Терри Иглтон. Марксизм и исторический материализм

Большинство людей, если задержатся, чтобы подумать на эту тему, скорее всего согласятся с тем, что сфера материального производства занимает такое место в человеческой истории, вбирает в себя столь обширные временные и энергетические ресурсы, вызывает столько разрушительных конфликтов, при­вязывает к себе от колыбели и до могилы такие массы людей и столь многих из них ставит перед вопросом жизни и смерти, что было бы странно, если бы это не накладывало свой отпечаток на огромное множество других сторон нашего бытия. Все прочие общественные институты неумолимо втягиваются в орбиту его влияния. Требуя условий, обеспечивающих прежде всего его собственное процветание, материальное производство за­частую направляет политику, законодательство, культуру и во­обще мысль в сторону от истинно конструктивных решений, побуждая их большую часть своего времени тратить просто на оправдание господствующего общественного порядка. 

Марксизм сводит все к экономическим процессам, он является формой экономического детерминизма. Искусство, религия, по­литика, право, война, мораль, исторические изменения - все это рассматривается в неадекватных терминах как всего лишь отражение экономики или классовой борьбы. Действительное многообразие человеческих проявлений игнорируется ради моно­хромного изображения истории. В своей одержимости экономи­кой Маркс превратился просто в опрокинутое отражение ка­питалистической системы, которой он противостоял. Его воз­зрения противоречат плюралистическим взглядам современных обществ, понимающих, что широчайшее разнообразие истори­ческого опыта не может быть втиснуто в одну жесткую схему.

С одной стороны, утверждение, что все сводится к экономике, есть самоочевидный трюизм, и крайне трудно представить, на каком основании кто-то мог бы в этом усомниться. Прежде чем мы сможем заниматься чем-либо еще, нам необходимо есть и пить. Нам также требуется одежда и хоть какое-то укрытие, по крайней мере если мы живем ближе к Шеффилду, чем к Самоа. В «Немецкой идеологии» Маркс пишет, что первым историческим актом является производство средств для удовлетворения наших материальных потребностей. Только после этого мы можем начинать учиться играть на банджо, сочинять эротические стихи или рисовать парадный подъезд. Основа культуры есть труд, и не может быть цивилизации без материального производства(i).

Марксизм, однако, не ограничивается этим и настроен утверждать нечто большее. Он хочет доказать, что материальное производство является фундаментальным не только в том смысле, что без него не было бы цивилизации, но также то, что именно оно в конечном счете определяет характер этой цивилизации. Есть разница между констатацией, что ручка или компьютер необходимы для написания романа, и утверждением, что это каким-то образом определяет содержание романа. Последний тезис отнюдь не является очевидным, пусть бы даже его марксистский эквивалент находил поддержку в том числе у некоторых антимарксистов. Философ Джон Грей, которого трудно отнести к сторонникам марксизма, пишет, что: «в рыночных обществах. . . экономическая деятельность не просто отличается от всех других проявлений общественной жизни, но, сверх того, обуславливает общество в целом, а порой и господствует над ним»[1]. Соответственно то, что Грей признает лишь для рыночных обществ, Маркс распространяет на человеческую историю как таковую.
 

Критики же Маркса расценивают это более радикальное из двух утверждений как форму редукционизма. Их души закипают от возмущения при виде картины, в которой все сводится к одному и тому же фактору. Это кажется совершеннейшим заблуждением. Каким таким манером поразительное многообразие человеческой истории может быть ушито по одной мерке? Разве можно сомневаться, что в истории действует множество сил, которые никогда не могут быть сведены к единственному неизменному принципу?

Однако хотелось бы уточнить, сколь далеко готов зайти данный вид плюрализма. Неужели в исторических событиях никогда не встречается какого-то одного фактора, играющего заметно более важную роль, чем другие? Поверить в такое даже при большом старании как-то не удается. Мы можем до второго пришествия спорить о причинах Французской революции, но никто не возьмется всерьез утверждать, что ее вызвали биохимические изменения в мозгах французов, вызванные чрезмерным потреблением сыра. Только непостижимо таинственное меньшинство стоит на том, что революция произошла из-за возобладавшего влияния созвездия Овна. Зато все согласятся с тем, что некоторые исторические факторы являются более весомыми, чем другие. И это никому из них не помешает оставаться плюралистом, по крайней мере в одном из значений этого слова. Скорее всего они также не будут спорить с тем, что всякое крупное историческое событие является результатом действия многих сил. Так вот такая позиция как раз и будет равносильна нежеланию признать все эти силы одинаково важными.

Фридрих Энгельс был плюралистом именно в этом смысле. Он решительно отрицал, что он и Маркс когда- либо вели речь о том, что экономические силы являются единственной детерминантой истории. Это, по его мнению, была бы «бессмысленная, абстрактная, ничего не значащая фраза» [2]. Истина же состоит в том, что никто не может быть плюралистом в смысле веры, будто в любой данной ситуации любой произвольно взятый фактор является столь же значимым, как и всякий другой. В этом отношении даже самые пылкие эгалитаристы признают наличие иерархий. На самом деле, наличие абсолютных и неизменных иерархий признают практически все. Трудно найти человека, который бы думал, что испытывать легкое чувство голода всегда предпочтительнее, чем сытость. Также вам не удастся встретить никого, кто бы настаивал, что в гражданской войне в Англии длина ногтей Чарльза I была более важным фактором, чем религия. Есть масса причин, по которым я мог бы задержать вашу голову под водой на двадцать минут (садизм, научный интерес, та ужасная цветастая рубашка, что вы надели, то, что на телевидении осталась только старая надоевшая документалистика), но перевешивающей все причиной, которая отведет мои руки от золотоносной курицы, станет то, что вы должны упомянуть меня в завещании. Так почему же общественные события не могут иметь таких перевешивающих все движителей?

Кое-кто из плюралистов, пожалуй, согласится с тем, что такого рода события могут совершаться под воздействием одной безраздельно доминирующей причины. И это будет означать ровно то, что они не видят, почему одна и та же причина должна оказываться действенной во всех случаях. Действительно, наименее очевидной и вызывающей больше всего сомнений в так называемой экономической теории истории является мысль о том, что все всегда формируется и развивается совершенно одинаковым образом. Надо ли понимать это так, что история представляет собой целостное явление, которое, как веретено в прялке, от начала и до конца пронизывает некое удивительное единообразие? Логично предположить, что причиной моей головной боли стал смешной, но тесный парик Мерилин Монро, который меня убедили надеть на вечеринку; но история не является столь же целостным феноменом, как головная боль (как жалуются некоторые, она являет нам лишь одну гадость за другой). Она не может похвастать предсказуемостью сказочной новеллы или связной и продуманной формой хорошего романа. В ней нет неразрывных смысловых нитей, пронизывающих ее от начала и до конца.

Мы уже убедились, что среди серьезных мыслителей едва ли найдутся сторонники идеи, будто в истории вообще нет никаких вразумительных схем или моделей. Люди, рассматри­вающие историю как всего лишь беспорядочное нагромож­дение из хаоса, случайностей, бестолковых сюрпризов и про­чих непредсказуемостей, встречаются редко, хотя Фридрих Ницше и его ученик Мишель Фуко порой вплотную подходи­ли к этой точке зрения. Большинство же людей согласны с тем, что причинно-следственные связи в истории есть, но весьма запутанные и трудные для выявления, и прежде всего поэтому исторический процесс кажется нам несколько неупорядочен­ным и излишне спонтанным. Так, например, трудно поверить, что на определенном историческом этапе различные страны начали обзаводиться колониями по причинам, не имеющим совершенно ничего общего. Африканских рабов не стали бы вывозить в Америку, если бы для этого не было вообще ни­каких причин. То, что на довольно коротком отрезке XX века фашизм сформировался в нескольких разных странах, не было связано только с эффектом подражания. Если люди и броса­ются вдруг в огонь, то все же не просто так. Для мира людей имеется замечательно единообразная модель, определенно побуждающая не делать этого.

Вопрос, таким образом, состоит не в том, можно ли найти в истории общие модели, а в том, есть ли в ней одна господствующая модель. Вы можете допускать первое, не признавая второго. Почему не может быть именно набора частично перекрывающихся картин, которые никогда не сливаются в единое полотно? Как можно нечто столь же разнообразное, как человеческая история на нашей земле, превратить в стандартизованное летописание? Утверждение, что материальные интересы были главной движущей силой на всем пути от пещерного человека до капитализма, звучит гораздо более правдоподобно, нежели предположение, что эту роль играло питание, альтруизм, высшее существо, смена полюсов или парад планет. Но такой ответ выглядит слишком необычным, чтобы считаться удовлетворительным.

Если он был удовлетворительным для Маркса, то лишь потому, что тот считал, что история вовсе не является столь разнообразной и многокрасочной, как может показаться. В ней гораздо больше однообразия, чем видится нашим глазам. И действительно, во всем этом есть определенное единство, но не того рода, что должно доставлять удовольствие, как это может делать единство романа Ч. Диккенса «Холодный дом» или фильма Ф. Циннемана «Ровно в полдень». Нитями, стягивающими воедино ткань истории, оказываются прежде всего скудость, тяжкий труд, подавление и эксплуатация. И хотя эти явления принимают очень разные формы, они по-прежнему лежат в основе всех известных нам цивилизаций. И эта унылая, отупляющая повторяемость сообщала человеческой истории гораздо больше преемственности и последовательности, чем нам хотелось бы. Так что перед нами действительно одно грандиозное повествование, и это совсем не радует. Как отмечает Теодор Адорно: «Единица и масса - эта антитеза, продолжающая средними короткими передышками действовать и по сей день, с телеологической точки зрения воспринималась бы как эталон страданий». Темой грандиозного повествования истории является отнюдь не прогресс, разум или просвещение. Там мы найдем лишь грустный рассказ, ведущийся, по словам Адорно, «от пращи до ядерной бомбы [3] ».

Можно согласиться, что в человеческой истории имелось предостаточно насилия, тяжкого труда и эксплуатации, не при­знавая, однако, что все это является ее основой. Для марксистов одна из причин, побуждающих считать эти явления столь фун­даментальными, состоит в том, что они тесно связаны с нашим физическим выживанием. Они неотъемлемые элементы ис­пользуемого нами способа поддержания своего материального существования, а вовсе не досадные случайности. Мы не го­ворим о разрозненных актах жестокости или агрессии. Но по­скольку они встроены в механизмы, посредством которых мы производим и воспроизводим свою материальную жизнь, по­стольку подобные проявления становятся необходимой частью нашей жизни. Вместе с тем ни один марксист не считает, будто эти механизмы формируют абсолютно все. Будь это так, к от­ражениям экономических сил пришлось бы причислять очень много чего, включая тиф, прически «конский хвост», смех до упаду, суфизм, «Страсти по Матфею» и даже педикюр из эк­зотической лазури. А любое сражение, начавшееся без прямых экономических мотивов, или произведение искусства, умалчи­вающее о классовой борьбе, вызывали бы затруднения с их ин­терпретацией.
 

В работах самого Маркса политические события и процессы порой действительно выглядят как простые от­ражения экономики. Плюс к тому он, рассматривая со­циальные, политические или военные мотивы, стоящие за историческими событиями, зачастую не выказывает даже малейших сомнений в том, что все эти обоснования явля­ются лишь внешними выражениями более глубоких эконо­мических мотивов. Надо признать, что иногда материаль­ные силы вполне открыто и прямолинейно накладывают свой отпечаток на политику, искусство и общественную жизнь. Но все-таки в большинстве случаев их влияние дает о себе знать не столь явно и не сразу, а в более или менее долгосрочной перспективе. В какие-то моменты их влия­ние оказывается лишь весьма ограниченным, а бывает и так, что рассуждать о ситуации в подобных терминах вообще едва ли имеет смысл. Как может капиталистический способ производства обуславливать мои пристрастия при выбо­ре цвета галстука? В каком смысле он определяет развитие дельтапланеризма или нетрадиционного блюза из 12 баре?

Так что не все сводится к труду и производству. Политика, культура, наука, обыденное сознание и общественное бытие не являются прямыми производными от экономики наподо­бие того, как некоторые нейрофизиологи считают мышление просто продуктом функционирования мозга. Нет, все эти яв­ления существуют как самостоятельная реальность, имеющая собственную историю и развивающаяся по своей внутренней логике, а вовсе не как лишь бледная тень чего-то другого. Более того, они ощутимо видоизменяют самый способ производства. Сообщение между экономическим «базисом» и обществен­ной «надстройкой», как мы увидим далее, вовсе не является односторонним. Но если мы не говорим здесь о механистиче­ском детерминизме любого рода, то тогда какой вывод из вы­шесказанного должен быть сделан? Будет ли он настолько уни­версальным и расплывчатым, чтобы выглядеть политически беззубым?

В первую очередь вывод будет негативным. Он состоит в том, что способ, которым люди производят свою матери­альную жизнь, задает ограничения для создаваемых ими куль­турных, правовых, политических и социальных институтов. Само слово «определяет» буквально означает «задает огра­ничения для»; и определить понятие «яблоко» - это значит указать критерии, на основании которых мы будем проводить разграничение между объектами, которые суть яблоки, и все­ми остальными. Способы производства не предписывают конкретных форм для политики, культуры или состава идей. Капитализм не был причиной философии Джона Локка или романов Джейн Остин. Он был скорее фоном, на котором вы светились эти авторы. С другой стороны, способы производ­ства не обеспечивают формирование только таких идей, кото­рые служат их интересам. Будь это так, марксизм как таковой оказался бы невозможен. Это выглядело разве что как пред­ставления, даваемые анархистским уличным театром, или как Томас Пейн, начавший писать один из главных бестселлеров всех времен - революционные «Права человека» - в самом сердце репрессивного полицейского государства, каким была в то время Англия. Но и при таких условиях мы были бы бес­конечно изумлены, узнав, что английская культура не содер­жит ничего, кроме Томаса Пейна и анархистских театральных трупп. Большинство литераторов, ученых, преподавателей, газет, рекламных агентств и телевизионных каналов отнюдь не занимаются тем, что могло бы стать резко разрушительным для существующего порядка. Это настолько очевидно, что в большинстве случаев вовсе не воспринимается нами как нечто существенное. Позиция Маркса в этом вопросе состоит в том, что здесь нет никакой случайности. А это, в свою очередь, по­зволяет нам сформулировать более позитивный аспект вышеу­помянутого вывода. В самом общем виде он звучит так: в клас­совом обществе культура, право и политика напрямую связаны с интересами господствующего класса. Как констатирует сам Маркс в «Немецкой идеологии»: «Класс, имеющий в своем распоряжении средства материального производства, распо­лагает вместе с тем средствами духовного производства».

Большинство людей, если задержатся, чтобы подумать на эту тему, скорее всего согласятся с тем, что сфера материального производства занимает такое место в человеческой истории, вбирает в себя столь обширные временные и энергетические ресурсы, вызывает столько разрушительных конфликтов, при­вязывает к себе от колыбели и до могилы такие массы людей и столь многих из них ставит перед вопросом жизни и смерти, что было бы странно, если бы это не накладывало свой отпечаток на огромное множество других сторон нашего бытия. Все прочие общественные институты неумолимо втягиваются в орбиту его влияния. Требуя условий, обеспечивающих прежде всего его собственное процветание, материальное производство за­частую направляет политику, законодательство, культуру и во­обще мысль в сторону от истинно конструктивных решений, побуждая их большую часть своего времени тратить просто на оправдание господствующего общественного порядка. Вот на какие размышления наводит современный капитализм, в кото­ром товарно-продажная форма отношений оставляет отпечат­ки своих грязных лап на всем - от спорта до интима, от того, как лучше раскачиваться в кресле первого ряда на небесах, до ис­тошных воплей американских тележурналистов, которыми они надеются привлечь внимание зрителя к вящему удовольствию рекламодателей. Позднекапиталистическое общество пред­ставляет собой наиболее полное и неопровержимое доказатель­ство марксовой теории истории. В ряде отношений его идеи с течением времени обретают все большую убедительность. Уж если кому и присущ экономический редукционизм, то не марк­сизму, а капитализму; и это как раз капитализм признает про­изводство ради производства, причем в крайне ограниченном значении слова «производство».

Тогда как Маркс, говоря о производстве в его собствен­ных интересах, исходил из гораздо более общей трактовки этого понятия. Он утверждал, что самореализация человека должна рассматриваться как главная ценность и конечная цель, а не как средство для достижения каких-то других целей. Это, как он считал, сделает невозможным преобладающий пока бо­лее узкий смысл производства для решения производственных задач; а до тех пор основная часть нашей творческой энергии будет направляться на производство средств к существованию, а не для наслаждения жизнью самой по себе. В этом противо­поставлении двух трактовок фразы «производство в интере­сах производства», одна из которых является экономической, а другая - более творческой или художественной, можно найти многое из того, что составляет суть марксизма. Будучи далек от экономического редукционизма, Маркс сурово критиковал попытки свести человеческое производство к тракторам или турбинам. Для него производством являлось то, что прибли­жается к творчеству и даже к искусству, а не к сборке транзи­сторных приемников или забою скота. Вскоре мы вернемся к этой теме.
 

 Маркс, при всех оговорках, действительно настаивал на том, что экономика (в узком смысле слова) по сей день играет в истории центральную роль. Но круг приверженцев такого под­хода далеко не ограничивается одними марксистами. Цицерон считал, что целью создания государства была защита частной собственности. Для Просвещения XVIII века «экономиче­ская» теория истории была общим местом, а некоторые мысли­тели этой эпохи смотрели на историю как на последовательный ряд из различных способов производства. Они также полага­ли, что этим можно объяснить статус людей, их образ жизни, социальное неравенство и взаимоотношения как в семье, так и в правительстве. Адам Смит рассматривал каждую стадию материального развития в истории как вырабатывающую свои особые формы права, собственности и управления. Жан-Жак Руссо в своем «Рассуждении о начале и основании неравен­ства между людьми» доказывал, что собственность влечет за собой войны, эксплуатацию и классовые конфликты. Он также утверждал, что так называемый общественный договор явля­ется для богатых средством обмана бедных ради сохранения своих привилегий. Руссо говорил о человеческом обществе как об изначально рассчитанном на то, чтобы сковывать слабых и отдавать власть богатым, ту самую власть, которая «непопра­вимо разрушает естественную свободу, навечно закрепляет законы собственности и неравенства... и обрекает ради выго­ды горстки честолюбцев весь остальной человеческий род на нескончаемый тяжкий труд, рабство и нищету» [4]. Законы, считал Руссо, поддерживают строгость в основном по отно­шению к слабым, правосудие по большей части оказывается лишь средством подавления и господства, а культура, наука, искусство и религия впрягаются в работу по защите статус- кво, укрывая «гирляндами из цветов» те цепи, что сковывают человечество. Именно собственность, по утверждению Руссо, лежит у истоков людских несчастий. 



Крупный ирландский экономист XIX столетия Джон Эллиот Кэрнес, о котором отзывались как о наиболее ортодок­сальном из всех классических экономистов и который считал социализм плодом «буйно разросшейся экономической без­грамотности», признавал то «преобладающее влияние, кото­рое оказывают материальные интересы людей на определение их политических взглядов и поведения» [5]. А в предисловии к своей книге «Рабская власть» он отмечал, что «ход истории в значительной степени определяется действием экономических причин». Его соотечественник У Э. X. Леки, крупнейший ир­ландский историк своего времени и яростный противник со­циализма, писал, что «по значительности вклада, вносимого в формирование типа общества, мало что может сравниться с законами, регулирующими наследование собственности» [6]. Даже Зигмунд Фрейд придерживался своего рода экономичес­кого детерминизма. Он полагал, что при отсутствии необходи­мости работать мы бы просто целыми днями откровенно без­дельничали, бесстыдно ублажая свое либидо. И только эконо­мическая необходимость заставляет нас стряхнуть природную лень и включиться в общественную деятельность.

Или возьмем такой малоизвестный фрагмент рассужде­ний исторического материалиста: «Житель [человеческого общества] должен пройти через разные стадии охоты, пастушества и земледелия, прежде чем собственность станет достаточно ценной и, как следствие, начнет побуждать к ее незаконному присвоению; тогда, когда право начинает служить защите имущества и наказанию за ущерб, когда люди, опираясь на такие законы, становятся владельцами излишков, когда в результате этого появляется роскошь и устойчивый спрос на нее, только тогда науки становятся необходимыми и приносящими пользу; без всего этого государство не может существовать... » [7].

Это не сочинение марксиста, кокетничающего со старо­модным стилем изложения, а размышления ирландского пи­сателя XVIII века Оливера Голдсмита, твердого сторонника консерваторов. Если у кого-то возникает впечатление, что ир­ландцы испытывали особую склонность к так называемой эко­номической теории истории, то объясняется это тем, что было очень трудно жить в заштатной колонии, управляемой как при­дется классом англо-ирландских землевладельцев, и совершен­но не обращать внимания на такого рода вопросы. В Англии с ее многоуровневой культурной надстройкой экономические проблемы не были столь болезненно очевидными для поэтов и историков. Сегодня многие из тех, кто должен был бы пре­зрительно отвергать историю по Марксу, ведут себя перед всем миром так, как будто она верна. В число таких людей входят банкиры, финансовые консультанты, служащие министерства финансов, руководители корпораций и тому подобные персо­нажи. Каждый из них проверяется на приоритетность эконо­мики, и все до одного эти деятели показывают себя стихийны­ми марксистами.

К сказанному остается добавить, что экономическая теория истории появилась на свет - с изящной симметричностью - в округе Манчестера именно тогда, когда там сформировался ин­дустриальный капитализм. Как отмечал Энгельс, это было время полного господства капитала в городе, впервые наглядно проде­монстрировавшее ему концентрацию и централизацию экономики. С этого времени его отец, о чем мы уже упоминали, имел здесь фабрику, которая обеспечивала как Энгельса, так и (большой пе­риод времени) самого Маркса. Так что в известном смысле можно сказать, что понимание общества начиналось с домашнего хозяй­ства - прочно стоявший на ногах Энгельс действовал как эконо­мический базис для интеллектуальной надстройки - Маркса.
 

Утверждение, что для Маркса все определяется экономикой, есть не более чем смехотворное упрощение. По его мнению, фактором, задающим ход истории, является классовая борьба; а классы не могут быть сведены к экономическим факторам. То, что Маркс рассматривал классы преимущественно как группы людей, которые занимают одинаковое место в рамках данного способа производства, верно. Но еще важнее то, что при этом он говорил об общественных классах, а не только экономиче­ских. Маркс писал об «общественных» отношениях на про­изводстве, равно как и об «общественной» революции. Если в связке «общественные производственные отношения - про­изводительные силы» приоритет принадлежит первым, то тог­да трудно представить себе, как носитель скромной таблички «экономика» может быть главным движителем истории.

Классы существуют не только в угольных шахтах и страхо­вых офисах. Они являются общественными образованиями, со­обществами в той же мере, что и экономическими сущностями. Они имеют свои обычаи, традиции, общественные институты, системы ценностей и особенности мышления. Они являются также политическими феноменами. В работах Маркса встреча­ются вполне отчетливые указания на то, что класс, не имеющий политического представительства, вообще не может считаться полноценным классом и ему еще только предстоит стать тако­вым. Насколько можно судить, этот момент осознания себя именно как класса Маркс считал абсолютно необходимым усло­вием превращения группы людей в настоящий класс. Таким образом, бытие класса включает в себя правовые, социальные, культурные, политические и идеологические процессы. В дока­питалистических обществах, как указывал Маркс, такие не эко­номические факторы играют особенно важную роль. Классы не являются едиными и даже при поверхностном рассмотрении обнаруживают массу внутренних разделений и различий.

Плюс к тому, как мы вскоре увидим, труд понимается Марксом гораздо шире, чем просто экономика. Он включает в себя целую антропологию - теорию природы и человеческого фактора, организма и его потребности, природу чувств, пред­ставления об общественном взаимодействии и индивидуаль­ном саморазвитии. Это не является экономикой в понимании «Уолл-стрит Джорнел», и в «Файненшл Таймс» вам не удастся почерпнуть много полезных сведений об индивидуальных осо­бенностях людей. Труд также связан с полом, родством и сексу­альностью. Вопрос, как трудящиеся производят, действительно стоит на первом месте, но вслед за ним идут вопросы, как под­держиваются их материальное существование и духовный уро­вень. Производство совершается в рамках определенных форм организации жизни и в силу этого наполняется общественным смыслом. Поскольку труд всегда имеет значение, выходящее за рамки непосредственно наблюдаемого процесса, люди ста­новятся многозначительными (в смысле создающими много знаков) животными, и это никогда не могло быть просто тех­ническим или вещественным действием. Вы можете понимать это как средство восхваления Бога, прославления Отечества или получения своих карманных денег. Коротко говоря, суще­ствование экономики всегда предполагает гораздо больше, чем она представляет сама по себе. И дело здесь не только в том, как ведут себя рынки. Это касается самого способа, посредством которого мы становимся людьми, а не только способа превра­щения нас в биржевых брокеров [8].

Так что классы не есть чисто экономическое явление, по­добно тому как сексуальность не есть только личностное свой­ство. На самом деле, в принципе трудно представить себе такое нечто, которое было бы чисто экономическим. Даже монеты можно собирать и выставлять как экспонаты в витринах, вос­хищаясь их эстетическими качествами, либо переплавлять ради содержащегося в них металла. И раз уж зашла речь о деньгах, задержимся немного на них, чтобы понять, почему все челове­ческое бытие так легко свести к экономике, ибо здесь есть один аспект, в котором очень четко проявляется выполняемая день­гами функция. Ведь наиболее чудесным и загадочным в деньгах кажется то, что они, как мощнейший аккумулятор, сосредота­чивают в своих субтильных формах почти безграничное бо­гатство человеческих возможностей. Безусловно, в жизни есть очень много вещей более ценных, чем деньги, но деньги есть то, что обеспечивает нам доступ к большинству из них. Деньги по­зволяют нам налаживать полноценные отношения с другими людьми без опасения оконфузить окружающих, в самый непод­ходящий момент упав и скончавшись от голода у них на глазах.
 

Деньги могут купить вам уединение, здоровье, образование, красоту, социальный статус, мобильность, комфорт, свободу, почтение и чувственное наслаждение вместе с замком Тюдоров в Уоркшире. В «Экономико-философских рукописях» Маркс превосходно разбирает многогранную, видоизменяемую, алхи­мическую природу денег как средства, с помощью которого вы можете вызывать такие поразительные перевоплощения това­ров из их исходной, ничем не примечательной формы. Деньги сами по себе есть форма редукционизма. В пригоршне медяков заключены целые вселенные.

Но даже монеты, как мы видели, не являются натуральным проявлением экономики. Фактически «экономика» никогда не предстает в чистом виде. То, что финансовая пресса называет «экономикой», есть род фантома. Определенно можно сказать, что в глаза ее никто и никогда не видел. Это есть абстракция сложного общественного процесса. И как раз ортодоксальная экономическая мысль склонна сужать понятие экономики. Напротив, марксизм исходит из более развернутой и содер­жательной трактовки производства. Одной из причин, почему Марксова теория истории уделяет такое внимание товарам, является тот факт, что материальные товары никогда не были только материальными товарами. Для людей они несут перспек­тиву благоденствия. Они открывают путь к тому, что представ­ляет большую ценность в человеческой жизни. Именно поэтому люди бывают готовы насмерть сражаться за землю, собствен­ность, деньги и капитал. Никто не ценит экономику просто как экономику, за исключением разве что тех, кто делает ее своей профессиональной карьерой. Именно потому, что данная об­ ласть человеческого бытия включает в себя такое большое число других сторон и измерений, она играет столь важную роль в че­ловеческой истории.

Марксизм часто упрекают в том, что он превращается в зер­кальное отражение своих политических оппонентов. Подобно капитализму, сводящему человечество к службе экономике, точно так же поступает и его главный антагонист. Капитализм обожествляет материальное производство и ровно то же самое делает Маркс. Однако за этими упреками стоит всего лишь оши­бочная трактовка взглядов Маркса на производство. Он утверж­дал, что большинство совершающихся производств вообще не является подлинным производством. По его мнению, люди только тогда по-настоящему производят, когда они делают это свободно и ради самих себя. В полной мере это станет возмож­ным только при коммунизме; но и в наше время мы можем най­ти предвестников такого творчества в особой сфере производ­ства, известной как искусство. Маркс пишет, что «Потерянный рай» Джон Мильтон «создавал с той же необходимостью, с ка­кой шелковичный червь производит шелк. Это было действен­ное проявление его натуры» [9]. Искусство - это пример не­отчужденного труда. По сути, это совпадает с тем, как Маркс предпочитал думать о своих собственных сочинениях, которые он однажды охарактеризовал как создание «художественной целостности» и которые (в отличие от большинства своих уче­ников) излагал с величайшим вниманием к стилю. Причем его интерес к искусству не был чисто теоретическим. Его перу при­надлежат лирические стихи, незаконченная комедия, фрагмент пьесы в стихах и большое число неопубликованных рукописей по вопросам искусства и религии. Он также планировал изда­вать журнал театральной критики и эстетики. Его познания в мире литературы потрясают своим размахом.
 

 Человеческий труд редко бывает радостным. Во-первых, за ним всегда стоит та или иная форма принуждения, пусть бы даже это принуждение состояло просто в нежелании голодать. Во-вторых, он выполняется в классовом обществе, а значит, не ради его непосредственного результата, но как средство повы­шения чужой прибыли и могущества. Для Маркса, как и для его учителя Аристотеля, хорошей жизнью является та, которая со­стоит из деятельностей, совершаемых ради них самих. Лучшие дела - это именно те, которые выполняются без внешнего по­буждения, не в силу долга, обычая, принуждения, материаль­ной необходимости, общественной пользы или страха перед Всевышним, а просто потому, что они лежат строго в русле на­ших устремлений как представителей вида животных, к коему мы все принадлежим.

К примеру, нет никаких причин для того, чтобы мы не­пременно получили удовольствие от пребывания в компании других людей. Однако если это происходит, то тем самым мы реализуем жизненно важную способность нашего «родового существа». А это, по мнению Маркса, является формой произ­водства в той же мере, как и посадка картофеля. Человеческое единство является важнейшей предпосылкой политических перемен, но в конечном счете оно служит исчерпывающим обо­снованием самого себя, как это хорошо видно из следующего фрагмента «Экономико-философских рукописей»: «Когда между собой объединяются коммунистические ре­месленники, то целью для них является прежде всего учение, пропаганда и т. д. Но в то же время у них возникает благо­даря этому новая потребность, потребность в общении, и то, что выступает как средство, становится целью. К каким блестящим результатам приводит это практическое движе­ние, можно видеть, наблюдая собрания французских социа­листических рабочих. Курение, питье, еда и т. д. не служат уже там средствами объединения людей, не служат уже свя­зующими средствами. Для них достаточно общения, объе­динения в союз, беседы, имеющей своей целью опять-таки общение; человеческое братство в их устах не фраза, а ис­тина, и на их загрубелых от труда лицах сияет человеческое благородство » [10].

Итак, для Маркса производство означает реализацию не­которых существенных способностей в акте преобразования окружающей реальности. Истинное богатство, утверждает он в Grundrisse (первоначальном варианте «Капитала» - «Основные черты критики политической экономии. Черновой набросок».-Прим. пер.), есть «полная разработка потенциаль­ных возможностей человека... то есть развитие всех человече­ских способностей как самоцель, а не по некоей установленной заранее мерке» [11]. По завершении классовой истории, пишет он в «Капитале», сможет начаться «развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы» [12]. В работах Маркса к понятию «производство» относится лю­бая обеспечивающая самореализацию деятельность, будь то игра на флейте, угощение персиками, спор о Платоне, быстрый танец, произнесение речи или организация празднования дня рождения детей. Оно вовсе не предполагает непременного на­личия грубой силы. Когда Маркс говорит о производстве как сущности человечества, он не имеет в виду, что сущность че­ловечества состоит в набивании колбасы. Труд, как мы знаем, есть отчужденная форма того, что он называл praxis - слово, означавшее у античных греков вид свободной, самоорганизуемой деятельности, посредством которой мы преобразуем мир. В античной Греции это слово обозначало любую деятельность свободных людей, в отличие от труда рабов.

Тем не менее только экономика в узком смысле позволит нам выйти за рамки экономики. За счет перераспределения всех ресурсов капитализм демонстрирует такую предупредитель­ность в накоплении предметов потребления, что социализм сможет позволить себе экономику, требующую более расслаб­ленного подхода. Она не будет исчезать, но будет становиться не столь всепоглощающей. По-настоящему радоваться достат­ку разнообразных продуктов можно только при отсутствии не­обходимости постоянно думать о деньгах. Это освободит нас для менее унылых занятий. Будучи далек от одержимости эко­номикой, Маркс рассматривал ее как карикатуру на истинный человеческий потенциал. Его целью было общество, в котором экономика не монополизирует так много времени и сил.
 

То, что наши предки были вынуждены почти полностью посвящать себя экономике, вполне понятно. Если вы способны производить лишь незначительный экономический излишек или вообще едва даете хоть какой-то излишек, то без непре­станного тяжелого труда вы просто погибнете. Капитализм же вырабатывает такие излишки, которые создают реальную воз­можность для увеличения досуга в значительных масштабах. Беда однако в том, что он создает эти богатства таким спосо­бом, который требует постоянной концентрации и расшире­ния, а значит постоянного труда. Он также создает это спосо­бом, который обуславливает лишения и нужду. Это внутренне противоречивая система. Так что современные люди, окружен­ные изобилием, которого первобытные охотники-собиратели, античные рабы или феодальные крепостные и представить себе не могли, в конечном итоге работают столь же много и тяжело, как все эти их предшественники.

Главной сутью работы Маркса является человеческое удо­вольствие. Хорошая жизнь для него - это та, которая состоит не из труда, а прежде всего из отдыха. Свободная самореализа­ция, вне всякого сомнения, есть форма «производства», но не того, которое является принудительным. А отдых необходим, поскольку люди уделяют время организации своих общих дел. Поэтому на первый взгляд может показаться удивительным, что массы штатных лодырей и профессиональных бездельников не спешат влиться в ряды марксистов. Но все встает на свои места, если вспомнить, какие огромные усилия должны быть затраче­ны для достижения этой цели. Отдых есть то, что вы должны заработать.

(i) Данный текст пятой главой книги Терри Иглтона "Whay Marx was right" изданной в 2011 году в университете Йеля.

Примечания:

1.                    John Gray, False Dawn: The Delusions of Global Capitalism (London, 2002), p. 12.

2.                    Marx and Engels, Selected Correspondence (Moscow, 1965), p. 417.

3.                    Theodor W. Adorno, Negative Dialectics (London, 1966), p. 320.

4.                    Jean-Jacques Rousseau, A Discourse on Inequality (London, 1984), p. 122.

5.                    John Elliot Cairnes, Mr. Comte and Political Economy, Fortnightly Review (May 1870).

6.                    W. E. H. Lecky, Political and Historical Essays (London, 1908), p. 11.

7.                    Arthur Friedman (ed.), Collected Works of Oliver Goldsmith (Oxford, 1966), vol. 2, p. 338.

8.                    Для отличного обсуждения этой точки зрения см.: Peter Osborne, Marx (Lon­don, 2005), Ch. 3.

9.                    Marx, Theories of Surplus Value (London, 1972), p. 202

10.                 Marx,  Economic and Philosophical Manuscripts of 1844, в Selected Works of Marx and Engels (New York, 1972).

11.                 Marx,  Grundrisse (Harmondsworth, 1973), pp 110-111.

12.                 Marx,  Capital (New York, 1967), vol. 1, p. 85.

Читайте также:

Терри Иглтон. Что является отличительной чертой марксизма?

Терри Иглтон. Теория классов в марксизме