Viva la muerte! (да здравствует
смерть!) возглас согласия на принесение жизни в жертву, если надо - и
собственной, и жизни врага. Это воззвание против разума, в общем-то, является
дополнением к государственному перевороту против республики, начало которому
положил мятеж генерала Франко. Этот лозунг, «отвратительный и некрофилический»
(по определению Унамуно), является истиной сутью государства, этой «великой
бойни», этого «огромного кладбища» (как говорил Бакунин).
1. Ортега-и-Гассет где-то упоминает
о получившем известность споре, произошедшем на одном из франкистских
праздников вскоре после начала Испанской гражданской войны. Спор произошел
между неоднозначным философом Унамуно (время от времени социалист, иногда
монархист, а когда и либеральный демократ) и Астреем, генералом Испанского
легиона воскликнувшим: «A bajo la intelligencia! Viva la muerte»! – «Долой
интеллигенцию! Да здравствует смерть»!
Впоследствии эти слова стали девизом
Испанского легиона - элитной дивизии испанских фашистов, которая, в первую
очередь выступала против внутреннего врага. Viva la muerte! (да здравствует
смерть!) возглас согласия на принесение жизни в жертву, если надо - и
собственной, и жизни врага. Это воззвание против разума, в общем-то, является
дополнением к государственному перевороту против республики, начало которому
положил мятеж генерала Франко. Этот лозунг, «отвратительный и некрофилический»
(по определению Унамуно), является истиной сутью государства, этой «великой
бойни», этого «огромного кладбища» (как говорил Бакунин).
2. За несколько лет до этого
Хайдеггер опубликовал работу «Бытие и время» с намерением поставить философию
на новый фундамент, более надёжный, чем фундамент Декарта. И, как оказалось,
фокус заключался в том, чтобы вычеркнуть то, что способствует становлению
индивида, и заменить это смертью, как если бы смерть была тем, что делает
отдельного человека самим собой. Мысль эта более-менее незаметно выходит у
Хайдеггера из-за кулис и умело развивается, так что кажется вполне логичной. Но
она не логична, и является ужасным предательством против индивида. Смерть у
Хайдеггера осмысляется как отрицание жизни отдельного человека, а жизнь объявляется
неполноценной без смерти. Вдруг оказывается, что жизнь — одно целое со смертью,
вместо того, что бы понять смерть как причину того, почему жизнь - это всего
лишь осколок.
Смертность человека действительно является возражением против
всех тех гибридных фантазий, в которых человеческому телу противопоставляется
вечная душа, в сравнении с которой оно становится лишь грязной и незначительной
мелочью. Все религии основывали на этой конструкции свою концепцию чистоты. Но
Хайдеггер имеет в виду вовсе не это. Жизнь не просто всегда неполноценна из-за
смерти, но она должна стать полноценной за счет того, что смерть понимается как
«возможность становления полного бытия». Учение Хайдеггера вычёркивает становление
жизни, как если бы его можно было бы найти в смерти. Перспективой понимания
жизни становится смерть, т.е. Ничто, а уделом индивидуальности – одиночество,
связанное со знанием своей смертности. Учение Хайдеггера ликвидирует саму мысль
о всесторонней реализации жизни, только неясно в пользу чего. И это философия, которая,
начиная с 20-го столетия, считается респектабельной. (1)
3. Известно, что против данной
трактовки выступал Сартр. Он не хотел понимать смерть как нечто, что делает
жизнь цельной, но как нечто, что сводит её до абсурдного осколка. И это бесспорно
верно, но что из этого следует? Является ли человеческая жизнь, пока смерть
присутствует в мире, всегда и неизбежно абсурдным осколком? Т.е. является ли
идея вечной жизни, которую обещали религии, необходимой, чтобы разум не погиб в
этом мире сразу? Или можно себе представить, что мир можно обустроить так,
чтобы абсурдность смерти не ставила неизбежно все человеческие дела под вопрос.
Чтобы была мыслима наполненная человеческая жизнь, в которой смерть, может
быть, потеряла что-то из своего ужаса?
Вопрос касается того, что Адорно некогда
называл онтологической потребностью. И эта потребность совершенно законна. Невероятный
цинизм, с которым Хайдеггер совмещает возможность реализации жизни со смертью,
подталкивает нас к необходимости ответа на коренной онтологический вопрос. Еще
Людвиг Фейербах выдвинул идею отказа от того что, если можно так выразиться, является
инстинктивным основанием религии. Но атеизм так и не смог перечеркнуть Бога. Ценой
тому является продолжающееся существование метафизической потребности как
онтологической. Религию нельзя отрицать безнаказанно, даже если её обещания не
исполняются в какой-либо форме — слишком глубоко она внедрена в злые и добрые
дела человеческие.
4. Ни к фашистскому лозунгу, ни к
цинизму Хайдеггера, как кажется, не подходит отрывок из книги пророка Осии
13:14 в католической литургии Страстной субботы, в которой говорится: Tua mors
ero, o mors — О смерть, твоей смертью я буду.
Отметим, что католическая церковь, стоит
у истоков, как всего худшего, так и всего лучшего в западной культуре. Даже
если эта фраза (tua mors…)
объявляет, что смерть является злом, она же объявляет её входом в вечную жизнь.
Нищете отдельного индивида она обещает избавление от страданий, объявляя, что
смерть уже преодолена, и что истинная жизнь начинается тогда, когда настоящая
жизнь заканчивается. Этим оправдывается не только нищета, но и смерть. И, тем
не менее, религия, даже католическая, содержит ещё одну антитезу смерти,
напоминание о том, что этим положением вещей не всё еще кончается. Выступление
против смерти содержит в себе манифестацию солидарности - смерть еще не конец, с завершением этой
короткой, убогой жизни, которая не оставит после себя и следа, ещё не все
закончено! Тут находит своё убежище напоминание о том, что всё может стать
лучше. Как не выглядит случайностью то, что власть вступает в союз со смертью,
так же не случайно и то, что вечная жизнь служит убежищем угнетённых. (2)
5. Мятеж Испанского легиона – такая
же, как и философия Хайдеггера есть реакция на революцию. Послание революции, имеющее
давние истоки, удачно сформулировал Генрих Гейне: «Нет, новую песнь, друзья,
пропою / Для вас я — лучшего склада: / Устроить небесное царство здесь, / Уж
здесь, на земле, нам надо». Его с тех пор часто переписывали и актуализировали,
но с меньшим успехом и с меньшим правом. Сартра мы уже упоминали, Камю требовал
солидарности всех людей против смерти, далёкое эхо этого призыва было слышно в
иранских восстаниях 2009-го года. Беньямин говорил о том, что мёртвых ещё можно
спасти. Карл Шмитт, с другой стороны, не только писал, что государство может,
если нужно, требовать жертвоприношения жизни, но и — в одном весьма
примечательном месте «Политической теологии» – об, очевидно, сильно пугавшем
его «исчезновении политической идеи» в пользу «райской жизни в настоящем», что
он считал целью Бакунина, которого называл сатанистом. Это его объявление
войны, смертный страх перед разумом и свободой, для разрушения которых годится
любое средство. Сегодняшняя Европа, настолько цивилизованная, что не желает
разрывать массовые захоронения Испанской гражданской войны, с которой всё
началось, не желает вспоминать о том, на каком основании она стоит, даже тогда,
когда в 2005-м году в заявлении Аль Каиды о взрывах в Мадриде эхом повторяются
слова того испанского генерала: «Вы любите жизнь, мы любим смерть!» Вместо
этого предпочитают спорить, не является ли всё-таки джихадизм Аль Каиды
результатом полутора тысячелетий исламской истории, а не порождением
европейской катастрофы одного единственного столетия. Смерть, о которой они
говорят, не является якобы естественной, она является убийством. Современная
ситуация ставит нас перед загадкой – почему убийство, в огромных масштабах,
должно было прийти в мир? И дает ответ - чтобы предотвратить то, чтобы жизнь отдельного
индивида сегодня, когда это было бы возможным, стала лучше — стала жизнью, которая
бы заслуживала этого имени!
У Брехта коммунары постановляют «бояться плохой
жизни / пуще смерти»; это звучит сегодня почти оптимистично, особенно когда нам
известно, что бывает гораздо хуже. В мире убивали и продолжают убивать, чтобы
сохранился ужас перед смертью. Но из всей новейшей истории следует, что фразы
«Viva la vida» и «Viva la muerte» не могут произноситься вместе. Не могут
одновременно самореализация индивида и смерть быть тем, что опровергает взгляд
на жизнь как бессмысленный осколок, а сама жизнь, заслуживающая этого имени, не
может сосуществовать с государством. Ответ, который тут следовало бы дать,
звучал бы так: Никто не имеет права требовать принесения жизни в жертву. Или,
как это звучит в современном персидском языке с 2009-го года — marg bar
hishkas, долой никого! Это было бы подходящим заявлением революции, которая
практически опровергла бы то, что оспаривается в этой статье лишь теоретически.
Примечания:
1) Эсхил в «Прометее», 250 до н.э.,
заставляет богов при сотворении человека дать ему «скупые надежды», «чтобы они
забыли о смерти», что куда гуманней тёмной философии Хайдеггера, которому
официальная философия прощает этот его фокус, и о котором неофициальная часто
не договаривает нужного.
2) Что из этого более соответствует
католицизму, читатели могут выбрать сами.
Из: Das grosse Thier, I / 2012
Перевод с немецкого Ndejra
Впервые опубликовано на LIBERADIO
Комментариев нет:
Отправить комментарий