Политика идентичности всегда влияла на мои песни, но по-настоящему
углубиться в эту тему меня заставили три разных, но взаимосвязанных друг с
другом события.
В мае 2006 расистская Британская Национальная партия взяла 12 мест в
Совете Баркинга и Дагенхема (Восточный Лондон). Благодаря этому успеху крайне
правая партия впервые стала официальной оппозицией в муниципальном совете.
На первом же заседании новой ассамблеи BNP попыталась провести
поправку к муниципиальному закону с целью изменить представление об
антирасизме. После слов «Обеспечивать равные возможности и уважать
разнообразие, искореняя все виды дискриминации» предлагалось вставить «в том
числе против коренного большинства, и признавая ценность любой культуры,
признать необходимость сохранения главенствующей роли традиционной Британской
культуры и ценностей».
В тот же день афганский иммигрант, спасшийся от жесточайшего режима
талибов, получил несколько ножевых ранений возле станции метро в центре
Баркинга. Четверо нападавших, все белые, скрылись, набросив на жертву
английский флаг.
BNP, «передовая политическая партия патриотов Великобритании», пришла
в город.
Я давно с подозрением относился к тому, что понималось под
патриотизмом в Англии, считая его для себя слишком узким и ограниченным. Я
понимал, что одержимость иерархией и властью нужна чтобы держать в узде людей
вроде меня, и меня тошнило от бытового расизма и разрушительной агрессии,
стоящей за ним.
Больше всего бесило то, что патриотизм претендовал на деспотическую
власть над моей душой – навязывая представление о том, что, родившись в этой
стране, я должен естественным образом разделять ту же гордость и предрассудки,
что и остальные соплеменники.
Патриотизм это по сути вера, в которой воспитаны мы все, и хотя
большинство уже не воспринимают ее с той же ответственностью, как наши отцы и
деды, нам по-прежнему известны иконы и ритуалы патриотизма, усвоенные ещё в
школе и закрепленные нашей культурой.
Постепенно я осознавал: вопреки тому, чему меня учили, моя страна не
является ни самой лучшей в мире, ни самой великой и могучей, ни, уж конечно,
самой справедливой. Воспитывая в себе критический подход к истории, я начал
считать иконы патриотизма символами угнетения, имперского господства и
эксплуатации. Помпезные ритуалы, казалось, придуманы специально для того, чтобы
отвлечь внимание от пороков действительности постоянными отсылками к славному
прошлому. И я начал замечать, что все больше людей выбираются из кино до
исполнения национального гимна.
Остатки патриотизма улетучились, когда в 70-е я увидел неонацистский
Национальный фронт, который маршировал по улицам, размахивая «Юнион Джеком» как
символом собственного фанатизма. Вид футбольных хулиганов, бесчинствующих за
рубежом с именем моей страны на устах, ещё более укрепил это убеждение. Если
они патриоты, то я, безусловно, нет.
В 1980-е, когда при Тори патриотизм стал фактически государственной
идеологией, я обрел новую бунтарскую веру – интернационалистскую по духу,
коллективистскую по сути, взывающую к социальной справедливости и требующую
ответа от власть имущих. Эта вера противопоставляла беспрекословной верности,
требуемой патриотизмом, понятие о солидарности поверх национальных, религиозных
и расовых барьеров.
Одним из импульсов для моего обращения к этим эгалитарным идеалам
послужил случай, трансформировавший моё стихийное неприятие правых в
сознательную позицию и совершенно осознанную приверженность левой политике.
Забастовка шахтеров 1984 года дала мне, выросшему в доме, где о политике почти
не говорили, политическое образование, научила мыслить в идеологическим ключе,
подтолкнула к активизму и показала другую, альтернативную историю Британии.
История, которой меня учили в школе, состояла практически из одних
королей, королев и принцев, которых поддерживали адмиралы и генералы
аристократического происхождения. Однако во время шествий и митингов бастующих
мне стало ясно, что у нас есть долгая традиция борьбы, в которой люди
отвоевывают свои права у правящего класса, всегда противостоявшего им.
Я узнал, что свобода, которой я наслаждаюсь, завоевывалась столетиями
– начиная от крестьянского восстания Уота Тайлера до диггеров и левеллеров
Английской революции, от капитана Свинга до Неда Лудда, хартистов и
суфражисток. Я впервые услышал о Томе Пейне и Толппаддльских мучениках,
Филантропах в рваных штанах и битве на Кэйбл стрит. Я начал понимать, насколько
огромную роль в моей жизни сыграла победа лейбористов на выборах в 1945 и
создание государства всеобщего благоденствия. В этом состоит наша радикальная
традиция и солидаризировавшись с забастовщиками, я стал частью этой традиции.
Мне казалось, я вернулся домой.
Итогом моего участия в забастовке шахтеров стала песня «Between the
wars», в которой профсоюзные флаги и тема социального обеспечения воссоздают
особенный, английский смысл социализма. Затем эта линия продолжилась. Даже на
самом политизированном моем альбоме, The Internationale, куда вошли песни из
Ирландии, Никарагуа и США, нашлось место для «Иерусалима» Уильяма Блейка. И,
наконец, находившаяся прежде под спудом «английскость» вырвалась на поверхность
в альбоме 2002 года England, half English.
Не все мои слушатели были готовы к такому повороту. Я решил сгладить
ситуацию, написав текст заглавной песни на мелодию алжирского плача – в песне
шла речь о ссыльном алжирце, тоскующем по родине. В оригинальной арабской
версии была фраза: «Ох моя страна, моя страна, как же ты красива», и я спел её
в переводе, в финале песни, прославляющей «английскость».
Когда я впервые сыграл эту песню на людях, одного моего старого
приятеля, разделявшего мои свободолюбивые убеждения, весьма озадачили эти
строки, и он спросил: «Но ведь это ирония, правда?» Нет, это совсем не ирония.
…Последние тридцать лет левые боролись с фашизмом со связанными руками. Наши
эгалитарные, интернационалистские ценности не позволяли нам нормальным образом
вести разговор об идентичности.
Борясь лоб в лоб с реакционным национализмом, мы автоматически
создавали вакуум, оставляя его BNP или Дейли Мейл – и именно они решали все это
время, кто здесь свой, а кто нет.
Приятно нам это или нет, в ближайшие годы нас ждут все более
ожесточенные споры по поводу «британскости». Введение удостоверений личности
навяжет нам всем определенную принадлежность – хотим мы этого или нет. До сих
пор дискуссия шла в основном о «британских ценностях». Из чего они могут
состоять, пока непонятно. Для кого-то они означают возвращение к нравам 1950-х.
Для других это способ выйти из ЕС. Циники считают, что наши основные ценности
это самодовольство и никчемность.
Но есть и те, кому не свойственно столь упрощенное понимания
ценностей, – эти люди оперирует терминами гражданства, такими как права и
обязанности. У британцев есть добрая традиция борьбы за свои свободы, в том
числе за свободу находиться под защитой закона, восходящую к Великой Хартии
Вольностей.
Левые всегда были а авангарде такой борьбы, и это дает нам полное
право участвовать в обсуждении «британскости». Чтобы включиться в этот
разговор, нам следует ставить вопрос о принадлежности в контексте таких
понятий, как равенство и право, используя примеры из нашей же национальной
культуры.
Нам будут возражать, что наша приверженность эгалитарности лишает нас
права на британские ценности; что настаивая на универсальности прав, мы предаем
большинство соотечественников; что мы полны презрения к собственному
историческому наследию и собственному народу; и, наконец, что наши истинные
ценности состоят в чем-то другом.
В ответ следует выдвигать аргументы из нашей истории, истории
сопротивления и борьбы, приносившей нам права, которыми мы пользуемся сегодня.
Мы должны доказывать, что эпизоды эти не менее значимы, чем Трафальгарское
сражение для традиционалистов. Им нужно постоянно напоминать, что мы имеем
собственные традиции и гордимся ими.
Мы должны бросить вызов монополии правых на патриотизм, но не клянясь
в слепой преданности своей стране, а повествуя о том, каким образом мы
оказались здесь все вместе, каким образом многие и многие поколения исключенных
из общества начали чувствовать свою принадлежность к нему.
Эта книга – попытка очертить контуры такого повествования. Я не
стремлюсь дать определение ни таким смутным понятиям, как «британскость» или
«английскость», ни их якобы зеркальному отражению – «мультикультурализму». Я
стремлюсь, рассматривая эти понятия, сформировавшие после стольких лет
отчуждения от моей страны моё собственное чувство причастности, примирить
патриотизм с радикальной традицией.
Отрывок из книги Билли Брэгга впервые опубликован в спецвыпуске газеты Социалист №3
Перевод Кирилла Медведева
Читайте также:
Читайте также:
Комментариев нет:
Отправить комментарий