Я спросил Мишина и Бика, знали ли они, заявляя о своей независимости, что это приведёт к войне? «Если ты взял в руки оружие, за тобой придут с оружием», как сказал один из жителей Донецка, противник ДНР. Но Мишин и Бик, и каждый из прочих сторонников ДНР, которым я задавал этот вопрос, ответили: «Нет». Они просто пытались быть услышанными. И они указали на то, что даже в начале апреля, до взятия Славянска Стрелковым и его группой, до эскалации конфликта, в Донецке украинские истребители пролетали очень низко над манифестациями сторонников Донбасса. Киев с самого начала был готов применить силу.
Михаил Мишин —
низкорослый плотный человек с парой золотых зубов. Он вырос в Макеевке, большом
городе близ Донецка, несколько лет профессионально играл в футбол, пока не
бросил его в 28 лет, добравшись до второй лиги. После ряда трудных лет отец
помог ему устроиться в Комитет по физкультуре и спорту городского совета. Мишин
хлопотал о деньгах на спортивные объекты и выступал на церемониях открытия,
неизменно произнося там речи о моральной и физической пользе спорта. Будучи не
силён в языках, он так и не освоил до конца украинский, что, возможно, не дало
бы ему продолжить карьеру во власти, если бы ранее в этом году всё роковым
образом не изменилось и для него, и для Донбасса. Как бы там ни было, в
окрестностях Донецка русский язык был единственным языком, который требовался
для курирования детских футбольных чемпионатов. Мишин получал 300 долларов в
месяц и не имел машины, но и не претендовал на многое. Холостяк, живущий в
родительской квартире, он тратил мало; а если требовалось куда-то съездить,
лучший друг Александр всегда с радостью его отвозил.
Когда в прошлом году
начались протесты на майдане, Мишин следил за ними с возрастающей тревогой. Он
наблюдал, как молодёжь в масках и с эмблемами старых украинских фашистских
движений забрасывала бутылками с зажигательной смесью спецназовцев (некоторые спецназовцы
были из Донецкой области). Он видел, как в западных областях разъярённые толпы
выволакивали из кабинетов губернаторов и избивали их. Страна погружалась в
хаос. Когда он услышал, что некоторые молодые майдановцы направились на Донецк,
он поверил. Теперь после работы он садился на автобус до центра и присоединялся
к протестующим, называвшим свою деятельность антимайданом. Одни из них махали
российскими флагами, другие держали плакаты со Сталиным. Но все желали выразить
несогласие с тем, что происходило в Киеве. И Мишин поддерживал их. Беспокоясь,
что это чревато проблемами, — всё-таки он был муниципальным служащим — он
оправдывал себя тем, что делал это в свободное время и тем, что верит в то, что
делает. Но он скрывал свою новую политическую деятельность от родителей,
которые стали бы переживать за него.
«Протесты в марте и
апреле были самыми мощными низовыми протестами, которые я видел в Донецке, —
сказал мне Юрий Дергунов, преподаватель политологии, тоже из Макеевки. — На
моей памяти здешние люди никогда не были настолько активными и озабоченными
своей судьбой».
Он отметил особую
социальную структуру донецких протестов. Промайдановские протесты, имевшие
место ранее, были протестами националистического среднего класса;
антимайдановские — антиолигархических низов (и российских националистов). «Я
смотрел на майдановцев и думал: “Какие приятные люди, прекрасно одетые и
образованные”. А потом они открывали рты». То, что они говорили, включало
лозунги из арсенала украинских фашистов. Они также демонстрировали то, что
Дергунов называет едва скрываемым «социальным расизмом» по отношению к
участникам антимайдана. Быть может, нигде на Украине разрыв между майданом и
антимайданом не был настолько нагляден, как в Донецке.
Пока Мишин потихоньку
участвовал в стремительно растущем антимайдановском движении, бизнесмен Энрике
Менендес тоже впадал в беспокойство. Менендесу, названному в честь деда,
испанского солдата-республиканца, который отступил во Францию и после войны
оказался в СССР, тридцать лет. Он вырос в городе в 80 километрах к северу от
Донецка и, закончив школу, переехал в столицу области в поисках удачи. Слишком
бедный, чтобы позволить себе учиться в университете, он решил, что может
преуспеть в медиа-бизнесе и устроился в растущую донецкую интернет-компанию.
Три года назад он основал собственную компанию «Ad Factory», занимающуюся
онлайн-маркетингом. Дела шли хорошо, в штате работали семеро сотрудников. Но он
вдруг почувствовал, что город ускользает от него.
В начале марта Менендес
и ещё несколько специалистов решили организовать большой проукраинский митинг.
Задачей Менендеса было обеспечение безопасности протестующих: все знали, что на
них могут напасть. Он обратился в администрацию только что назначенного
губернатора, но там безопасность гарантировать не смогли, и в итоге он вышел на
организацию фанатов донецкого «Шахтёра». Эти ультрас, сторонники майдана,
согласились охранять митинг. Он прошёл с тысячами участников, а в конце
появилась группа людей с палками. Ультрас сдержали слово и сразились с нападавшими;
в результате несколько футбольных фанатов (а также несколько нападавших)
оказались в больнице. Этого можно было ожидать, но Менендес был обескуражен.
Первое, что он заметил:
сепаратисты были попросту сильнее — их было больше вообще, и среди них было
больше желающих применить физическое насилие. Второе: все они были местными.
Третье: милиция была в лучшем случае безучастной, а в худшем — открыто
враждебной по отношению к сторонникам единства страны, независимо от их
социального положения. В середине марта Донецк посетили представители
постмайдановского министерства внутренних дел. Они встретились с лидерами
гражданского протеста, но в первую очередь с футбольными ультрас, требуя, чтобы
те вооружались для битвы с пророссийскими силами.
Менендес был в ярости.
Правительство пыталось поднять футбольных хулиганов города на избиение
протестующих.
«Разрешать конфликты —
вот для чего нужно правительство. Если оно не способно это сделать, значит, это
не правительство, а профанация. То ли по незнанию ситуации, то ли слишком
хорошо её себе представляя, они развязывали гражданскую войну».
Менендес хотел пойти на
диалог с пророссийскими активистами, но его коллеги по движению за единство
желали нового митинга. Менендес в нём участвовать отказался. Он думал, что это
небезопасно, и через фейсбук предостерегал других от участия. Но марш
состоялся. Под конец группа сторонников единства была окружена куда большей
группой сепаратистов. Те швыряли бутылки, банки, тупые предметы; когда всё
закончилось, один из сторонников единства, 19-летний секретарь местного
отделения ультранационалистической партии «Свобода», был мёртв.
Менендес знал некоторых
лидеров пророссийского движения в Донецке. «Это началось не вчера, — сказал он
мне. — Если вы посмотрите на фото протестов 2003 года в Донецке, увидите те же
российские флаги. Призыв присоединить Донецк к России звучит уже давно».
Менендес был особенно дружен с Павлом Губаревым, на первых порах наиболее
заметным из сепаратистов. Губарев, которого он звал Паша, очень нравился ему. «Как
и я, он из бедной семьи из-за пределов Донецка, как и я, здесь он снимал
квартиру и надеялся когда-нибудь купить свою». Губарев продавал рекламные места
в Донецке и окрестностях, он внедрил систему, благодаря которой национальные
сети могли проводить рекламные компании, не связываясь непосредственно с каждым
владельцем щита. «Он был отличным парнем, — говорит Менендес. — Он много
работал и вкладывал много денег в своё образование. Но оказалось, что всё это
время он был российским фашистом».
Менендес уже некоторое
время не пересекался с Губаревым, когда пригласил его в конце февраля
посмотреть, как идет бизнес (дела шли плохо из-за переворота).
«Он был заметно
рассеян, когда я позвонил, словно разговаривал с кем-то другим. Сначала он
вспоминал, кто я такой. А затем сказал: “Какой бизнес, дружище? Донбасс
присоединяется к России!”. Вот тогда я понял, что Пашу мы потеряли».
Неделей позже Губарева
объявили «народным губернатором Донецка», а через несколько дней он был
арестован за сепаратистскую деятельность и переправлен в Киев: в то время
правительство ещё могло осуществлять аресты в Донецке. Но всё стремительно
выходило из-под контроля. В начале марта возник слух, что олигарх Ринат
Ахметов, «босс» Донецка, владелец футбольной команды и богатейший человек
Украины, задействует свою частную охрану для восстановления порядка.
Непривлекательная перспектива, но всё же лучше, чем полномасштабное восстание,
ведущее к войне.
Как сейчас известно,
Ахметов вёл двойную игру. Публично он не высказывался, а частным порядком,
видимо, финансировал сепаратистов (сам он это отрицает). Но восстание вскоре
стало развиваться по собственной логике. В начале апреля протестующие
штурмовали здание местной администрации — третий раз за месяц. Среди них
находился Борис Литвинов, долгое время работавший парламентарием от
коммунистов; ему, как одному из старейших членов группы, было поручено
составить документ, устанавливающий статус региона. Он пришёл домой, сварил
кофе и просмотрел все декларации независимости в интернете. «От Соединённых
Штатов до Косово, — сказал он мне. — Я прочёл всё, что отобразилось, когда я
ввёл “декларация независимости” в строку поиска». Он набросал короткую и
хлёсткую версию для Донецкой народной республики. Обнародованная в зале
заседаний регионального парламента утром 7 апреля, эта наскоро сбитая
декларация сорвала шумные аплодисменты.
В это время Михаил
Мишин продолжал посещать митинги. Он записался в добровольческую охрану и
несколько ночей охранял баррикады перед зданием администрации; однажды ночью
ему пришлось помогать на КПП по дороге в город, курируя ГАИ. Он столкнулся с
человеком, с которым раньше играл в футбол — с Денисом Пушилиным, одним из
главных организаторов мятежа. Пушилин был рад увидеть его на своей стороне.
Никто не думал, что всё
это приведёт к войне. Люди были подавлены и напуганы, они пытались что-то
сделать со своими несчастьями и страхом. То, что протесты получили столь яркую
сепаратистскую окраску, было связано скорее не с базовыми требованиями
протестующих (для многих достаточно было бы и региональной автономии), а с
недавним присоединением Крыма.
«Противоречия не
обязательно вели прямо к войне, — сказал Дергунов. — Но когда оказалось, что
Крым может полностью отделиться, все крайности и проукраинского, и
пророссийского движений развились до сегодняшнего уровня. Это было настоящим
преступлением Путина — отсюда началась война».
Тогда, 12 апреля,
милицейский пункт в городе Славянске, в 80 километрах от Донецка, был атакован
неизвестными боевиками. Милиция была обескуражена. «Это были не местные с
охотничьими ружьями, — рассказывал мне новый глава милиции Славянска, — а
хорошо обученные и хорошо вооружённые люди». Вскоре стало очевидно, что боевики
появились из-за границы: российская помощь, о которой просили донецкие
протестующие, наконец пришла. В тот момент то, что начиналось как народное
восстание, превратилось в вооружённый мятеж, а для некоторых — в
завуалированное вторжение.
Неорганизованное и
растерянное правительство, сложившееся в Киеве после переворота, тоже
перепугалось: русские сосредоточили силы на границе и неоднократно заявляли,
что готовы ответить оружием на любое насилие в отношении пророссийских
протестующих. После вооружённого захвата Славянска, а затем и десятка других
городов близ Донецка и Луганска, правительство выслало несколько танков, не
поддержанных пехотой, — и единственным результатом стало то, что танкам
преградило путь местное население. Правительству потребовалось несколько
недель, чтобы провести серьёзную контратаку, названную «антитеррористической
операцией», АТО.
В Донецкой народной
республике, или ДНР, тем временем стали появляться черты государственности.
Сначала там был организован референдум о самоуправлении (повторённый в соседнем
Луганске), и сотни тысяч проголосовали «за». В середине мая ДНР представила
своё первое правительство. Борис Литвинов, автор декларации независимости, был
назначен председателем совета министров, жена Губарева стала министром
иностранных дел (сам Губарев только недавно был выпущен из тюрьмы в результате
обмена пленными), приезжий из Москвы, «политтехнолог» Александр Бородай, —
премьер-министром, а Михаил Мишин, футболист из Макеевки, — министром спорта.
В первые несколько
недель на новой работе Мишин каждую ночь ложился спать, гадая, будет ли он
арестован до утра. Киевское правительство ещё могло это сделать. Но с каждым
днём он чувствовал себя лучше и начал думать о том, чего может достигнуть ДНР в
области спорта. Разумеется, он надеялся, что первенствующий в лиге «Шахтёр»
вернётся в город, хотя это могло подождать и до конца войны.
А война всё
приближалась. После месяца мощного артиллерийского огня со стороны украинской
армии повстанческая группа в Славянске, возглавляемая загадочным бывшим
офицером ФСБ по имени Игорь Стрелков, отступила в Донецк. Оказавшись там,
Стрелков назначил себя командующим всеми силами региона. Подсчитано, что под
ружьём у повстанцев стояло не менее десяти тысяч человек. Чтобы выиграть войну,
армии требовалось взять Донецк.
* * *
В начале августа я сел
на поезд из Киева в Донецк. Киев был полон беженцев с востока. Донецкая
футбольная команда остановилась в гостинице «Опера», остальные жили у друзей и
родственников или в общежитиях и съёмных квартирах по всему городу. Жителей
Киева нельзя было назвать негостеприимными, но они были осторожны и недовольны
сложившейся ситуацией. АТО по-настоящему велась два месяца, и каждый день приходили
новости о смертях на фронте. Правительство объявило «частичную мобилизацию»,
призвав уже служивших в армии. Возникло и несколько добровольческих батальонов:
некоторые, как «Азов» и «Айдар», сформировались на базе уже существовавших
структур (в случае «Азова» — Социал-национальной ассамблеи Украины, то есть
крайне правого движения, в случае «Айдара» — подразделений самозащиты майдана),
другие возникали благодаря местным жителям, желавшим воевать. К августу
майдановский лагерь частично держался, но энергия иссякла. Однажды вечером, на
окраине того, что осталось от лагеря, мне довелось увидеть группу из 40 мужчин,
которые стояли у автобуса и прощались с друзьями и девушками. Они были усталые,
небритые и по большей части казались расстроенными. В конце концов, они
построились, провели перекличку и сели в автобус. Это были добровольцы
«Айдара», они направлялись в Луганск.
Постмайдановское
правительство было теперь военным правительством. Оно запретило
Коммунистическую партию якобы за поддержку повстанцев. Оно завело отдельную
электронную почту, на которую жители освобождённых городов Донецкой и Луганской
области могли писать анонимные доносы на сограждан, помогавших повстанцам. И
оно старалось изо всех сил запугать людей. Профессор Харьковского университета
показывал мне приказ Министерства образования, гласивший, что все высшие
должностные лица вуза должны принимать участие в мобилизации сотрудников для
АТО. Тех, кто «саботировал» процесс, обвиняли в «сепаратистских тенденциях».
«Этот словарь, — сказал профессор, — прямиком из 30-х».
За день до того, как
сесть на поезд в Донецк, я встретил человека из Луганска по имени Кирилл. Он
был откровенным сторонником майдана и единой Украины, и после того как
повстанцы захватили город, они пришли к нему домой, арестовали и повели
допрашивать. Они требовали, чтобы он признал себя шпионом, а когда он
отказался, выстрелили ему в ногу. Его продержали всю следующую неделю, затем
выбросили в лесу и посоветовали исчезнуть. Он прятался с другом, пока нога не
стала заживать, а потом добрался до Киева. Он проводил время, играя в видеоигры
и — видимо, из-за синдрома навязчивых состояний — просматривая клипы на
YouTube, где повстанцы допрашивают пленных украинских солдат. Ролики был
ужасающими, и их было много.
Я прибыл в Донецк во
вторник, догадавшись, что мы уже близко, по первым шлаковым отвалам.
Беспокоился о проверке документов, но никто не спросил их ни в поезде, ни на
станции. На самом деле там вообще не было вооружённых людей: они начали
встречаться только поблизости от центра, а безоружных прохожих, соответственно,
становилось меньше. Многие магазины были закрыты, автосалоны абсолютно
опустели: потребовалось лишь несколько «мобилизаций» новых машин повстанцами,
чтобы дилеры вывезли все свои запасы из города. Город казался полупустым.
Иногда попадались группы людей, столпившиеся у банкоматов. Большинство банков
не решались заправлять их. На улицах не было милиции, увеличилось число аварий.
С другой стороны, были и преимущества. Однажды я сел в такси, чей юный
водитель, стриженный «ёжиком», слушал российскую девичью поп-музыку на полной
громкости. Он не казался самым ответственным водителем на свете. Я потянулся к
ремню безопасности. «Что вы делаете? — спросил он. — Здесь ментов нет».
Повстанцы, видимо, закрывали глаза на непристёгнутые ремни, но к пьяным
относились строго. Взятых пьяными на улицах обычно забирали и заставляли рыть
оборонительные окопы за городом. Закоренелым пьяницам приходилось одеваться в
чёрное, чтобы ночью быть меньше заметными для ополченцев ДНР.
Александр Лукьянченко,
популярный городской голова Донецка, много лет находившийся в должности, бежал
в Киев после того, как от него потребовали присягнуть ДНР, а также, говорят,
подготовить город к осаде, взорвав крупные здания в пригородах. Но общественные
автобусы, мусоровозы, аварийные бригады всё ещё работали. В центре города бойцы
повстанцев группировались вокруг здания СБУ (бывшего КГБ) — где, по слухам,
Стрелков держал свой штаб и где повстанец с позывным «Нос» надзирал за растущим
контингентом пленников — и 11-этажного здания областной администрации, теперь
резиденции правительства ДНР. Бойцы были всех мастей. Некоторые — подростки,
едва достигшие восемнадцати: такие бывают во всякой армии и всегда кажутся
слишком юными, чтобы носить оружие. Они были в меньшинстве. Большинство бойцов
— взрослые: одни — безработные шахтёры, присоединившиеся к повстанцам от гнева
или по убеждению, другие — хорошо обученные и отлично дисциплинированные
солдаты. Часть последних раньше работала в местной милиции или служила в армии,
другие приехали из-за рубежа, хотя не афишировали этого. (Наиболее заметными
иностранными бойцами были выходцы с Кавказа, поскольку им было гораздо труднее
слиться с остальными).
В дни своего
максимального влияния, в конце мая, Донецкая и Луганская народные республики
создали блок (назвав его Новороссией, старым царским словом для обозначения
региона), занимавший около 25 тысяч квадратных километров к западу от
российской границы: двадцатая часть Украины размером примерно с Бельгию. За два
месяца, начиная с самого избрания президента Петра Порошенко, территория,
удерживаемая повстанцами, сократилась более чем вдвое. Донецк был юго-западным
углом Новороссии; после оставления Луганска он стал больше похож на
юго-западную цитадель. Поэтому он обстреливался с запада и с севера.
Однако повстанцы не
выглядели особенно обеспокоенными. В здании регионального правительства они
проводили встречи и конференции, обновляли сайт. Я много говорил с Литвиновым,
недавно избранным председателем Верховного Совета и добавленным в финансовые санкционные
списки Великобритании и США. Для него всё выглядело так, будто повторился 1917
год, сойдя с пожелтевших страниц ленинского собрания сочинений. Беспокоится ли
он о международном признании своей республики? — «Нет. Вспомните, сколько
времени оставался непризнанным Советский Союз». (США признали его только в
1933.) «Единственная пока признавшая нас страна — Южная Осетия». — Что с
паспортами? — «Здесь, я думаю, полезен будет опыт Приднестровья. Там у людей до
сих пор молдавские паспорта. Они знают, что если поставят штамп
“Приднестровье”, никто такой паспорт не примет. Поэтому у них есть вкладыш с
надписью “Приднестровье”, который они кладут в паспорт и вынимают оттуда, когда
это необходимо». — Беспокоится ли он о том, что ДНР попадёт в такую же изоляцию,
как Приднестровье? — «Мы не станем Приднестровьем, просто по географическим
причинам. С одной стороны у Приднестровья — Молдавия, с другой — Украина. Они
вынуждены упрашивать украинцев дать им хоть чуть-чуть попользоваться устьем
Днестра. Ну а у нас есть хорошая протяжённая граница с Россией. И выход к
морю».
Он указал на карту на
стене с границами Донецка и Луганска до независимости. Когда мы разговаривали,
берег Азовского моря, включая большой портовый город Мариуполь, на некоторое
время оказался под контролем Украины. Но Литвинов был спокоен. «Быстро не
получится. Процесс будет длинный и трудный. Но мы справимся».
* * *
Я ожидал, что увижу в
Донецке тоталитарное протогосударство — и мои ожидания оправдались. Кремлю
понравилось называть киевское правительство «хунтой», но здесь она была вполне
реальной. Всем распоряжались профессиональные наёмники в камуфляже, и даже
министры вынуждены были при виде вооружённых людей переходить на другую сторону
улицы — чтобы избежать недоразумений. Но полной неожиданностью для меня стало
то, что я встретил огромное количество людей, которые смотрели на всё
происходящее с уверенностью и надеждой.
В один из дней я поехал
в Макеевку, чтобы встретиться с Мишиным. Он и его друг Александр Бик показали
мне гигантский Макеевский металлургический завод. В 30-е годы он был крупнейшим
металлургическим заводом в СССР (как мне сказали, выпускавшим больше стали, чем
вся Италия) и до перестройки оставался крупным производителем советской стали.
В 1997 году завод объявил себя банкротом. Сейчас он принадлежит «Метинвесту»
Рината Ахметова, и на нём работает часть сотрудников, оставшихся ещё со времён
СССР. Рядом был огромный шлаковый отвал. Я спросил, можем ли мы на него
забраться, но это сочли неразумным: холм полон опасных химических веществ;
кроме того, люди иногда проваливаются внутрь.
Мы выехали в поля к
западу от Макеевки, чтобы посмотреть на старый коровник, в котором Бик сейчас
выращивает червей для производства удобрения. По данным правительства США,
рядом с этим полем был сбит рейс № 17 «Малэйзиa Эрлайнс». Пока мы ехали, Мишин
и Бик описывали мне мир, в котором после распада Советского Союза власть
оказалась в руках бандитов. Люди начали исчезать. Из-за стремительного роста
инфляции стало невозможным прожить на зарплату. Приходилось заниматься
бизнесом, но это не каждому было по силам. И даже если удавалось удержаться на
плаву, нужно было ещё и договариваться с бандитами. Когда мы выехали из города,
Бик указал рукой на что-то, напоминающее заброшенные раскопки. По его словам, здесь
были незаконные угольные шахты Александра Януковича, сына бывшего президента.
Они изуродовали поля, оставив после себя воронки и трупы. «Думаете, нам
нравилось жить под властью этих людей? — спросил Бик. — Конечно, нет. Но мы
ничего не могли поделать». Антимайдановское восстание всё изменило.
Для Мишина и Бика
знаковые события прошлого года выглядели совершенно не так, как для моих друзей
в Киеве и Москве. Видя на майдане молодых людей, нападающих на спецназ,
либералы из столиц думали, что перед ними «власть народа»; наблюдая, как в
Донецке люди избивали проукраинских протестующих, они считали, что это
«фашисты». Но из Донецка всё выглядело по-другому. Оттуда видели фашистов на
майдане и власть народа на улицах Донецка. Я не знаю, укрепило ли их уверенность
присутствие на Майдане настоящих фашистов, но слухи об этом дали почву тому, о
чём сказал мне в Киеве социолог Владимир Ищенко:
«Именно терпимость
либералов к националистам на майдане привела к сложившейся ситуации. Если бы
они сразу дали им отпор, всё могло бы сложиться иначе. Возможно, это привело бы
к краху майдана. Возможно даже, что Янукович остался бы президентом. Во всяком
случае, сейчас был бы мир».
Мишин и Бик в
переходный период после крушения Советского Союза оказались теми, кого
социологи называют «аутсайдерами». В советское время Бик был шахтёром,
стремившимся работать в КГБ. «Они не брали сынков партийных боссов — ну, вы
меня понимаете, — сказал он (в этом мнении он неправ) — они брали рабочих людей
вроде меня». Мишин был сильным спортсменом. Он рассказал, как выиграл турнир в
Ленинграде и ему обещали поездку в США. «В США!» — припоминает он задумчиво. А
затем весь мир рухнул. Промышленные регионы, такие, как Донбасс, пострадали от
перемен сильнее других: именно промышленное производство испытало в 90-е
наибольший спад, именно вокруг этих заводов начался самый кровавый передел
власти. И именно в этих местах потеря рабочими их социального статуса стала
наиболее серьёзной. Советский Союз поддерживал труд промышленного рабочего не
только на словах, но и на деле: шахтёры Донбасса зарабатывали в среднем в 2–3
раза больше, чем инженер-программист, вроде моего отца, в Москве. (В начале
80-х Бик купил мотоцикл, проработав в шахте всего несколько месяцев. Девушки
сходили от мотоцикла с ума). Когда Советский Союз распался, целая страна
пережила то, что Ницше мог бы назвать переоценкой всех ценностей: что считалось
хорошим, стало вдруг плохим, а плохое стало хорошим. Некоторым людям
понравилось такое положение дел, и они разбогатели; другие остались в стороне.
С победой протестного движения, которое отдельные его сторонники всё ещё
называют «евромайданом», люди этого промышленного региона столкнулись с
перспективой пережить ещё один раунд деиндустриализации — жёсткой экономии,
безработицы и люмпенизации. Они отказались от повторения этого сценария — и,
более того, пошли своей дорогой. В первый раз деиндустриализация шла рука об
руку с крушением империи. Но что, если империя может быть восстановлена? Быть
может, тогда удастся вернуть и работу? В то время как россияне болезненно
воспринимали утрату Украины, многие люди в Восточной Украине чувствовали себя
выброшенными из своей Родины.
«Нас называют
предателями и сепаратистами, — сказал Бик, — но я не чувствую себя предателем.
Я чувствовал себя предателем раньше, когда приходилось называть себя украинцем.
Сейчас я не чувствую себя предателем».
В Макеевке в это время
было относительно спокойно — здесь, за Донецком, располагался тыл боевых
действий, — но иногда можно было услышать артиллерию той или другой стороны.
Звук был похож на гром, но раздающийся ближе и ниже над землёй. В Киеве
считали, что над частью Украины захватили власть вооружённые люди, и теперь с
ними приходится иметь дело. А здесь иногда казалось, что местное население
наконец-то взяло свои жизни в собственные руки — и на него напала армия. «Я
сочувствую этим людям, — сказала мне женщина из Славянска. — Они пытались
что-то изменить, но привели врага в свой дом». Под врагом она имела в виду
Россию. Но точно также можно было назвать врагом и Украину.
Украинская армия
наступала, и если отдельные солдаты шли, по большей части, неохотно, то
стоявшие за ними силы, апологеты АТО в СМИ и на политической арене, решительно
продвигались к своей цели. Называя народ Донецка «варварами» и «нелюдями», они
не просто реагировали на действия повстанцев. Они реагировали на то, что сами
творили в украинской политике за последние 20 лет.
Люди с запада хотели
избавиться от людей с востока. Не столько во имя украинского национализма,
сколько во имя прогресса. В течение двух десятилетий центр и особенно запад
страны гнались за европеизацией. Между сторонниками единой Украины и ДНР в
Донбассе существует очевидное социально-экономическое различие. В тот же вечер,
когда я ездил к Мишину в Макеевку, Энрике Менендес предложил мне встретиться с
группой проукраински настроенных молодых специалистов, которые остались в
городе, чтобы выполнять гуманитарную работу. Доставив еду в приют, где
разместилось более тысячи беженцев со всего региона, мы направились в «Гавана
Банану», любимое место повстанческих командиров среднего звена: здесь они ели,
пили минеральную воду и встречались с проститутками. Мы ехали на новом «Фиате»,
с которым сидевшая за рулём Марина обращалась просто ужасно: «Это автомобиль
моей подруги. Я его позаимствовала, пока она в Киеве. На самом деле у меня
“БМВ”». Мы поели суши и выпили пива. Вдруг подъехал жёлтый «Порше», из которого
выскочили повстанцы. «А, — сказала Марина, — теперь он у них». Она заметила эту
машину в городе, когда на ней ездил ещё первоначальный владелец, и задумалась,
сколько времени понадобится для того, чтобы автомобиль сменил хозяина. Принесли
счёт, который, учитывая низкие цены на Украине, оказался больше, чем я ожидал.
Я спросил: «Кто заказал суши за 20 долларов?» «Я!» — ответил Энрике. Потом мы
отправились домой, чтобы успеть до начала комендантского часа.
Я подробно описываю всё
это, чтобы подчеркнуть разницу между теми, кто в Донецке поддержал ДНР и теми,
кто этого не сделал. Среди этих молодых специалистов я встретил журналистку из
Львова. Она была одета не просто лучше всех в Донецке — она была одета
по-другому, как будто принадлежала к другой цивилизации. Она выглядела, как
француженка.
А теперь представьте
себе, что в течение двух десятилетий вы пытались, шаг за шагом, протащить свою
страну в Европу. Представьте, что это был непростой путь, — кажется, всё, чего
вы добились, саботировали политические силы с востока. Представьте, наконец, что
политическое противостояние в вашей стране достигло критической точки.
Представьте, что все люди, выступавшие против вашей политики в течение
последних 20 лет, — самые отсталые, беднейшие и наименее успешные люди в стране
— собрались в одном месте, провозгласили себя независимой республикой и взялись
за оружие. Что бы вы предприняли? Можно позволить им делать то, что они хотят.
Но тогда вы потеряете эту землю и её промышленный потенциал — и, кроме того,
что за страна позволит своей части просто так отделиться? Возможно, вы бы
восприняли эту ситуацию как благоприятную возможность. Нечто подобное произошло
в Москве в 1993 году, когда старые сталинисты и националисты захватили здание
Верховного Совета. Все враги прогресса, неудачники и утратившие былой статус
политики собрались в одном месте — не лучше ли просто решить проблему одним
махом? Разве не было бы лучшим решением уничтожить их как можно больше и
вытрясти дерьмо из остальных раз и навсегда? Вот что я слышал от уважаемых
людей в Киеве. Не от националистов, а от либералов, дипломированных
специалистов и журналистов. Все плохие люди в одном месте — почему бы не убить
их всех?
Я спросил Мишина и
Бика, знали ли они, заявляя о своей независимости, что это приведёт к войне?
«Если ты взял в руки оружие, за тобой придут с оружием», как сказал один из
жителей Донецка, противник ДНР. Но Мишин и Бик, и каждый из прочих сторонников
ДНР, которым я задавал этот вопрос, ответили: «Нет». Они просто пытались быть
услышанными. И они указали на то, что даже в начале апреля, до взятия Славянска
Стрелковым и его группой, до эскалации конфликта, в Донецке украинские
истребители пролетали очень низко над манифестациями сторонников Донбасса. Киев
с самого начала был готов применить силу.
* * *
В августе украинская
армия подошла ближе. В первые несколько дней моего пребывания в Донецке
сражения — если так можно назвать весьма неточный прострел позиций с обеих
сторон — велись на окраине города. Наша группа бродила по западным районам в
поисках домов, рынков и школ, разрушенных снарядами и ракетами «Град»,
выпущенными, как считалось, с украинских позиций. Один мужчина был убит, когда
снаряд упал на рынок (он разорвался рядом и оторвал ему полголовы); в другой
части города погибла женщина. К концу недели обстреливали уже центр Донецка.
Обычно обстрел начинался в 4.30 утра, продолжался полчаса и возобновлялся около
семи, снова на короткий период времени. Снаряды, взрывающиеся в полукилометре
от вас — это очень громко и действительно очень страшно. Иногда слышится свист,
за которым следует ужасный взрыв. А порой слышно только взрыв. Когда меня
как-то разбудил обстрел, моей первой реакцией было подняться наверх — мы
находились в девятиэтажке — и высунуться в окно. Когда же я увидел вспышку
рядом с нами и почувствовал, как сотрясается всё здание, я быстро спустился в
котельную. Семья из трёх человек и я сидели там молча в течение получаса, пока
обстрел не прекратился. В других городах на востоке люди сидели в таких же
подвалах неделями.
Центр города
обстреливали из гаубиц и танков. На окраине города я видел следы ракет «Града»
— страшного орудия, у которого до запуска загорается огненный хвост почти во
всю его длину, как у космической ракеты, а затем оно летит, крайне неточно, на
вражескую территорию, полностью сжигая то место, куда попадает. Однажды ночью
украинцы бомбили Донецк: мы услышали, как над нами пролетают самолёты (без них
в городе необычайно тихо, особенно ночью) — а затем приглушённый звук бомб,
падающих в километрах от нас. На следующий день мы пошли посмотреть на огромные
воронки, оставленные ими на дороге. Я никогда не видел, чтобы они попадали в
реальную военную цель — например, СБУ — только в гражданские объекты. Возможно,
у армии были проблемы с наведением; возможно, армия надеялась подтолкнуть
гражданское население к тому, чтобы оно покинуло город. Но также возможно, что
военным было всё равно. Большинство из тех, кто обладал средствами или связями,
давно уехали. Как сказал один из друзей Менендеса из Киева — к большому
огорчению Менендеса, — «Нормальных людей здесь уже не осталось». Так что
обстрелов стало больше.
* * *
Я решил покинуть
Донецк, когда увидел мужчину, которого заталкивала в багажник автомобиля группа
вооружённых людей в камуфляже. «Залезай, б…!» — крикнул один из них. Человеку
завязали глаза, и его руки были связаны за спиной. Он шатался — или был пьян,
или его избили, или и то, и другое. Это происходило в нескольких шагах от
штаб-квартиры ДНР, где Мишин работал над организационным планом со своими
предложениями для министерства спорта.
Я сел на поезд и поехал
в Краматорск и Славянск, где началась эта война. Славянск стал для меня
особенным откровением. Я видел фото и видео его оккупации, на которых людей
расстреливали на улице. Через месяц после того, как повстанцы покинули город,
люди гуляли и ели мороженое. Там по-прежнему было много разрушенных зданий, но
в городе царила почти праздничная атмосфера. Я увидел группу детей, которые
были так очаровательны и счастливы, что я захотел их сфотографировать. Я
спросил их матерей, можно ли это сделать, и они ответили утвердительно,
добавив: «Мы, правда, не из Славянска». Они приехали из Енакиева, родного
города Януковича, где шла жестокая борьба между правительственными силами и
повстанцами. Славянск, некогда символ войны, стал местом, где люди могли от неё
укрыться.
Не всем в Славянске
стало лучше жить после ухода ДНР. Я встретил женщину, которую «следователи»
избили за то, что она проголосовала за ДНР. Кому-то, не столь политически
заинтересованному, просто нравился стиль управления повстанцев.
«При них был порядок, —
сказал мне один человек. — После некоторых обстрелов на улицах оставались
медные и алюминиевые провода. И никто не смел их взять! Они прогнали цыган с
железнодорожной станции, где те торговали наркотиками. Был порядок!»
Как только повстанцы
оставили город, цыгане вернулись, заплатив милиции, чтобы она, как раньше,
закрывала на них глаза. В общем, всё вернулось на круги своя.
Но не в Донецке — пока
нет, и вероятно, так будет ещё долго. Даже когда появились сообщения о том, что
российская бронетехника пересекла границу, украинские войска продолжали
наступать на Луганск и Донецк. В середине августа с Донецком прервалось
железнодорожное сообщение. В день независимости ДНР провела по улицам
украинских военнопленных. Посмотреть на них собралась толпа (пресс-служба ДНР
разослала приглашения по электронной почте), люди бросали в пленников яйца и
выкрикивали проклятия в их адрес. Между тем в Киеве проходил большой военный
парад. Техника, которая вызвала столько разрушений на востоке, прошла по улицам
города, в том самом месте, где когда-то состоялся майдан. Два дня спустя
российские войска пересекли границу на юге Донецкой области и продвинулись к
Мариуполю. Они пытались проложить коридор к морю, о котором Литвинов говорил
две недели назад. Тогда подобное заявление казалось бредом. Теперь это
произошло.
Я позвонил Мишину. Он
был в восторге от контрнаступления на юге, хотя и устал от войны. Друг, с
которым он играл в футбол, вышел в продуктовый магазин во время обстрела
Макеевки. Его ранило в голову осколком, и он погиб.
Офис Энрике Менендеса
также обстреляли. Менендес был наверху, но успел выбежать и остался невредим.
Когда я был в Донецке, он показывал мне штаб-квартиру «Ad Factory». В пустом
офисе молчали восемь компьютеров. «Гугл», один из деловых партнёров Менендеса,
прислал ему два кресла-мешка, которые до сих пор стояли в своей пластиковой
упаковке напротив стены. «Мы единственный официальный рекламный партнёр “Гугл”
в Донецке, — сказал Менендес. — Они должны были прислать их к празднику, но
кресла пришли совсем недавно. Я был страшно зол». Офис «Ad Factory» на седьмом
этаже. Выглянув в окно, мы увидели на севере на горизонте серый дым, который
поднимался от горящего дома или другого объекта после ракетного обстрела. «Мне
нужно мысленно со всем этим проститься, — сказал Менендес. — Всё это из другого
мира».
Перевод с английского
Дмитрия Субботина и Елены Бучкиной.
Впервые опубликовано в журнале Скепсис
Комментариев нет:
Отправить комментарий