть отчуждением. Это новая форма отчуждения; человек чувствует себя чуждым обществу, ощущает себя марионеткой в игре, как ему кажется, слепых общественных сил. Являясь в действительности неотъемлемой частью сил, которые он сам же создает, человек становится их жертвой. Для Маркса подобное отчуждение было немыслимо в социалистическом обществе — обществе, произросшем на плодородной почве зрелой капиталистической цивилизации. Однако вопреки ожиданиям Маркса, революция произошла не в Европе, не в странах, которые мы привыкли рассматривать как колыбель западной цивилизации, а на Востоке. И здесь, на Востоке, социализм Маркса не мог быть построен. Как могло быть иначе, если для него просто не было материального базиса? Люди здесь могли лишь участвовать в первоначальном накоплении, создавать предпосылки социализма — и в этом они действительно многого добились. Поэтому не следует умалять их грандиозных заслуг. С огромной задержкой во времени они познавали то, что западноевропейские нации узнали поколениями раньше, но они также познали и то, чего Запад не знал никогда.

Развитие — сложный процесс. Отсталость и невероятный прогресс оказываются неразрывно связаны — упускать из виду один из этих противоречивых аспектов истории было бы неправомерно. «Так почему же Запад не отозвался на призыв марксизма?» — спросят меня. Революция впервые победила в стране, которая к 1917 году была отсталой и неразвитой (если говорить о социальной структуре в целом, опуская блестящие художественные и литературные достижения). Новое здание с самого начала возводилось на старом, ненадежном фундаменте и не могло не считаться с изначально заданными условиями общей отсталости. Обладавшие Galgenhumor (4) старые коммунисты часто сокрушались: «Неужели Бог не мог предложить нам более подходящей страны для переворота, чем мужицкая Россия?» НЕТ, Бог не мог. Отсюда несоответствие между революционной модернизацией и темными традициями, уходящими вглубь веков. Это негативно сказалось на возможностях революционного развития на Западе. Революция в докапиталистическом обществе, которое, надо сказать, стремилось к социализму, породила гибрид, который во многом выглядел как пародия на социализм. Западные рабочие, хотя и внешне аполитичные, внимательно следили за развитием событий и были сильно напуганы нуждой, голодом и лишениями, с которыми столкнулись народы России после революции; они также были осведомлены о проводимом терроре и гонениях. Британские, немецкие и даже французские рабочие по простодушию своему недоумевали: разве это социализм? Не питали ли мы обманчивых надежд в своей вековой приверженности социализму? Рабочие задавались подобными вопросами и, не находя ответа, предпочитали выжидать и смотреть, что будет дальше. Русская революция стала сдерживающим фактором для развития революции на Западе.

В общем и целом нам надлежит рассмотреть ситуацию на Западе и роль марксизма, исходя из понимания классовой борьбы как позиционной войны, участниками которой были несколько поколений, и которая продолжалась около 150 лет. Эта классовая война имела свою динамику, свои спады и подъемы, свои перерывы, свои решающие битвы, равно как и моменты временного затишья, предварявшего кампании и сражения. Каждый раз во время подобного ожидания кто-нибудь мог сказать: «Ваш Маркс утверждал, что история — это история классовой борьбы, но мы не видим этой борьбы!». Конечно, когда Маркс писал в «Коммунистическом манифесте», что история человечества есть история борьбы классов, он прекрасно понимал, что в определенные исторические моменты эти войны затихают, и даже почти прекращаются. Черчилль, кстати, тоже однажды заметил, что человеческая история — это история войн. Возможно, это своего рода ненамеренный плагиат Маркса? Отличие, конечно, в том, что у Маркса речь идет о классовой войне, а у Черчилля — о войне tout court (5). Но Черчилль также знал, что войны не бесконечны; и Маркс, в свою очередь, понимал, что классовые войны сопровождаются перемириями, периодами скрытой и открытой борьбы, затишьями и паузами. Война против капитализма продолжалась на протяжении жизни многих поколений. Были 1848, 1870, 1905, 1917-18, 1945-46 гг.: все это великие сражения, окончание которых связано и с победой революции на Востоке, и с тяжелыми поражениями на Западе.

Маркс никогда не связывал победы революций с определенными датами календаря. Его предсказание сводилось к тому, что предстоит тяжелая, временами кровавая борьба между классами и народами, борьба, которая захватит поколения и которая должна — если цивилизация окончательно не впадет в варварство — привести к замещению капитализма социализмом. И конечно же, параллельно всегда шел процесс мобилизации всех сил контрреволюции. Неужели те, кто любит позлорадствовать на тему несбывшихся предсказаний Маркса, и вправду думают, что он, подобно своим критикам, был столь недальновиден, что дорогу к социализму представлял себе полностью свободной от препятствий контрреволюции? Мобилизация сил контрреволюции имела место везде, и во всем многообразии своих форм, от фашизма до социал-демократического реформизма, она была направлена на сохранение существующего порядка. Эти силы использовали в полной мере каждую слабость, каждый изъян социализма. Никогда раньше, кроме отдельных исторических моментов (Парижская коммуна, к примеру) рабочий класс не был способен к мобилизации, имеющей хотя бы часть той силы и решимости, которыми обладали правящие классы. И даже во время Коммуны восставшие никогда не были по-настоящему готовы к борьбе на грани жизни и смерти: многочисленные описания демонстрируют их легкомысленность, благодушие и беспечный оптимизм.

Когда я говорю о классическом марксизме и его значении, я имею в виду самое существенное в наследии Маркса. Маркс был политически активен и в 1847-48 гг., и в 1868 г., и в 1878 г.; он постоянно писал письма, обращенные к Энгельсу и своим друзьям, в которых выражал надежду, что рабочее движение получит революционный импульс в течение года, двух или трех лет. После смерти своего товарища Энгельс писал своим соратникам (в том числе и в Западной Европе), разделяя с ними надежду дожить до момента революционного единения рабочих Британии, Франции и Германии. Их оптимизм, конечно, был естественным человеческим проявлением, но за ним стояла способность великих мыслителей угадывать за тактическими поражениями сегодняшнего дня историческую перспективу.

Маркс, заложивший основу Первого интернационала, действительно надеялся на то, что в скором времени эта организация произведет переворот. Но тот же Маркс в «Капитале» принципиально уклонялся от всевозможных прогнозов и пророчеств, за исключением вывода, к которому он пришел в результате глубокого и всестороннего анализа капитализма — вывода о том, что эту систему ждет неизбежная гибель в силу внутренних противоречий, которые не позволят ей долго просуществовать. Он никогда не называл конкретных сроков краха капитализма вовсе не потому, что был слишком умен (как считают некоторые умные критики), но потому, что ощущал ответственность. Политик может делать ставки в определенных условиях, он может сосредоточить все свои силы в одном направлении в преддверии решающей битвы. Историк не может себе этого позволить, он не может предсказать прихотливый ход истории или проложить ее точный маршрут.

Я говорил, что хотел бы сконцентрироваться на самом существенном у Маркса, но уже отвлекся на незначительные частности, поэтому позвольте мне затронуть одну побочную проблему, а именно — обречен ли рабочий класс при капитализме на абсолютное обнищание. Эта тема давно и горячо обсуждается европейскими компартиями (в особенности, французской). Мы можем найти у Маркса как определенную поддержку этой теории, так и ее опровержение. Мысль Маркса была настолько богата и сложна, что не может быть сведена к каким-то однозначным формулам. Западная Европа его времени, несомненно, предоставляла достаточно эмпирических фактов в подтверждение тенденции к постепенному и абсолютному обнищанию.

Но давайте вернемся к основам Марксовой критики капитализма. Когда некоторые заявляют, что марксизм являлся верной и убедительной доктриной для XIX века, но в наши времена совершенно устарел, мы обязаны спросить, в чем? В самой основе? Имеется один, лишь один элемент Марксовой критики капитализма, который можно признать основополагающим. Он очень прост и ясен, но именно в нем нашел свое выражение всесторонний анализ капиталистического строя. Его можно сформулировать так: существует острейшее противоречие между усиливающимся общественным характером процесса производства и антиобщественным характером капиталистического присвоения. Наш способ существования и способ производства целиком становятся общественными в том смысле, что производители уже не могут существовать независимо друг от друга, как в докапиталистическую эру. Каждый элемент, каждая деталь, каждая частичка нашего общества зависит от целого. Весь процесс производства превращается в общественный процесс — не только на национальном, но и на международном уровне. В то же время мы имеем антиобщественный характер собственности, частной собственности. Противоречие между характером собственности и характером производства является источником всей абсурдности и несостоятельности капитализма. Это противоречие не удастся разрешить à la longue (6). Конфликт неизбежен. В этом ключевая мысль Маркса. Разве данная критика капитализма утратила актуальность?

Нас уверяют, что после Кейнса капитализм усвоил экономическое планирование. На протяжении восьмидесяти лет сама идея планирования считалась причудой Маркса. Теперь, вероятно, причуда стала всеобщей, раз нам говорят, что капитализму не чуждо планирование. Но когда, кроме как в военное время, план при капитализме по-настоящему работал? По крайней мере, я никогда об этом не слышал. Но допустим, что это возможно. Свойственно ли капитализму планирование? Все–таки некоторые капиталистические предприятия возникали на феодальной основе, почему бы не допустить возможность симуляции социализма внутри капиталистической системы? Но свойственно ли оно капитализму? И может ли капитализм, даже будучи плановым, достичь такого же уровня роста, как реально находящаяся под контролем общества плановая экономика? Конечно, нет, так как эффективному планированию на национальном и международном уровне должны соответствовать принципиально отличные от капиталистических формы собственности и принципы организации хозяйства. Иными словами, введение плана при капитализме можно сравнить с попыткой приделать мотор к конным дрожкам.

Может ли капитализм сформировать прочный мировой порядок? Но СССР и Китай тоже оказались на это неспособны, возразят мне. И с этим сложно поспорить. Все дело в том, что политика СССР и Китая сегодня диктуется капиталистической логикой. Однако если для посткапиталистической структуры общества это лишь отражение предшествующей исторической стадии, для капитализма разделение и неравенство на мировом уровне является исторически присущей ему чертой. Там, где капитализм пытается выйти за пределы национальных государств, он неизбежно порождает катастрофы мировых войн, а также поглощение малых и слабых наций более сильными конкурентами.

Если мы окинем взором два десятилетия послевоенного капиталистического процветания, придем ли мы к опровержению марксизма? Это уже не первый раз в истории, когда мы наблюдаем двадцатилетний непрерывный рост, не сопровождаемый постоянными скачками, характерными для капитализма, по меньшей мере, в период с 1825 г. до Второй мировой войны. За Франко-прусской войной 1870-1871 гг. в Германии последовали 25 лет мощной индустриализации и бескризисного капиталистического развития. В конце этого периода появились ревизионисты, в прошлом ближайшие ученики Маркса и Энгельса, которые заявили: «Наши учителя ошибались, предсказывая в будущем новые кризисы и экономические спады. Отныне капитализм будет поступательно развиваться и эволюционировать». И уже через несколько лет, в 1907 году, последовал очередной грандиозный кризис, а следующий за ним еще через несколько лет обернулся Первой мировой войной. Я не хочу становиться Кассандрой, но не могу сказать, что верю в дальнейшее эволюционное развитие западного капитализма и сохранение т.н. prosperity. По завершении двадцати лет этого процветания, что мы имеем в западном обществе? Мы наблюдаем интенсификацию тех тенденций, которые, по Марксу, ведут капитализм к дальнейшему развитию и погибели. Повсюду на Западе мы наблюдаем исчезновение средних классов, мелких собственников и малоземельного крестьянства, которые должны обеспечивать прочный фундамент капиталистической стабильности. Крестьянство, некогда бывшее плотом французского консерватизма, исчезает, и Франция перестает быть крестьянской страной. Как, впрочем, большинство западноевропейских стран. В США вообще отсутствует крестьянство, а фермеры составляют меньшинство.

Прогноз Маркса оправдывается: скоро останутся лишь лишенный собственности пролетариат и буржуазия. Между тем, долгое время казалось, что такое вряд ли станет возможным. Так, Карл Каутский написал фундаментальный и объемный труд об аграрном вопросе, где объяснил, почему в сельском хозяйстве нет того уровня концентрации капитала, как в промышленности. Несмотря на это, он считал верным тезис Маркса. Ленин, соглашаясь с аргументами Каутского, отмечал, что крестьянство действительно существует, однако стремительно нищает. Но в наши дни крестьянство бесследно исчезает! А численность пролетариата продолжает увеличиваться. Пролетаризация, этот ночной кошмар буржуазии, год от года приобретает все больший размах на фоне нашего «процветания» и государства «всеобщего благосостояния». Процессы производства становятся все более масштабными, централизованными, общественными по характеру, все больше требующими контроля со стороны общества и общественной собственности. Производительные силы в наших странах восстают против старых границ, поддерживаемых силой традиций и волей господствующих классов. Марксистские истины восстают из преисподней, незаметно вторгаясь в безмятежный рай государства «всеобщего благосостояния». В то же время сегодня остро чувствуется, что нынешнее замедление классовой борьбы на Западе в чем-то необходимо, чтобы завершить одну из глав ее истории.

Есть и еще одна большая историческая надежда — но всего лишь надежда — для нового подъема марксизма и социализма: рост производительных сил в Советском союзе, а вместе с ним и в других посткапиталистических странах. Процесс первоначального социалистического накопления, связанный с чудовищными последствиями для интеллектуальной и моральной сторон марксизма, в целом подходит к концу. Я не знаю, является ли это вопросом ближайших десяти или двадцати лет, но этот процесс завершится, когда Россия, в прошлом отсталая и неразвитая страна, а с ней и другие страны Восточного блока, сложатся как развитые индустриальные нации. И когда это произойдет, они (учитывая укрепившееся в них, несмотря ни на что, социалистическое сознание) придут к социализму в том виде, как его понимали Маркс, Энгельс и поколения социалистов: как материальное и культурное изобилие, отсутствие любых политических и культурных ограничений, подлинное равенство и настоящий интернационализм.

Я уверен, что, несмотря на неприглядные разногласия между Москвой и Пекином, социальные системы этих стран окажутся гораздо умнее и прогрессивнее своих руководителей. Социальные системы способны склонить к интернационализму лидеров, даже если это последние шовинистические идиоты, которых когда-либо носила земля. А со временем появится новое поколение, которое будет способно ответить на призыв к интернационализму, к которому стремится все человечество. И когда это произойдет, развитие этих стран не только подтвердит мысль классического марксизма, но и обогатит ее. Так что мы можем смотреть вперед с уверенностью, что теория и практика в марксизме сольются воедино вновь, даже если эта перспектива не так близка, как нам бы того хотелось. Вы и люди вашего поколения должны без сомнений смотреть в будущее, в котором марксизм уже не будет тем марксизмом, к которому привыкло наше поколение — марксизмом, искаженным призмой отсталости. Я верю, что ваше поколение станет свидетелем нового подъема, подлинного возрождения марксизма, свободного от любого рода интеллектуальной слабости.

Марксизм и социализм были продуктами Западной Европы. Выйдя за ее пределы, изменив мир, марксизм сегодня утратил западноевропейскую почву. Сможет ли он вернуться? Средневековая Италия была страной, научившей остальную Европу премудростям капитализма. Итальянские города, итальянские экономисты, итальянские банки были первыми в Европе. А затем, в девятнадцатом веке, когда практически по всей Европе триумфально шагал капитализм, Италия явно отставала, и ее собственный капитализм сложился одним из последних. Так станет ли Западная Европа своего рода Италией социализма? Будем ли мы ждать, пока марксизм и социализм завоюют остальной мир, пока мы будем стоять в хвосте очереди, ожидая его возвращения в Европу? Или мы сможем сами преодолеть нашу растущую и ужасающую отсталость?

Примечания:

1) Имеется в виду Лешек Колаковский (1927-2009, философ, историк философии, сторонник марксизма, а затем его резкий критик. — Прим. переводчика

2) мировоззрение (нем.)

3) право на существование (фр.)

4) мрачный юмор (нем.)

5) попросту (фр.)

6) со временем (фр.)

Статья представляет собой отредактированную версию лекции, прочитанной в феврале 1965 в Лондонской школе экономики. Вошла в первый посмертный сборник Исаака Дойчера Marxism in Our Time, edited by Tamara Deutscher, Jonathan Cape, London 1971.

 Перевод  — Илья Будрайтскис.

Впервые на русском языке издана в сборнике Исаак Дойчер. Марксизм в наши времена. СвобМарксИзд, 2011.