Славой Жижек. От господства к эксплуатации и бунту

Капитализм как социальная формация характеризуется структурной несбалансированностью: антагонизм между силами и отношениями присутствует тут с самого начала, и именно этот антагонизм толкает капитализм к постоянному само-революционизированию и само-расширению — капитализм процветает, потому что он избегает своих оков, ускользая в будущее. Именно поэтому необходимо отбросить «мудро» оптимистическое представление о том, что человечество «неизбежно ставит себе только такие задачи, которые оно способно разрешить»: сегодня мы сталкиваемся с проблемами, для которых как раз нет ясных решений, гарантированных логикой эволюции.

Будучи марксистами, мы согласны с утверждением, что «критика политической экономии» Маркса остается отправным пунктом для понимания нашего трудного социально-экономического положения. Тем не менее, чтобы уловить специфичность этого трудного положения, мы должны избавиться от последних остатков Марксова эволюционного историзма, даже если он кажется самой основой марксистской ортодоксии. Вот Маркс в его худшем историцистском виде: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. (...) На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производитель­ных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда насту­пает эпоха социальной революции. (...) Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все произво­дительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые, более высокие, производственные отношения никог­да не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления»^VI.

Этот набросок дважды ошибочен. Во-первых, капитализм как социальная формация характеризуется структурной несбалансированностью: антагонизм между силами и отношениями присутствует тут с самого начала, и именно этот антагонизм толкает капитализм к постоянному само-революционизированию и само-расширению — капитализм процветает, потому что он избегает своих оков, ускользая в будущее. Именно поэтому необходимо отбросить «мудро» оптимистическое представление о том, что человечество «неизбежно ставит себе только такие задачи, которые оно способно разрешить»: сегодня мы сталкиваемся с проблемами, для которых как раз нет ясных решений, гарантированных логикой эволюции.

Так с чего же нам следует начать? Возможно, с акцента на «фундаментально и структурно центральном месте безра­ботицы в самом тексте “Капитала”»: «Безработица структурно не отделима от динамики накопления и экспансии, которая составляет саму природу капитализма как такового»VII. То, что не без оснований считается предельным выражением «един­ства противоположностей» в сфере экономики, главным успе­хом капитализма (возросшая продуктивность и т. д.), оно же производит безработицу (делает ненужными все большее чис­ло рабочих). Таким образом, то, что должно было быть благо­словением (уменьшение необходимости тяжелого труда), ста­новится проклятием. Поэтому мировой рынок с точки зрения своей внутренней динамики оказывается «пространством, в ко­тором каждый был некогда рабочим-производителем и в кото­ром труд повсеместно начал становиться слишком дорогим для системы»^VIII. Это означает, что в продолжающемся процессе ка­питалистической глобализации категория безработных приоб­рела новое качество, выходящее за пределы классического поня­тия «резервной армии труда»: к этой категории следует отнести «те массы населения по всему миру, которые как бы “выпали из истории”, были умышленно исключены из воплощаемых капи­тализмом Первого мира проектов модернизации и списаны как безнадежные и бесперспективные»^1Х: это так называемые «госу­дарства-неудачники» (Конго, Сомали); жертвы голода или эко­логических катастроф; люди, захваченные псевдоархаической «этнической враждой»; те, кто стал объектом филантропии со стороны неправительственных организаций или же (часто те же самые люди) пострадал от «войны с террором». Категория безработных должна быть расширена, чтобы охватывать ши­рокие круги населения, начиная от временно безработных, не­трудоспособных и постоянно безработных, включая сюда также тех, кто живет в трущобах и иных типах гетто (кого отвергал сам Маркс в качестве «люмпен-пролетариата»), и заканчивая це­лыми областями, народами или государствами, исключенными из глобального капиталистического процесса и напоминающи­ми пустые пространства на старых картах. Не приводит ли это расширение круга «безработных» нас обратно к Марксу и Геге­лю: «сброд» вернулся, представ перед нами в самом сердце боев за свободу? Это значит, что такая рекатегоризация меняет все «когнитивное картографирование» ситуации: инертный фон Истории становится потенциальным действующим лицом осво­бодительной борьбы.

Мы должны тем не менее добавить три оговорки к раз­вертыванию этой идеи у Джеймисона. Во-первых, надо ис­править предлагаемый им семиотический квадрат, который составляют (1) рабочие, (2) резервная армия (временно) безра­ботных, (3) те, кто (постоянно) не имеет работы, и (4) «ранее занятые», но теперь безработные^х. Не будет ли более подходя­щим для четвертой стороны этого квадрата понятие нелегаль­но занятые, которое включает в себя тех, кто работает на чер­ном рынке, живет в трущобах и подвержен различным формам рабской эксплуатации? Во-вторых, Джеймисон не может пока­зать, как эти «исключенные» тем не менее включены в мировой рынок. Возьмем для примера сегодняшнее Конго: за фасадом «примитивных этнических страстей», в очередной раз взрыва­ющихся в африканском «сердце тьмы»*, легко различить кон­туры глобального капитализма. После падения Мобуту** Конго больше не существует в качестве единого функционирующего государства. Его восточные части представляют собой мно­жество территорий, управляемых местными военными ко­мандирами. При помощи армий, состоящих нередко из на­качанных наркотиками детей, они контролируют свой кусок земли, при этом у каждого из командиров имеются еще дело­вые связи с иностранными компаниями или корпорациями, разрабатывающими богатые недра региона. Такая ситуация хорошо подходит обоим партнерам: корпорация получает право на добычу без уплаты налогов, а командиры получа­ют деньги... Ирония ситуации в том, что многие из этих по­лезных ископаемых используются в высоко технологичных продуктах, таких как портативные компьютеры и мобильные телефоны. Короче: забудьте про дикие обычаи местного насе­ления. Стоит вынуть из этой конструкции иностранные высо­котехнологичные компании, и все здание этнического наси­лия, подогреваемого стародавними страстями, развалится^Х1. В третьих, категория «ранее занятых» должна быть дополне­на ее противоположностью, теми образованными людьми, у которых нет шансов найти себе работу: целое поколение сту­дентов практически не имеет шансов найти подходящее себе занятие, что ведет к массовым протестам. Худший путь раз­решения этой проблемы — это подчинение образования непо­средственно потребностям рынка, потому что, помимо про­чего, именно динамика рынка делает образование, даваемое в университетах, «устаревшим». Этим не способным найти работу студентам предначертано играть ключевую организу­ющую роль в продолжающихся освободительных движениях (как они это делали уже в Египте, а также во время европей­ских протестов от Греции до Великобритании). Начало ради­кальным переменам никогда не дают одни лишь бедняки, ко­торых недостаточно для возникновения взрывного характера беспорядков, и тут именно не находящая работы образован­ная молодежь (вместе с широко доступными современными цифровыми технологиями) создает возможность подлинно революционной ситуации.

Джеймисон делает здесь еще один шаг (парадоксаль­ный, но вполне оправданный): он определяет эту новую струк­турную безработицу как форму эксплуатации — эксплуатиру­ются не только рабочие, производящие прибавочный продукт, присваиваемый капиталом, эксплуатируются и те, кому во­влечение в капиталистический водоворот эксплуатируемого платного труда структурно воспрещается, вплоть до целых регионов и наций. Как тогда следует переосмыслить понятие эксплуатации? Здесь необходима радикальная поправка: в под­линно диалектической спирали эксплуатация включает свое собственное отрицание — эксплуатируются не только те, кто производит или «творит», но также (и все более) те, кто обре­чен НЕ «творить». Не оказываемся ли мы здесь снова в ситуа­ции, напоминающей анекдот о Рабиновиче? «Почему вы думае­те, что вас эксплуатируют?» — «По двум причинам. Во-первых, когда я работаю, капиталист присваивает себе мою прибавоч­ную стоимость». — «Но вы же сейчас безработный, никто не присваивает вашу прибавочную стоимость, ведь вы и не создае­те никакую!» — «Это как раз вторая причина...» Тут все связано с тем фактом, что все капиталистическое производство не только нуждается в рабочих, но также и производит «резерв­ную армию» тех, кто не может найти работу: эти люди оказыва­ются не просто вне обращения капитала, они активно произво­дятся как не-работающие самим этим обращением. Или, если сослаться на анекдот из фильма «Ниночка»***, они не просто не работают, их не-работа является их позитивным качеством точно такое же позитивное качество, как «кофе без молока».

Важность такого расставления акцентов в трактовке эксплуатации становится ясной, если мы противопоставим ее господству, этому излюбленному мотиву различных версий постмодернистских «микрополитик власти». Иначе говоря, Фуко и Агамбена недостаточно: все их детализированные ис­следования регулирующей власти, посредством которой реа­лизуются механизмы господства, все их богатство понятий вро­де исключенной голой жизни, homo sacer и т. п., должны быть обоснованы (или опосредованы) с помощью центрального ха­рактера эксплуатации; без этой отсылки к экономике борьба против господства остается «в сущности моральной или этиче­ской, которая ведет к точечным бунтам и актам сопротивления вместо изменения способа производства как такового», — пози­тивная программа этих идеологий «власти» обычно представ­ляет собой разновидность «прямой» демократии. Результатом настаивания на господстве оказывается демократическая про­грамма, в то время как результатом акцентирования эксплуа­тации оказывается программа коммунистическая. Тут кроется предел описания ужасов Третьего мира в понятиях эффектов господства: их целью становятся демократия и свобода. Даже отсылка к «империализму» (вместо капитализма) функциони­рует как пример того, что «экономическая категория может легко встраиваться в понятие власти или господства»^XII, — и импликацией этого сдвига в акцентах на господстве является, конечно, вера в другую («альтернативную») современность, в которой капитализм будет функционировать более «справед­ливым» образом, без господства. Такое понимание господства не позволяет увидеть, что только при капитализме эксплуата­ция «натурализуется», вписывается в функционирование эко­номики. Она вовсе не результат внеэкономического давления и насилия, и именно поэтому в капитализме мы получаем персо­нальную свободу и равенство: нет необходимости в прямом со­циальном господстве, господство заложено уже в самой струк­туре производительного процесса. Именно поэтому категория прибавочной стоимости так важна здесь: Маркс всегда подчер­кивал, что обмен между рабочим и капиталистом «справед­лив» в том смысле, что рабочие (как правило) получают опла­ченной полную стоимость их рабочей силы как товара — тут нет прямой «эксплуатации», то есть это не так, что рабочим «не выплачивают полную стоимость товара, который они про­дают капиталистам». Хотя в рыночной экономике я и остаюсь фактически зависимым, эта зависимость тем не менее «циви­лизованная», осуществляемая в форме «свободного» рыночно­го обмена между мной и другими людьми вместо форм прямого рабства или даже физического принуждения. Очень легко на­смехаться над Айн Рэнд, но в ее знаменитом «гимне деньгам» из романа «Атлант расправил плечи» есть зерно истины: «Пока вы не поймете, что деньги — корень добра, вы будете разрушать себя. Когда деньги перестают быть инструментом отношений между людьми, таким инструментом становятся сами люди — в руках других людей. Кровь, кнут, оружие — или доллар. Де­лайте выбор — другого не дано!»^XIII Не имел ли в виду Маркс примерно то же самое, когда сказал, что в мире товаров «от­ношения между людьми принимают форму отношений между вещами»? В рыночной экономике отношения между людьми могут выглядеть как отношения взаимно признаваемой свобо­ды и равенства: господство более не осуществляется напрямую и не видимо как таковое.

Либеральным ответом на господство становятся тре­бования признания: признание «оказывается ставкой в мультикультурном соглашении, с помощью которого различные группы мирно, основываясь на процедуре выборов, делят добычу»^ХIV. Субъектами признания выступают не классы (было бы бессмысленно требовать признания пролетариата как кол­лективного субъекта — если уж кто это и делает, так это фашизм, требуя взаимного признания классов). Субъектами признания являются раса, гендер и т. п. — политика признания остает­ся в рамках модели буржуазного гражданского общества, это еще не классовая политика*'. Чтобы выйти за рамки этой мо­дели, необходимо сфокусироваться на трех чертах, которые характерны для сегодняшнего капитализма: долговременная тенденция возврата от прибыли к ренте (в ее двух основных формах: рента с приватизированного «общего знания», рента с природных ресурсов); более значимая структурная роль без­работицы (сама возможность быть «эксплуатируемым» на дол­говременной работе воспринимается как привилегия); рост нового класса тех, кого Жан-Клод Мильнер называет «зарплат­ной буржуазией»^ХVI.

Как мы только что видели, экспонентно растущее воз­действие коллективного знания ведет к росту производитель­ности, но также и изменяет характер современной безрабо­тицы. Но не обеспечивает ли эта новая форма капитализма также новые перспективы освобождения? В этом заключается основной тезис «Множества» Негри и Хардта^XVII, где они стре­мятся радикализировать Маркса, для которого высокооргани­зованный корпоративный капитализм уже был «социализмом внутри капитализма» (своего рода обобществлением капита­лизма, в котором отсутствующие собственники становятся все менее значимы), так что нужно лишь отсечь номинальную го­лову, и мы получим социализм. Для Хардта и Негри, однако, ограниченность Маркса заключается в том, что его концепции были исторически связаны с централизованным и иерархиче­ски организованным автоматизированным заводским трудом. Поэтому его видение «всеобщего интеллекта» подразумевало центральную службу планирования, и только сегодня, после того как «нематериальный труд» обрел главенствующую роль, революционная отмена такой центральной инстанции стала «объективно возможной». Нематериальный труд, о котором говорят Хардт и Негри, простирается между двумя полюсами: от труда интеллектуального, или символического (производ­ство идей, кодов, текстов, программ, образов: писатели, про­граммисты...), и до труда аффективного (тех, кто имеет дело с телесными аффектами: начиная с докторов и заканчивая бэбиситтерами и бортпроводниками). Сегодня нематериальный труд является «гегемоном» точно в таком же смысле, в каком Маркс заявлял, что при капитализме XIX века широкомас­штабное индустриальное производство выступает в качестве гегемона, который, подобно особому цвету, придает целокупности свою окраску, — он не преобладает количественно, но играет ключевую структурную роль. Что при этом возникает, так это новая обширная область «общего»: разделяемое зна­ние, формы объединений и коммуникации, которые больше не могут удерживаться формой частной собственности, — по­чему? В нематериальном производстве продуктами выступают уже не материальные объекты, а новые социальные (межлич­ностные) отношения как таковые — в общем, нематериальное производство непосредственно биополитично, оно произво­дит общественную жизнь.

Ирония заключается в том, что Хардт и Негри отсы­лают тут к тому самому процессу, который идеологи совре­менного «постмодерного» капитализма славят как переход от материального к символическому производству, от централистско-иерархической логики к логике аутопоэтической самоорганизации, мультицентричной кооперации и т. д. Не­гри тут действительно верно следует Марксу: он пытается доказать, что Маркс был прав, что возрастающее значение «всеобщего интеллекта» в длительной перспективе несовме­стимо с капитализмом. Идеологи постмодерного капитализма утверждают прямо противоположное: марксистская теория (и практика) остается внутри ограничений иерархически цен­трализованной логики государственного контроля и потому несовместима с социальными эффектами новой информаци­онной революции. Для такого утверждения существуют хоро­шие эмпирические основания: не в первый раз высшая ирония истории заключается в том, что дезинтеграция коммунизма есть самый убедительный пример действенности традицион­ной марксистской диалектики производительных сил и произ­водительных отношений, на которую марксизм рассчитывал в своем стремлении преодолеть капитализм. Что действительно разрушило коммунистические режимы, так это их неспособ­ность приспособиться к новой социальной логике, основы­вающейся на «информационной революции»: они пытались командовать этой революцией как еще одним широкомасштаб­ным проектом централизованного государственного планиро­вания. Парадокс, таким образом, заключается в следующем. В качестве уникального шанса преодолеть капитализм Негри прославляет именно то, что идеологи «информационной рево­люции» прославляют как зарю нового «свободного от противо­речий» капитализма.

Исследование Хардта и Негри имеет три слабых пун­кта, которые, взятые вместе, объясняют, как капитализм может пережить то, что должно было стать (в классических марксистских понятиях) новой организацией производства, отменяющей капитализм. Хардт и Негри недооценивают размах, с которым сегодняшний капитализм успешно (в бли­жайшей перспективе, по крайней мере) приватизирует само «общее знание», равно как и масштаб того, как, в гораздо боль­шей степени, чем буржуазия, сами рабочие теперь становятся «излишними» (все большее их число превращается не просто во временно безработных, но в структурно не занятых рабо­той). Более того, даже если в принципе верно, что буржуазия все больше становится нефункциональной, то нужно уточнить это утверждение — нефункциональной для кого? Для самого капитализма. То есть если старый тип капитализма идеально вовлекал предпринимателя, который инвестировал (свои соб­ственные или заемные) деньги в производство, им самим орга­низованное и возглавляемое, пожиная с этого доход, то в наше время возникает новый идеальный тип: нет больше предпри­нимателей, владеющих собственными компаниями, зато есть менеджер-эксперт (или правление во главе с гендиректором), который управляет компанией, принадлежащей банкам (так­же управляемым менеджерами, не владеющими банками) или разрозненным инвесторам. В этом новом идеальном типе ка­питализма без буржуазии старая буржуазия, ставшая нефунк­циональной, рефункционализируется в качестве работающих за зарплату менеджеров — новая буржуазия сама получает зар­платы, и даже если они владеют частью своей компании, они получают акции как часть вознаграждения за их труд («бону­сы» за их «успешный» менеджмент).

Эта новая буржуазия по-прежнему присваивает себе при­бавочную стоимость, но в (мистифицированной) форме того, что Мильнер называет «прибавочной зарплатой»: как правило, они получают больше, чем пролетарская «минимальная зара­ботная плата» (эта — часто мифическая — воображаемая точка сравнения, единственным реальным примером которой в сегод­няшней глобальной экономике может быть зарплата рабочего на потогонках Китая или Индонезии), и именно эта разница по отношению к обычному пролетарию, это отличие, и есть то, что определяет их статус. Таким образом, буржуазия в классическом смысле исчезает: капиталисты же возникают вновь как подвид оплачиваемого работника — менеджера, которому устанавлива­ется более высокая зарплата за его компетентность (именно по­ этому так важны сегодня псевдонаучные «аттестации», которые оправдывают более высокие зарплаты экспертов). Категория работников, получающих прибавочную зарплату, конечно, не ограничивается менеджерами: она включает в себя вообще вся­кого рода экспертов, администраторов, госслужащих, врачей, юристов, журналистов, людей искусства... Тот излишек, кото­рый они получают, имеет две формы: больше денег (для менед­жеров и пр.), но также меньше работы, то есть больше свобод­ного времени (для — некоторых — интеллектуалов, но также для части государственного аппарата и т. п.).

Аттестационные процедуры, посредством которых определяются работники, получающие прибавочную зарплату, являются, конечно, произвольным механизмом власти и идео­логии, без какой-либо серьезной связи с настоящей компетент­ностью, или, как об этом говорит Мильнер, необходимость при­бавочного продукта по своему характеру — не экономическая, а политическая: сохранить «средний класс» в целях социальной стабильности. Произвольность социальной иерархии вовсе не ошибка, а сама суть всего этого, так что произвольность аттеста­ций играет роль, соответствующую произвольности рыночного успеха. То есть насилие угрожает взорваться не тогда, когда есть слишком много случайности в социальном пространстве, но тогда, когда некто пытается устранить эту случайность. Имен­но на этом уровне необходимо искать то, что можно назвать, в довольно мягких понятиях, социальной функцией иерархии. Жан-Пьер Дюпюи^XVIII понимает иерархию как одну из четы­рех процедур («символических диспозитивов»), функция кото­рых— сделать отношения превосходства неунизительными для нижестоящих. Есть собственно иерархия (навязываемый извне порядок социальных ролей, находящийся в явном противоре­чии с более или менее высокой внутренней ценностью индиви­дов — поэтому я воспринимаю мой низкий социальный статус как совершенно не зависимый от ценности, которой я обладаю); демистификация (критико-идеологическая процедура, которая показывает, что отношения превосходства/подчиненности не имеют основания в оценке заслуг, а есть результат объективной идеологической и социальной борьбы: мой социальный статус зависит от объективных социальных процессов, а вовсе не от моих заслуг; как язвительно пишет Дюпюи, социальная деми­стификация «играет в наших эгалитарных, соревновательных и меритократических обществах ту же самую роль, что иерархия в традиционных обществах^Х1Х — она позволяет нам избежать болезненного вывода, что более высокое положение другого че­ловека — следствие его заслуг и достижений); случайность (тот же механизм, только без его социально-критической стороны: наше положение на социальной лестнице зависит от природ­ной и социальной лотереи — повезло тем, кто родился с лучшим складом характера и в богатых семьях); сложность (превосход­ство или подчиненность зависит от сложных социальных про­цессов, которые не зависимы от намерений или заслуг индиви­да — например, невидимая рука рынка может стать причиной моего краха и удачи моего соседа, даже если я гораздо усердней работал и был умнее). Вопреки тому, что может казаться, все эти механизмы не оспаривают иерархию и не угрожают ей, а дела­ют ее приемлемой, поскольку «то, что возбуждает завистливое беспокойство, — это идея, что другой действительно заслужил свой успех, а вовсе не противоположная идея, которая одна мо­жет высказываться открыто»^XX. Дюпюи делает из этой конста тации (очевидной для него) вывод: большая ошибка — думать, что общество, которое справедливо и воспринимает себя как справедливое, будет вследствие этого свободным от всякого ре- сентимента — напротив, именно в таком обществе те, кто зани­мает низшие позиции, найдут выход своему чувству уязвленной гордости в насильственных вспышках ненависти.

Именно здесь одна из непреодолимых проблем совре­менного Китая: целью реформ Дэна Сяопина было ввести капитализм без буржуазии (как нового правящего класса); те­перь, однако, китайские лидеры делают болезненное откры­тие, что капитализм без стабильной иерархии (приносимой буржуазией как новым классом) порождает перманентную нестабильность — так каким же путем пойдет Китай? В более общем плане в этом, вполне возможно, заключается причина, по которой (бывшие) коммунисты возникают вновь как наи­более эффективные капиталистические менеджеры: их исто­рическая враждебность в отношении буржуазии как класса за­мечательно вписывается в основную тенденцию сегодняшнего капитализма как менеджерского капитализма без буржуазии — в обоих случаях, как когда-то уже сказал Сталин, «кадры реша­ют все». (Есть также интересное различие, возникающее меж­ду современным Китаем и Россией: в России университетские преподаватели до смешного низкооплачиваемы, они фактиче­ски уже стали частью пролетариата, в то время как в Китае они прекрасно обеспечены «прибавочными зарплатами» как сред­ством, гарантирующим их покорность).

Кроме того, это понятие «прибавочной зарплаты» так­же позволяет нам по-новому взглянуть на продолжающиеся «антикапиталистические» протесты. Во времена кризисов наиболее очевидным кандидатом на «затягивание поясов» оказываются низшие слои живущей на зарплату буржуазии: поскольку их «прибавочные зарплаты» не играют никакой постоянной экономической роли, единственное, что пре­пятствует слиянию этой буржуазии с пролетариатом, — это ее политический протест. Хотя эти протесты номинально и направлены против грубой логики рынка, в действительно­сти эти люди протестуют против постепенного размывания их (политически) привилегированного экономического поло­жения. Вспомните любимую идеологическую фантазию Айн Рэнд (из ее романа «Атлант расправил плечи»), где говорится о бастующих («креативных») капиталистах, — не находит ли эта фантазия свое извращенное воплощение в сегодняшних забастовках, которые, по большей части, являются забастов­ками привилегированной «зарплатной буржуазии», движимой страхом потерять свои привилегии (избыток по отношению к минимальному окладу); это не пролетарские протесты, а про­тесты против угрозы быть низведенными к пролетариям. То есть кто осмеливается бастовать сегодня, когда наличие по­стоянной работы само становится привилегией? Не низко оплачиваемые рабочие из (того, что остается от) ткацкой и пр. промышленности, а страта привилегированных работников с гарантированными рабочими местами (главным образом на государственной службе: полицейские и судебные приставы, учителя, работники общественного транспорта и др.). Это так­же относится и к новой волне студенческих протестов: их ос­новная мотивация, скорее всего, — страх, что высшее образова­ние больше не будет обеспечивать им «прибавочные зарплаты» в дальнейшей жизни.

Ясно, конечно, что великое оживление протестов в про­шлом году, от арабской весны до Западной Европы, от Оккупай Уолл-стрит до Китая, от Испании до Греции, конечно же, не должно быть отброшено просто как бунт зарплатной буржуа­зии — в них кроется гораздо более радикальный потенциал, и потому необходимо заняться конкретным анализом каждого случая. Студенческие протесты против происходящей универ­ситетской реформы в Великобритании очевидно противопо­ложны по своему характеру бунтам в этой же стране в августе 2011 года: потребительский карнавал разрушения, с одной сто­роны, и подлинная вспышка недовольства исключенных лю­дей — с другой. Что же касается восстания в Египте, то можно сказать, что вначале был момент бунта зарплатной буржуазии (молодые образованные люди, протестующие против отсут­ствия жизненных перспектив), но он был частью более широко­го протеста против деспотического режима. Тем не менее в ка­кой мере протесты мобилизовали бедных рабочих и крестьян? Не является ли победа на выборах исламистов, среди прочего, указанием на узость социальной базы изначального светского протеста? Греция — это особый случай: в последние десятиле­тия за счет финансовой помощи ЕС и займов была создана новая «зарплатная буржуазия» (особенно в чрезвычайно раздутой го­сударственной службе), и ныне происходящие протесты есть во многом реакция опять же на угрозу потерять эти привилегии.

Кроме того, такая пролетаризация нижней «зарплат­ной буржуазии» сопровождается эксцессами противополож­ного рода: иррационально-высокими вознаграждениями топ-менеджеров и банкиров (эти вознаграждения экономически иррациональны, поскольку, как показывают расследования в США, они стремятся быть обратно пропорциональными успешности компании). (Хотя надо признать, что отчасти цена этих сверхвознаграждений объясняется тем, что менеджеры должны быть готовы к работе 24 часа в сутки, живя, таким об­разом, в состоянии постоянного чрезвычайного положения.) Вместо того чтобы подвергнуть эти тенденции морализирую­щей критике, необходимо прочитать их как указания на то, в какой степени сама капиталистическая система не способна больше найти постоянный уровень саморегулирующейся ста­бильности, в какой мере ее функционирование угрожает вы­йти из-под контроля.

Старое доброе марксистско-гегелевское понятие все­общности оказывается здесь вполне уместным: крайне важно ухватить всеобщий характер происходящего сейчас экономи­ческого кризиса, а не быть ослепленными его частными аспек­тами. Первым шагом к такой всеобщности будет фокусировка на тех особых моментах, которые выделяются как симптомы нынешних экономических трудностей. Например, всякий знает, что «антикризисный пакет» для Греции не сработает. Тем не менее Греции навязываются все новые и новые планы спасения как странный образец логики типа «я очень хорошо все понимаю, но...». Есть две основные модели рассказа о гре­ческом кризисе в массмедиа: германско-европейская (греки, безответственные лентяи, которые транжирят деньги, уклоня­ются от налогов и пр., должны быть поставлены под контроль и научены финансовой дисциплине) и греческая (националь­ный суверенитет испытывает угрозу со стороны брюссельской неолиберальной технократии). Жак Лакан однажды очень су­рово заметил, что даже если оказывается правдой то, что рев­нивый муж утверждает о своей жене (будто бы она спит с дру­гим мужчиной), его ревность все равно будет патологической. В этом же духе можно сказать, что даже если большая часть нацистских высказываний о евреях была верна (что они экс­плуатируют немцев, совращают германских девушек...) — что, конечно, НЕ соответствует действительности, — их антисеми­тизм все равно был бы (и был) патологическим, поскольку он вытесняет настоящую причину, ПОЧЕМУ нацисты НУЖДА­ЛИСЬ в антисемитизме для поддержания своей идеологиче­ской позиции. И точно так же можно сказать об обвинениях, будто бы греки — лентяи: даже если бы это было правдой, это — ложное обвинение, поскольку оно скрывает сложную глобаль­ную экономическую ситуацию, которая заставляет Германию, Францию и т. д. финансировать «ленивых» греков. Поэтому, когда стало невозможным игнорировать бедственное положе­ние простых греков, возникла еще и третья модель рассказа: обычные греки все чаще представляются жертвами гумани­тарного бедствия, нуждающимися в помощи, как если бы некая природная катастрофа или война постигла эту страну. Хотя все три истории ложны, эта третья особенно примечательна: она скрывает тот факт, что греки не являются пассивными жертвами, они борются, они ведут войну против европейско­го экономического истеблишмента, и то, что им нужно, — это солидарность в их борьбе, поскольку это не только их борьба, это борьба наша общая. Греция не является исключением, это один из основных испытательных полигонов для установле­ния новой социально-экономической модели с претензией на универсальность: деполитизированной технократической модели, в которой банкирам и другим экспертам позволяется раздавить демократию. Признаки этого процесса изобилуют повсюду, вплоть до успеха Уол-Марта**** как новой формы кон­сюмеризма, ориентированного на низшие классы: «В отличие от первых больших корпораций, которые создавали абсолют­но новые сектора экономики посредством неких изобретений (например, Эдисон с электрической лампочкой, Майкрософт с операционной системой Windows, Сони с плеерами Walkman, или Эппл с набором iPod/iPhone/iTunes), или другие компа­нии, которые фокусировались на выстраивании определенно­го бренда (например, Кока-Кола или Мальборо), Уол-Март де­лает то, чего до сих пор никто не делал. Он упаковывает новую идеологию Дешевизны в бренд, который должен апеллировать к финансово пострадавшим американским рабочим и ниж­нему среднему классу. В соединении со строгим запретом на профсоюзы Уол-Март стал бастионом удержания низких цен и распространения на его посетителей из настрадавшегося сред­него класса чувства удовлетворения от участия в эксплуатации (главным образом) иностранных производителей благ, оказы­вающихся в их покупательской тележке»^ХХI.

Но главное в том, что продолжающийся кризис связан не с безоглядной тратой денег, жадностью, неэффективным ре­гулированием банковской сферы и т. д. Подходит к концу эко­номический цикл, начавшийся в первой половине 1970-х годов, во время, когда родилось то, что Вануфакис называет «глобаль­ным минотавром», — чудовищный двигатель, обеспечивавший функционирование мировой экономики с начала 1980-х и до 2008 года^XXII. Конец 1960-х и начало 1970-х годов были не только временем нефтяного кризиса и стагфляции; решение Никсона отказаться от привязки доллара к золотому стандарту было знаком гораздо более радикального сдвига в основах функцио­нирования капиталистической системы. К концу 1960-х годов экономика США не была уже способна пускать свои прибыли в оборот в Европе и Азии, как прежде: прибыли обернулись де­фицитами. В 1971 году правительство США ответило на этот спад смелым стратегическим ходом: вместо снижения нацио­нального бюджетного дефицита, оно решило поступить пря­мо противоположным образом, наращивать дефицит. «А кто будет платить за них? Остальной мир! Как? Посредством по­стоянного притока капитала, который непрерывно изливался через два великих океана для финансирования американского дефицита. Этот дефицит, таким образом, стал функциониро­вать подобно „гигантскому пылесосу, втягивающему в себя при­бавочные продукты и капиталы других народов”. Хотя это “ре­шение проблемы” было воплощением грубейшего дисбаланса, какой только можно себе представить в планетарном масштабе /.../, тем не менее оно позволило возникнуть чему-то похоже­му на глобальное равновесие; международная система быстро ускоряющихся ассиметричных финансовых и торговых пото­ков, способная установить подобие стабильности и постоянно­го роста. /.../ Приводимые в движение этим дефицитом, веду­щие прибыльные экономики мира (то есть Германия, Япония и, позднее, Китай) производили в избытке товары, в то время как Америка их поглощала. Почти 70 % прибылей, полученных по всему миру этими странами, переводились затем обратно в США в форме притока капитала на Уолл-стрит. А что делала с ним Уолл-стрит? Она превращала этот приток капитала в пря­мые инвестиции, акции, новые финансовые инструменты, но­вые и старые формы займов и т. д.»^XXIII.

Хотя видение сегодняшнего глобального порядка Эмма­нуэлем Тоддом явно односторонне, все-таки трудно отрицать, что оно содержит в себе долю истины: США представляют со­бой империю в состоянии упадка. Ее растущий отрицатель­ный торговый баланс показывает, что США есть непроизво­дительный хищник-грабитель: ему необходимо высасывать до 1 млрд долларов в день в виде оттока капитала у других наро­дов, чтобы оплатить свое потребление. США являются в этом смысле абсолютным воплощением кейнсианского потреби­теля, который поддерживает работу мировой экономики (во многом на пользу антикейнсианской экономической идеоло­гии, которая выглядит сегодня господствующей!). Этот при­ток капиталов, который подобен десятине, выплачиваемой в древности Риму (или дарам, приносимым древними греками в жертву Минотавру), основывается на сложном экономическом механизме: Соединенным Штатам «доверяют» как надежному и стабильному центру, так что все другие, от нефтедобываю­щих арабских стран до Западной Европы и Японии, а теперь даже Китай, инвестируют свою прибыль в США. Поскольку это «доверие» является, прежде всего, идеологическим и воен­ным, а не экономическим, проблема для США состоит в том, чтобы оправдать свою имперскую роль, — они нуждаются в постоянном состоянии войны, поэтому им пришлось изобре­сти «войну с террором», выставляя себя в качестве защитника всех других «нормальных» (не «преступных») государств. Весь земной шар, таким образом, все больше функционирует как всемирная Спарта с ее тремя классами, ныне возникающими как Первый, Второй, Третий миры: (1) США как военно-по- литико-идеологическая сила; (2) Европа, части Азии и Латин­ской Америки как промышленно-производственный регион (особое значение имеют Германия и Япония, ведущие мировые экспортеры, плюс возрастающее значение Китая); (3) неразви­тый остальной мир, сегодняшние илоты. Другими словами, се­годняшний капитализм создал новую тенденцию к олигархии, замаскированную как прославление «многообразия культур»: равенству и универсализму остается все меньше места как ак­туальным политическим принципам... Тем не менее, едва успев установиться, эта неоспартанская мировая система начала раз­рушаться: в отличие от 1945 года, мир не нуждается в США, это США нуждаются в остальном мире.

На фоне этой гигантской тени европейские разногла­сия (германские лидеры, разозленные из-за Греции и вынуж­денные бросать сотни миллиардов в греческую черную дыру; и греческие лидеры, патетически настаивающие на их суве­ренности и сравнивающие давление Брюсселя на Грецию с германской оккупацией времен Второй мировой войны) могут выглядеть лишь мелочными и смешными.

Примечания

*Жижек намекает на повесть английского писателя Джозефа Конрада «Сердце тьмы» (1902), где идет речь о путешествии в Конго, бывшем тогда «лич­ным владением» бельгийского короля Леопольда II. — Прим. ред.

**Мобуту Сесе Секо (1930-1997) — президент Демократической Республики Конго (Заира) с 1965 г. по 1997 г. — Прим. ред.

***Подробно об этом анекдоте из фильма Э. Любича «Ниночка» (1939) идет речь в четвертой главе настоящего издания. — Прим. ред.

****Уол-Март (Wal-Mart) — крупнейшая в мире розничная сеть магазинов. Осно­вана в 1962 г. Сэмом Уолтоном. — Прим. ред.

VI Маркс К. К критике политической экономии. Предисловие // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1959. Т. 13. С. 7-8.

VII Jameson F. Representing Capital. L.: Verso Books, 2011. P. 149.

VIII Jameson F'. Valences of the Dialectic. L.: Verso Books, 2009. P. 580-581.

IX Jameson F’. Representing Capital. P. 149.

XI Jameson F. Valences of the Dialectic. P. 580.

XII Фактическое расчленение — или, скорее, «конгоизация» — Ли­вии после франко-британской интервенции (страна теперь состоит из территорий, управляемых местными вооружен­ными группировками, продающими нефть непосредственно их клиентам) указывает на то, что Конго — больше не исклю­чение: одна из стратегий сегодняшнего капитализма, направ­ленных на надежное обеспечение поставок дешевого сырья, которым не будет мешать сильная государственная власть, состоит в том, чтобы поддерживать расчлененность государ­ства, на свою беду имеющего богатые месторождения полез­ных ископаемых и нефти.

XII Jameson F. Representing Capital. P. 151.

XIII Рэнд A. Атлант расправил плечи: в 3 т. Т. 2. М., 2011. С. 96.

XIV Jameson F. Op.cit. P. 568.

XV Ibid.

XVI См.: Milner J.-C. Clartés de tout. Paris: Verdier, 2011.

XVII Хардт М., Негри А. Множество: Война и демократия в эпоху империи. М., 2006.

XVIII См.: DupuyJ.-P. La marque du sacre. Paris: Carnets Nord, 2008.

XIX Ibid. P. 208.

XX Ibid. P. 211.

XXI Цит. из: http://yanisvaroufakis.eu/2012/02/14/the-global- minotaur-interviewed-by-naked-capitalism/#more-1753.

XXII См.: Varoufakis Y. The Global Minotaur. L.: Zed Books, 2011.

XXIII Цит. из: http://yanisvaroufakis.eu/2012/02/14/the-global- minotaur-interviewed-by-naked-capitalism/#more~1753.