Ален Бадью. Восьмой пункт

Сегодня мы прекрасно знаем, что если мир един единством объектов купли-продажи и денежных знаков, то единения живых человеческих тел не существует. Повсюду зоны, стены, отчаянные побеги, презрение и смерть. Вот почему главный политический вопрос сегодня — это вопрос о мире, о существовании мира... В наших подуставших западных государствах массы иностранных рабочих и их дети свидетельствуют о молодости мира, его просторах, бесконечном разнообразии. Именно с ними можно придти к политике будущего. Без них мы сгинем в пучине нигилистического потребления и полицейского строя.

 

 

Вернемся к восьмому пункту. Что значит «Есть только один мир»?

Нам известно, что современный капитализм гордится своим мировым характером. Повсюду твердят о глобализации. Враги этой самой глобализации говорят, что им нужен другой мир. Говорят об «альтер-глобализации». Таким образом, мир не является больше только местом существования людей. За него идут мировые баталии. Ставка: каким будет мир? В этом вопросе заключено еще два. Аналитический (в нем еще два): в каком мире мы живем? в каких мирах мы живем? И нормативный: в каком мире хотим жить?

Практическая связь между аналитическим и нормативным вопросами образует общепринятое определение политики: политика предоставляет средства перехода от мира, какой он есть, к миру, каким мы хотим его видеть. Альтер-глобализация, экология, демократия, долговременное развитие, защита прав человека... создается впечатление, что все эти практики определяют роль политики на мировой сцене.

Все это очевидно, если сегодня мы действительно можем сказать, что мир существует. Но так ли это? Вопрос сложный. Во-первых, распоясавшийся капитализм на весь мир заявляет, что его нормы, в особенности то, что он называет «демократией» и «свободами», должны стать нормой жизни для всего мира, что и происходит благодаря усилиям «международного сообщества», особенно когда последнее сливается с раболепием бюрократического аппарата под названием «ООН», а также усилиям так называемых «цивилизованных стран» (США и их клиентура). Во-вторых, тот же самый распоясавшийся капитализм повсюду навязывает такое политическое убеждение, будто есть не один, а два разделенных между собой мира. Есть мир богатых и властей предержащих и огромный мир отверженных, угнетенных, преследуемых. Это противоречие заставляет нас усомниться в реальности глобализации и внушает подозрение в отношении восходящей к ней политике — и не суть важно, «за» или «против» глобализации политики этой политики. Очень может быть, что вопрос формулируется неверно: вместо «Как построить мир, который мы хотим построить "в" и "вопреки" демократическому и капиталистическому миру?» мы должны спросить себя: «Как твердо стоять на том, что существует только один мир — единый и неделимый мир всех на свете живущих людей, в котором утверждается — зачастую через насилие, — что такого мира нет и не было?»(1). Вопрос о самом существовании, а не о его качестве. Прежде чем заботиться о «качестве жизни», чему предаются сытые граждане сытого защищенного мира, необходимо просто выжить, что отчаянно пытаются делать где-то там, но также все больше и здесь, миллионы животных человеческого вида.

Почему я могу сказать, что реальная аксиома господствующей политики в том, что нет никакого единого мира субъектов человеческого вида? А потому что мир, в том виде, в каком его провозглашают и навязывают всем и каждому, мир глобализации, существует исключительно в виде мира объектов и денежных знаков, мира свободного обращения товаров, финансовых потоков и рабочей силы. Именно такой мир предсказывал нам Маркс, сто пятьдесят лет тому назад: мир мирового рынка. В этом мире есть только вещи — объекты продажи и знаки — абстрактные инструменты купли-продажи, разные виды денег, кредитов, финансовых спекуляций. Но это неправда, что в таком мире есть субъекты человеческого вида. Для начала: у них нет абсолютно никакого права свободно перемещаться и устраиваться там, где им будет угодно. В подавляющем своем большинстве мужчины и женщины этого так называемого мира, мира товаров и денег, не имеют доступа в этот мир. Они сидят взаперти вовне, там, где товаров раз два и обчелся, а денег вообще нет.

«Заточение» — лучше не скажешь. Повсюду в мире воздвигают стены. Стена, разделяющая палестинцев и израильтян; стена на границе США и Мексики; «электростена» между Африкой и Испанией; в мэрии одного итальянского города додумались перегородить стеной центр и окраины! Повсюду стены — чтобы бедняки сидели по домам, под замком. Я уж не говорю о тюремных стенах, ведь тюрьмы превращены богачами в доходный бизнес, в них погрязают — под давлением все более дикого полицейского и юридического насилия — миллионы бедняков, полунищих, по большей части, молодых, зачастую темнокожих, арабов, латиноамериканцев...

Вот уже лет двадцать, как рухнула берлинская стена. Это событие стало, трезвонили по всему «свободному» миру журналисты и политики, символом единения планеты, случившегося после семидесяти лет жизнь порознь. Да, в течение этих семидесяти лет было ясно, что существуют два мира: мир социализма и мир капитализма. Еще говорили: мир тоталитаризма и мир демократии. Итак, падение берлинской стены стало триумфом единого мира во всем мире. Но теперь-то всем ясно, что стену просто перенесли. Это была стена между тоталитарным Востоком и демократическим Западом. Сегодня это стена между капиталистическим Севером и обобранным до нитки Югом, в более общем плане — между защищенными территориями бенифицариев существующего строя и расплывчатыми просторами, где кое-как устраиваются все остальные. Внутри же «развитых» (как пока еще говорится) стран некогда существовало общепризнанное противоречие между более или менее сильным и более или менее организованным рабочим классом и верхушкой буржуазии, которая контролировала государство. Сегодня с одной стороны бенифицарии международной торговли, с другой — огромная масса «исключенных».

«Исключенный» — вот имя все тех, кто не внутри истинного мира, кто извне, за стеной или колючей проволокой: и не суть важно, идет ли речь о крестьянах, прозябающих в тысячелетней нищете, или горожанах, ютящихся в фавелах, пригородах, городках, общежитиях, самовольно занятых домах и бидонвилях. На рубеже 80-х-90-х годов века минувшего была стена идеологическая, политический железный занавес; сегодня прозрачная стена отделяет мир наслаждения богатых от мира желания бедных. Все так, будто для существования единого мира просто необходимо было разделить живые тела в соответствии с происхождением и материальным положением.

Сегодня нет места миру людей в строгом смысле там, где под завесой пропаганды глобализации, — которая служит оправданием все более и более жесткой и все более закрытой политики, — явно существуют два мира. Ценой так называемого «единого» мира Капитала стал грубый, жестокий раздел человеческого существования на две части, отделенные друг от друга стенами, сторожевыми псами, процедурами бюрократического контроля, морскими патрулями, колючей проволокой и правом высылки нелегалов.

Почему то, что политиканы и продажная пресса западных стран называют (во Франции этим выражением мы обязаны Ле Пену) «проблемой иммиграции», стало для многих заинтересованных стран непреложной основой государственной политики? Да потому что все эти пришлые, иностранцы, которые здесь живут и работают, наглядно свидетельствуют о том, что тезис о достигнутом благодаря рынку и «международному сообществу» единстве демократического мира насквозь лжив. Если бы это было правдой, мы бы встречали этих людей с распростертыми объятьями, ведь они же из одного с нами мира. Мы бы относились к ним так, будто это люди из городка неподалеку или из соседнего региона, они просто у нас остановились, нашли работу и обосновались. Но ведь на деле все совсем не так. В нас вселяется устойчивое убеждение, которое только подкрепляется государственной политикой, что это люди из другого мира. Вот в чем проблема. Они являются живым свидетельством тому, что наш демократический и развитый мир совсем не является для сильных мира сего и всех сторонников господствующего капиталистического строя единым миром мужчин и женщин, которые, несмотря на то, что живут здесь и работают, как и каждый из нас, все равно считаются пришельцами из другого мира. Деньги везде одинаковые; доллары и евро в ходу по всему миру: доллары и евро, которыми расплачивается пришелец из другого мира, охотно принимаются во всех магазинах. Но вот его, или ее, пришельцев из другого мира, — не принимают. Не принимают как личность, не принимают образа жизни, происхождения: напротив, нам внушают, что он, или она, не из нашего мира. Государственные структуры и их слепые проводники устанавливают за ними контроль, лишают права пребывания, беспрестанно подвергают критике их обычаи, манеру одеваться, семейный и религиозный уклад. Множество простодушных людей, объятых страхом и организованных государством задаются тревожными вопросами: да сколько их тут понаехало, пришельцев из другого мира? Сотни тысяч? Миллионы? Страшный вопрос, стоит его только поставить. Вопрос, что влечет за собой преследования, запреты, массовые высылки. Вопрос, который — при иных исторических обстоятельствах — привел к погромам и лагерям смерти.

Сегодня мы прекрасно знаем, что если мир един единством объектов купли-продажи и денежных знаков, то единения живых человеческих тел не существует. Повсюду зоны, стены, отчаянные побеги, презрение и смерть. Вот почему главный политический вопрос сегодня — это вопрос о мире, о существовании мира.

Многим кажется, что это лишь расширение демократии. Будто надо просто распространить на весь мир распрекрасную форму нашего мира, в которой существуют западные демократии и Япония. Но такое видение мира абсурдно. В основе западного демократического мира лежит свободное обращение объектов и денежных знаков. Наиболее прочно усвоенной максимой, самым главным субъективным правилом поведения является закон конкуренции — свободной конкуренции, которая заведомо влечет за собой превосходство тех, в чьих руках богатства и орудия власти. Роковым последствием этой максимы является разделение живых тел посредством и ради отчаянной защиты привилегий имущих и властей предержащих.

Сегодня мы знакомы с конкретной формой этого «расширения» демократии, которому посвящает себя «международное сообщество», то есть коалиция жандармских государств нашей планеты. Война — вот как именуется эта форма. Война в Палестине, Ираке, Афганистане, Сомали, Африке... Итак, для того, чтобы где-то организовать выборы, следует развязать там войну: такое положение дел заставляется задуматься не столько о войне, сколько о выборах. С каким миропониманием связывает себя сегодня электоральная демократия? В конечном счете, эта демократия навязывает нам один единственный закон — закон числа электората. Равно как объединенный товарооборотом мир — закон числа денежных знаков. Очень может быть, что электоральный закон, если навязывать его через развязывание войны, как это было в Кабуле и Багдаде, возвращает нас к нашей проблеме: если мир является миром объектов и знаков, это значит, что в нем все уже сосчитано. В политике тоже любят счет. Ну а с теми, кто не считает или не поддается учету, особо не считаются: война принесет им наши счетоводческие заповеди. Более того, если вдруг счетоводческий закон даст не тот результат, который мы ожидаем, всегда будет можно, прибегнув к полицейскому насилию и войне, навязать не просто наш счет, но счет «единственно правильный», согласно которому в демократии должно выбирать исключительно демократов, то есть членов проамериканской партии, сообщества раболепных клиентов. Это можно было наблюдать, когда наши «западники» — и наши интеллектуалы в первых рядах — приветствовали приостановление электорального процесса в Алжире, в результате которого победили «исламисты», или когда они же отказались признать подавляющую электоральную победу Хамаса в Палестине. Эти же самые западники не погнушались организовать военную операцию, чтобы принудить к отставке первого всенародно избранного президента Гаити Аристида. Не говоря уже о том, что движение «Хезболла», также пользующееся всенародной поддержкой в южном Ливане, считается «террористической организацией». Во всех четырех ситуациях западные «демократии» отрекаются от собственных счетоводческих норм, обнаруживая тем самым их направленность: сохранение посредством неразличимых в конечном счете партий капиталистического строя, защита этого строя, при необходимости — посредством войны. Такова цена электорального счета, когда выборы одновременно и навязываются, и отвергаются. Гражданская война и интервенция в Палестине, жесточайшая гражданская война в Алжире, последовательная поддержка всяческих воинственных феодалов в Африке. Все это доказывает, что так воспринимаемый мир в реальности не существует. На деле есть лживый и закрытый мир, искусственно отделенный посредством насилия от общечеловеческого мира.

Подойдем к проблеме с другой стороны. Мы не можем перейти от аналитического согласия в отношении существования мира к нормативной акции в отношении качеств этого мира. Как и всякое истинное несогласие, наше несогласие затрагивает не какие-то свойства, но сами существования. Перед лицом двух искусственных и убийственных миров, коих имя «Запад» — вот треклятое слово! — именует разъединение, следует с самого начала принять за основу — как аксиому, как принцип — существование одного единственного мира и твердо стоять на этом. Надо высказать эту очень простую фразу: «Есть только один мир». Но фраза эта не является объективным заключением. Нам известно, что под игом денежного закона нет никакого единого мира женщин и мужчин. Есть стена, что разделяет богатых и бедных. То есть фраза «Есть только один мир» является перформативным утверждением. Мы так решили для себя. И будем верны этому решению. И тогда нам надлежит сделать крайне жесткие и трудные выводы, что следуют из этой очень простой фразы.

Первое следствие, само по себе тоже простое, касается живущих среди нас иностранцев. Чернокожий африканец, которого я вижу на кухне ресторана, марокканец, который долбит дыру в асфальте, женщина в чадре, которая присматривает за детьми в городском садике, — все они из того же мира, что и я. Это основополагающий пункт. Именно в нем мы ниспровергаем господствующую идею, согласно которой мир един в силу объектов, знаков и выборов, она-то и ведет к войне. Единство мира в единстве живых, активных человеческих тел — здесь и сейчас. И мне надлежит испытывать на себе это единство: эти живущие здесь люди отличаются от меня языком, одеждой, религией, пищей, образованием, но мы существуем в одном мире, они просто существуют, как и я. И раз они, как и я, существуют, я могу с ними дискутировать, значит, между нами может быть как согласие, так и несогласие. Но при абсолютном условии, что они существуют в точности, как я, что значит — в одном мире.

Именно здесь может иметь место возражение о культурных различиях. Как это? Они из того же мира, что и я? Но наш мир — это совокупность всех тех, для кого «наши» ценности действительно что-то значат. Например — те, кто считает себя демократами, те, кто уважает женщин, те, кто всегда за права человека... Вот для них есть один мир. Но те, кто принадлежит противоположной культуре, не могут быть из нашего мира. Они не демократы, угнетают женщин, у них варварские обычаи... Хотят вступить в наш мир, пусть познают наши ценности. Есть же даже слово такое — «интеграция»; тот, кто приезжает откуда-то, интегрируется в наш мир. Чтобы мир африканского рабочего и наш мир, где мы хозяева, был одним и тем же, ему следует, этому африканскому рабочему, быть таким же, как мы. Ему следует принять и исповедовать наши ценности.

Николя Саркози, нынешний президент Французской республики, еще в бытность кандидатом и главой французской полиции заявил: «Если иностранцы хотят остаться во Франции, пусть полюбят Францию, в противном случае пусть убираются вон». Я сразу себе сказал: наверное, придется уезжать, ведь я ну совсем не люблю Францию Николя Саркози. Не разделяю его ценностей. В противоположность господствующему мнению я не желаю, чтобы кого бы то ни было насильно высылали из Франции, я против таких мер. По мне, если кто-то и должен обязательно уехать из страны, если и надо кого-то выдворить, то пусть это будет лучше Николя Саркози или министр Ортфё, большой спец по выдворениям, чем мои африканские друзья из городских общежитий. В общем, ясно, что я не интегрирован. В действительности же, если вы выдвигаете такие условия, что африканский рабочий должен быть того же мира, что и вы, это значит, что вы уже поставили крест на своем принципе, отошли от него: «Есть только один мир живых женщин и мужчин».

В философском плане, если вы говорите: «Есть только один мир», то это значит, что этот мир — в самом своем единстве — представляет собой совокупность идентичностей и различий. Различия не только не противоречат единству миру — они являются принципом существования. Именно это я называю «трансценденталью» мира, каковая является его имманентным логическим законом (2). Трансценденталь различий, то есть идентифицирующих интенсивностей, доступна повсюду, всем и каждому, поскольку она одинакова. Если единство таково, что для того, чтобы иметь право в нем фигурировать, необходимо быть идентичным всем его элементам, значит это вовсе не «мир». Это замкнутая часть мира, который, с одной стороны, никоим образом не укладывается в ее рамки, а с другой — разъедает изнутри. Это — как если бы нам угодно было вернуться к тому, что под именем «закрытого торгового государства» являлось Фихте, — возвращение самых варварских форм умственного национализма. Даже согласно здравому смыслу, «чтобы был мир, нужно быть всем миром».

Вы мне скажите: но есть же национальное законодательство. Все правильно. Закон — это нечто другое, нежели условие. Перед законом все равны. Но закон не устанавливает условий принадлежности к миру. Это просто временное правило, которое действует в каком-то определенном регионе единого мира. Закон не требуется любить, ему должно подчиняться.

Разумеется, в едином мире живых женщин и мужчин могут быть законы. Но внутри него не может быть субъективных или «культурных» условий. Мир не может потребовать, что для того, чтобы жить в нем, необходимо быть таким, как все остальные. Тем более, как меньшинство этих «всех остальных», например, быть таким, как «цивилизованный» белый мелкий, ну очень мелкий, буржуа. Если мир един, то все, кто в нем живут, существуют в точности, как я, но они не такие, как я, они—другие, отличные от меня. Единый мир — это как раз то место, где существует бесконечное множество различий. Мир одинаков трансцендентально, потому что живущие в нем люди различны.

Если же, наоборот, потребовать от живущих в мире людей быть одинаковыми, то мир замыкается на себе и становится — в виде мира — отличным от другого мира. Что предваряет всякого рода разделы, разлуки, стены, контроли, презрение, смерти и — в конечном счете — войну.

Тогда можно задаться таким вопросом: что-нибудь да регулирует эти бесконечные различия? Есть ли какая-то идентичность, что вступает в диалектические отношения со всеми этими различиями? Есть только один мир, очень хорошо. Но значит ли это, что быть французом, или живущим во Франции марокканцем, или корсиканцем, или бретонцем, или живущим в стране с христианскими традициями мусульманином, значит ли это, что все это ничего не значит перед лицом необозримого различающего единства мира живых человеческих тел? Мы понимаем, что трансценденталь единого мира служит мерилом всех этих различий, регулирует их. Но следует ли полагать, что сохранение идентичностей является для единства мира камнем преткновения? Хороший вопрос. Да, бесконечность различий является также бесконечностью идентичностей. Рассмотрим же несколько внимательнее, какого рода диалектика идентичностей начинает действовать, когда мы утверждаем существование единого мира, где различия до бесконечности соизмеряются единой трансценденталью.

И прежде всего: что такое идентичность? Самое простое определение: идентичность, или самобытность, есть совокупность черт, свойств, посредством которых индивид признает себя «самим собой», то же самое и в отношении человеческой группы. Но что это значит — «самим собой»? Быть «самим собой» значит оставлять за собой нечто такое, что пребывает — во всех характерных свойствах самобытности — более или менее неизменным в ткани различий и их изменений. То есть, можно сказать, что идентичность — это абстрактная совокупность свойств, на которых основывается некая инвариантность. Например, гомосексуальная идентичность складывается из всего того, что связано с инвариантностью возможного объекта желания; идентичность художника — из того, по чему мы признаем инвариантность его стиля; идентичность иностранного сообщества в какой-то стране — это то, в силу чего узнаем его принадлежность: язык, жесты, одежда, культура питания и т. д.

Определяемая через инварианты идентичность дважды соотносится с различием. Во-первых, идентичность есть то, что отлично от остального (статическая идентичность). Во-вторых, идентичность есть то, что не становится отличным (динамическая идентичность). На заднем плане проглядывает философская диалектика Того же самого и Другого.

Приняв гипотезу, что мы все живем в одном и том же мире, мы может утверждать право быть тем же самым, тождественным, поддерживать и укреплять свою идентичность. Если марокканский рабочий существует, как я, он тоже может утверждать, что имеет право, равно как и я, сохранять и направлять собственные инвариантные особенности: религию, родной язык, игры, образ жизни... Он утверждает свою идентичность, отвергая навязываемую ему интеграцию — то есть просто растворение собственной идентичности в пользу другой. Ибо, если он действительно существует в мире, как я, то у него apriori нет никаких оснований считать, что другая идентичность чем-то лучше его собственной. Заметим при этом, что идентифицирующее утверждение имеет в «диалектике того же самого и другого» два весьма различных аспекта.

Аспект первый — желание, стремление к тому, чтобы мое становление оставалось внутри тождественного, «того же самого». Это несколько в духе знаменитой максимы Ницше: «Будь самим собой». Речь идет об имманентном развитии идентичности в новой ситуации. Марокканский рабочий не будет отрекаться от того, что составляет его индивидуальную, семейную и коллективную идентичность. Он будет все это мало-помалу творчески переосваивать там, где существует в настоящее время. Так он придет к изобретению самого себя — марокканского рабочего, который живет в Париже. Можно сказать, что он будет творить самого себя в виде субъективного движения, исходя из ситуации марокканского крестьянина с севера страны и подходя к положению жителя Франции. Без какого-то внутреннего слома. Посредством растяжения, расширения своей идентичности.

Второй способ утверждать свою идентичность является негативным. Он сводится к отчаянной защите следующего тезиса: «я — не другой». Порой это просто необходимо: например, когда Сарко-зи настаивает на авторитарной интеграции. Марокканский рабочий будет твердо стоять на том, что его традиции и обычаи всегда будут отличаться от традиций и обычаев мелкобуржуазного европейца. Он будет даже подчеркивать свою непохожесть, религиозные или бытовые черты своей идентичности. Встанет в оппозицию к западному миру, превосходство которого для него неприемлемо.

В конечном итоге, различие в идентичности задействуется двояко. В плане утверждения: тождественное удерживается в собственной силе различения, что есть творчество, созидание. В плане отрицания: тождественное защищается от разлагающего вторжения другого. Хочет сохранить свою чистоту. В любой идентичности играет диалектика творения и очищения. В силу этой диалектики в различных местах мира имеют место быть смещения идентичностей и расторжения различий, из чего и складывается открытая история самого места.

Для того, чтобы вписать политику освобождения в контекст мест — стран, например, — нет лучше способа, чем с самого начала выдвинуть это утверждение: есть только один мир. Имманентные следствия этой аксиомы обязывают нас к политическим действиям, которые опираются на безразличие различий, что значит: политика есть исполнительный механизм для укрепления того, что есть универсального в идентичностях. Говоря более конкретно, я могу поспорить с марокканским рабочим или приехавшей из Мали многодетной матерью о том, что мы можем сделать вместе, чтобы иметь возможность утверждать, что мы существуем — вместе, в одном и том же мире, хотя под знаком отличных друг от друга идентичностей.

Например, уже упоминавшееся «Собрание проживающих в городских общежитиях нелегальных рабочих» выступило с призывом провести 22 марта 2007 г. «День дружбы с иностранцами». День «дружбы» — понятие, которое, разумеется, может иметь нехорошие отзвуки, поскольку взывает к обветшавшим формам старого гуманизма, но в данном контексте оно обладает политическим звучанием. Ведь друг — это просто человек, что существует наравне с вами, в том же самом мире. В тот день граждане французской национальности и живущие во Франции иностранцы открылись друг другу подвижностью своих идентичностей. Они собрались вместе, чтобы обсудить различные способы проживания в одном и том же мире. Прежде всего, они потребовали отмены законов, в силу которых воздвигаются стены, узакониваются преследования, облавы, высылки(3). В силу которых иностранцы предаются в лапы полиции.

Потребовали, чтобы присутствие во Франции миллионов иностранцев подпало наконец под действие простой идеи, что они здесь, что они существуют наравне с нами. Достаточно просто дружески удостовериться в этом существовании, пытаться как-то урегулировать его, сделать нормальным. Выдать им необходимые документы, основываясь на том, что кто-то здесь работает, у кого-то здесь учатся дети, кто-то болен и не может получить медицинской помощи в Африке, кто-то оказался здесь по семейным или политическим обстоятельствам. Сделать все, что естественно сделать в помощь людям, каковые в сущности разделяют с вами ту же самую экзистенциальную ситуацию, людям того же самого мира.

На этом коллективном маршруте мы превращаем свои «идентичности» в своего рода испытательный стенд, переводим их в план универсального политического опыта. Обращаясь перспективой единого мира, идентичность становится опорой того, что маоисты называют «обмен опытом». Коренной житель узнает от «номада», как он, прибыв из другого места, видит политику нашей страны, как думает участвовать в ее изменении; временно или недавно обосновавшийся во Франции человек узнает от коренного француза, как тот пытается изменить ее, эту политику, и как определяет место тех, кто будет включаться в будущем в это сражение. В этом «обмене опытом» рождаются новые, непредвиденные идеи. И формы организации, в которых различие между иностранцами и местными перестает быть механизмом разделения, поскольку полностью подчиняется общему убеждению: есть только один мир, в котором мы существуем наравне друг с другом. В этом мире идентичности могут предоставить материал для полезного обмена опытом, при том условии, что мы совместно участвуем в общих политических действиях. Итак, подытожим сказанное в четырех следующих пунктах:

1. «Мир» разнузданного капитализма и богатых демократий является ложным. Признавая единство только в товарах и денежных знаках, он отбрасывает большинство человечества в обесцененный «другой мир», от которого отгораживается стенами и войной. В этом смысле сегодня нет никакого мира.

2. Из чего следует, что утверждение «есть только один мир» является принципом действия, политическим императивом. Это также принцип равенства различных существований в любом месте единого мира.

3. Принцип существования единого мира никоим образом не противоречит бесконечной игре идентичностей и различий. Просто в том случае, если он становится аксиомой коллективного действия, требуется, чтобы идентичности подчинили свою негативную направленность (оппозиция другому) направленности позитивной, утвердительной (развитие того же самого).

4. В том, что касается существования в нашей стране тысяч иностранцев, перед нами три цели: мы должны противостоять авторитарной интеграции, ограничить замкнутость сообществ и порождаемые ею нигилистические тенденции; развивать универсальные виртуальности идентичности. Конкретная связка трех целей составляет важнейшую политическую задачу современности.

Касательно сокровенной связи между политикой и вопросом об иностранцах, каковая на сегодня является нашей насущной необходимостью, следовало бы перечитать один поразительный текст Платона а самом конце Книги девятой «Государства». Молодые собеседники Сократа говорят ему примерно следующее: «То, что ты рассказал нам о политике, все это так, все это очень хорошо, но все это невозможно. Человек не захочет тогда заниматься государственными делами». На что Сократ отвечает: «Клянусь собакой, очень даже захочет, но только не у себя на родине, а где-то в другом месте»х. Как если бы политика сама по себе требовала экспатриации, изгнания, иноземности, другого места. Давайте помнить об этом, когда будем участвовать в политических акциях вместе с иностранными студентами, рабочими из городских общежитий, молодежью из пригородов. Сократ прав: то, что они иностранцы и являются носителями отличной культуры, вовсе препятствие. Наоборот! Осуществление истинной политики в определенном месте единого мира, здесь и сейчас — к чему мы все стремимся — в самой своей возможности требует людей не отсюда.

В начале 80-х годов прошлого века один французский министр-социалист заявил, выражая в цивилизованной форме идею Ле Пена: «Иммигранты — это наша проблема». Мы должны переиначить эту формулировку: «Иммигранты — это наш шанс!». В наших подуставших западных государствах массы иностранных рабочих и их дети свидетельствуют о молодости мира, его просторах, бесконечном разнообразии. Именно с ними можно придти к политике будущего. Без них мы сгинем в пучине нигилистического потребления и полицейского строя.

Иностранцы могут нас научить тому, как стать иным по отношению к самому себе, как проецировать себя вовне — дабы вырваться из пут затянувшейся истории белого западного человека, которая подходит к концу и от которой не приходится ждать чего-то другого, кроме бесплодия и войны. Наперекор этим катастрофическим, нигилистическим ожиданиям, втянутым в так называемые вопросы государственной безопасности, будем приветствовать иностранность завтрашнего дня.

Примечания:

[1] Тезис «Есть только один мир» лежит в основе массовых акций группы «Коллективная политика СПИДа в Африке: Франция должна обеспечить медицинскую помощь». У группы есть своя газета: «Страны, вмешательство, поток». Полную информацию см. на сайте: entetemps. asso.fr/Sida

[2] Концепт «трансцендентали» представлен — довольно обстоятельно, с использованием необходимого аналитического инструментария — в моей последней собственно философской книге «Логики миров» (BadiouA. Logiques du monde. Paris: Seuil, 2006). Можно, в частности, прочесть «Введение» к «Книге II», где анализируется функция этого понятия: регулировать порядок появления множественностей в мире.

[3] Во Франции самым важным моментом политической работы — в том, что касается нелегальных рабочих, — является борьба за немедленную и безоговорочную отмену закона, состряпанного на кухне Саркози, — «Кодекса въезда и пребывания иностранцев и права на убежище». Этот закон выделяется даже на фоне всех прочих репрессивных и нелегитимных законопроектов, инициированных Саркози и его верным оруженосцем Ортфё: закон просто злодейский. Детальный анализ позорного текста закона был опубликован в качестве приложения к уже упоминавшейся газете «Le Journal Politique».

Впервые опубликовано в книге Ален Бадью. Обстоятельства, 4. Что именует имя Саркози? СПБ., 2008.