Колин Крауч. Корпоративное поглощение рынка

Такая система идей отдает предпочтение крупным корпорациям; центральным для нее является аргу­мент, гласящий, что слияния и объединения, веду­щие к образованию гигантских корпораций, всегда будут приводить к повышению эффективности. Обо­снование этого взгляда заключается в том, что ра­циональные фирмы выдвигают предложения по по­глощению только в том случае, когда они убеждены в своей способности повысить эффективность, а цены за акции поглощаемой фирмы отражают эти ожидания. Последующие исследования поставили под во­прос эти предпосылки, показав, что увеличение при­былей, обеспечиваемое поглощением, иногда может связываться с понижением эффективности. 

Дело в том, что в самом либеральном об­ществе политическая идентичность рас­колота... на две части — на тех, кто силь­нее опасается частной власти и ради противодействия ей готовы предоставить больше возможностей правительственной власти; и на тех, кто сильнее боится рас­ширения власти правительства и потому готовы терпеть частную власть.

Дж. Амато

В то время как прямое участие фирм разного рода в правительстве и политике может создать пробле­мы для действительно либеральной экономики, осо­бого рода проблемы обнаруживаются в случае «ги­гантских» фирм, как мы будем отныне их называть. «Гигантской» является фирма, которая обладает до­статочной властью на своих рынках, чтобы иметь возможность влиять на условия этих рынков свои­ми действиями — за счет использования потенциала собственной организации, позволяющего вырабаты­вать стратегии доминирования на рынке. Фирма-гигант в нашем понимании действует на территории нескольких национальных юрисдикций. Имеют зна­чение оба критерия, заданные этим определением. Сегодня встречается множество примеров средних по размеру фирм, у которых есть филиалы в несколь­ких странах, но на своих рынках они относительно невелики. Если только они не обладают монопольными позициями на специализированных рынках, они полностью подчиняются законам спроса и предложе­ния, а потому в рамках данного анализа не рассма­триваются. Два указанных атрибута позволяют под­черкнуть общую для этой книги обеспокоенность политической проблемой, создаваемой такими фир­мами в связи с тем, что способность к стратегии до­минирования на рынке может предполагать и владе­ние политической стратегией, а транснациональные корпорации (ТНК) порой могут сталкивать нацио­нальные правительства друг с другом.

В идеальной конкурентной экономике, согласно неоклассической теории, фирма — это не более чем узел контрактов, точка, в которой ресурсы определен­ного числа рынков сходятся вместе и обмениваются друг на друга. Поведение фирмы можно определить по сигналам, которые рынок посылает ее руководите­лям: эти сигналы указывают наиболее рациональный путь, который следует выбрать, если по умолчанию считается, что цель фирмы — максимизация прибы­ли. Фирмы, которые не занимаются такой рациональ­ной максимизацией, проиграют другим фирмам, за­нятым максимизацией, и потому уйдут с рынка. Люди внутри фирмы — не более чем вычислительные ма­шины, вырабатывающие логику максимизации, под­ходящую к той или иной конкретной ситуации. Эко­номическая теория и, по правде говоря, практическое коммерческое право англо-американской тради­ции рассматривают фирмы в качестве индивидов и не включают в себя понятие организации, кото­рая предполагала бы внутреннее сложное устройство. Но действительно существующие капиталистические экономики не соответствуют чистой неоклассической модели. Как мы уже выяснили, на многих рынках су­ществуют барьеры входа, которые позволяют участ­вовать в глобальном рынке, не говоря уже об отдель­ных национальных экономиках, лишь небольшому числу корпораций. Для создания фирмы порой тре­буются обширные инвестиции, направляемые на ис­следования и развитие; либо же должны существовать обширные сети распространения.

Тот факт, что фирма, особенно большая, — это ор­ганизация, а не просто узел контрактов, впервые был признан в экономической теории в 1930-х гг. в тео­рии фирмы, разработанной Робертом Коузом. Основную идею этой теории проще всего понять на примере рынка рабочей силы. Когда фир­ма желает использовать рабочую силу, она может за­ключить контракт с некоторыми индивидами на вы­полнение определенных задач в обмен на заданное вознаграждение; если после выполнения задачи по­требуется выполнить еще одну, нужно будет заклю­чать новый контракт. Это обычная практика для за­дач, выполнение которых требуется фирме лишь время от времени; примером может выступать со­здание новой рекламной стратегии. Когда фирмы действуют таким образом, их можно рассматривать исключительно в рамках анализа чистого рынка. Од­нако когда им требуется продолжительное и регуляр­ное выполнение определенного числа задач на нео­пределенный срок в будущем или же когда они хотят привить своим сотрудникам навыки работы в корпо­ративной культуре, они, скорее всего, решат, что каж­дый раз заключать новые контракты и нанимать но­вых работников неэффективно. Поэтому обычно они используют общие контракты, известные как «дого­воры найма», согласно которым поставщику трудо­вых услуг гарантируется оплата в течение достаточно продолжительного периода времени в обмен на со­гласие с общим руководством работодателя и выпол­нение тех задач, которые он потребует решать. Та­кова идея «работы» на организацию, с которой мы в большинстве своем знакомы. Фирма в таком случае становится не просто узлом контрактов, а организа­цией с определенной иерархией, благодаря которой работникам передаются приказы, а не заключаются контракты с подрядчиками.

Традиционная экономика нашла теории фирмы главное применение: анализе компромисса, с кото­рым компания вынуждена иметь дело. Использова­ние рынка позволяет часто проверять цены и качест­во, предлагаемые на внешнем рынке, но лишь за счет затратных, по всей вероятности, рыночных исследо­ваний и тренингов, которые должны обучить работ­ников и поставщиков технике работы фирмы. Иерар­хия обеспечивает непрерывность действий и снижает трансакционные издержки за счет некоторой неэф­фективности, возникающей благодаря пренебреже­нию рыночными проверками. Большинство крупных фирм обычно время от времени подвергают перео­ценке установившийся в них компромисс между ис­пользованием рынка и иерархии, внося поправки в это равновесие так, чтобы повысить ожидаемую прибыль. В нескольких работах Оливера Уильямсона были доработаны и развиты базовые понятия Коуза, особенно идея трансакционных издержек, с целью ис­следования обширного спектра организационных во­просов, касающихся фирм. Как мы выяснили в пре­дыдущей главе, важной трансакционной издержкой является информация. Хотя неоклассическая тео­рия полагает, что рациональные акторы непремен­но обладают ею, на деле информацию приобрести трудно. Одна из причин, по которой фирмы разви­вают и применяют свои организационные ресурсы, состоит в том, что им нужно получить возможность приобретать информацию. Большие фирмы, развив­шие способность действовать в качестве организаций, то есть выбирая, когда выйти на рынок, а когда — ис­пользовать ресурсы организации, приобрели способ­ность к стратегии. Они не освободили себя полностью от рынка, поскольку они подчинены ему, им надо успешно продавать и покупать. Но также у них есть определенная способность к превентивным действи­ям, к использованию своей организационной струк­туры для оформления рынка и определения того, как именно они на него будут реагировать. Например, вместо того, чтобы пассивно отвечать на рыночные сигналы о том, что на определенный продукт имеет­ся спрос, они запустят маркетинговые и рекламные кампании для создания спроса. Это дает им преиму­щество в сравнении с более мелкими фирмами, пол­ностью подчиненными рынкам, а также изменяет отношение с потребителями, если только последние являются индивидами, а не корпорациями. Симме­трия покупателя и продавца, фундаментальная для экономической теории в целом и для идеи суверен­ного потребителя в частности, заметно искажается, когда продавец начинает формировать предпочте­ния покупателя.

Все эти факты не создают гигантским корпораци­ям образ монстров; и к счастью, поскольку без них едва была бы возможна благополучная жизнь. Но это означает, что корпорации не настолько подчинены власти потребителя и рыночных сил, как предполага­ет неолиберальная риторика. Если нам все чаще вну­шают, что мы должны быть готовы к тому, что рынка станет «больше», при этом «больше рынка» означает «больше гигантских корпораций», нам нужно больше узнать о них и об их политических последствиях.

Значение антимонопольного законодательства

Строки, вынесенные в эпиграф к этой главе, взя­ты из сравнительного исследования американских и европейских подходов к проблеме корпоративной власти, проведенного Джулиано Амато, итальян­ским профессором права, который в прошлом зани­мал несколько высших политических постов в своей стране, в том числе был премьер-министром. В сво­ей книге он разбирает две из наиболее важных ди­лемм рыночной экономики. Во-первых, в чем луч­ше выражаются добродетели рынка — в поддержании конкуренции и, следовательно, большого числа кон­курирующих фирм, как в чистой экономической тео­рии, или же в результате этой конкуренции, который зачастую может означать выживание лишь несколь­ких гигантских корпораций и уменьшение потреби­тельского выбора? Во-вторых, если предпочтение от­дается первому варианту (а чтобы сохранять большое число фирм на рынках, склонных к концентрации, обычно требуется антимонопольное законодатель­ство), какой объем государственного вмешательства допустим, если оно требуется для поддержания кон­куренции? Формулирование этих дилемм сразу же усложняет затасканное противопоставление «рын­ка и государства». Усложнение вызвано введением в уравнение третьего термина — гигантской корпо­рации. В большинстве политических споров наивно предполагается, что фирма — просто составная часть рынка. Но что сказать о государстве и рынке, объеди­нившихся против гигантской фирмы? Или о гигант­ской фирме и государстве, которые объединяются против рынка? Оба варианта возможны и действи­тельно встречаются. В вышеприведенном уравнении Амато исследует в основном отношение между фир­мой и государством, и через некоторое время мы тоже займемся этим вопросом. Но сначала мы должны выя­снить то, как разделились фирма и рынок.

Классическое американское антимонопольное законодательство, разработанное в первой полови­не двадцатого века, было нацелено на раздробление крупных скоплений корпоративной власти, то есть на ограничение того уровня доминирования, кото­рого может дробиться определенная фирма или груп­па фирм на том или ином множестве рынков. Одним из наиболее ярких примеров такого подхода было американское банковское право, которое на протя­жении нескольких десятилетий не позволяло аме­риканским банкам иметь подразделения за предела­ми своего штата. Такая система мышления укрепляла и базовую теорию американской политики — плюра­лизм. Для экономической и политической демокра­тии было в равной степени важно отсутствие таких значительных сосредоточений власти, с которыми уже нельзя было бы реально конкурировать; у обыч­ных людей всегда должен быть выбор, создающий для них примерно равные отношения с фирмами и поли­тиками, которые в противном случае будут управлять ими. Кроме того, у новичков должна быть возмож­ность легко получать доступ одновременно к товар­ным рынкам и к политической арене. В той степени, в какой экономическая власть способна становить­ся важным источником политической власти, анти­монопольная политика защищала демократический плюрализм не меньше, чем рыночную конкуренцию.

Выяснилось, что на всех рынках невозможно под­держивать низкие барьеры входа и полную конку­ренцию, поскольку преимущества в эффективности, получаемые гигантскими корпорациями, часто фор­мируемыми благодаря слиянию разных фирм, а не ро­сту, обусловленному популярностью товаров фирмы, стали еще более выраженными. Отчаявшись сохра­нить Америку малых городов и небольших фирм, пра­вительственные юристы, занятые антимонопольны­ми законами, были вынуждены применять все более жесткие определения опасностей, угрожавших кон­куренции, а правительство стало вмешиваться в по­ведение фирм, весьма активно вмешиваясь в их де­ловую активность. Это вредило интересам весьма могущественных корпораций, а также усиливало рас­пространившиеся в некоторых сферах общественно­го мнения США подозрение в том, что вмешательство правительства, даже если оно нацелено на сохране­ние небольших фирм и местного предприниматель­ства, закончится коммунизмом. Экономисты и теоре­тики права, в основном из Чикагского университета, а также корпоративные юристы, защищающие боль­шие корпорации в антимонопольных судебных де­лах, разработали новую систему принципов, которая требовала отказаться от прежнего акцента на реаль­ной конкуренции и большом числе конкурентов; это условие, на их взгляд, должно быть обязательным для функционирования модели либерального капитализ­ма. Появилась новая экономическая теория, которая отдавала приоритет крупным фирмам, господствую­щим на своем рынке.

По иронии судьбы этот подход, нацеленный на удержание правительства вдали от экономики, на протяжении всего своего развития оставался все­цело политическим. Два юриста, преподаватели уни­верситетов Роберт Борк и Ричард Познер, сыгравшие важную роль в изменении направления антимоно­польной политики, были назначены на посты феде­ральных судей президентом Рональдом Рейганом, а его неолиберальная администрация поддерживала деятельность этих судей различными законопроек­тами, помогающими проводимым политическим из­менениям.

Вернемся к первой дилемме. Подразумевает ли экономическая конкуренция ситуацию, в которой на рынке присутствует большое число фирм, что под­держивает постоянное конкурентное давление на ка­ждую из них и обеспечивает потребителей обширным выбором? Или же она подразумевает экономику, в ко­торой конкуренция смогла дойти до своего логиче­ского конца, а потому слабые фирмы были уничто­жены сильными, так что осталось лишь небольшое число выживших, а выбор для потребителей сузился? Классический ответ американского антимонополь­ного законодательства и немецких теоретиков ор­долиберализма сводился к первому варианту. А Чи­кагская школа утвердила прямо противоположный  вариант. Одно из следствий этого подхода заключалось в том, что идею потребительской свободы вы­бора следовало лишить той ведущей роли, которую она играла в продвижении американского мировоз­зрения. Новый подход никогда не стремился к широ­кой огласке этого аспекта собственной логики. Более общий чикагский подход к свободной экономике без правительственного вмешательства был популяризо­ван Милтоном и Розой Фридманами в телевизионном сериале и вышедшей вслед за ним книге «Свобода вы­бирать». Однако серьезные интеллектуальные споры рисуют иную картину.

Как утверждают Борк и Познер, вопрос не в том, что именно потребите­ли на самом деле хотят выбрать, а в том, на чем осно­вана наибольшая вероятность обладания выбором. Согласно логике, широта их выбора должна увеличи­ваться вместе с ростом экономики в целом. Если бы существовал выигрыш в эффективности, получае­мый от покупки одной большой компанией несколь­ких более мелких, тогда результат должен привести к максимизации так называемого потребительского «благосостояния», даже если оно и означает снижение конкуренции и сокращение выбора товаров, доступ­ных потребителям. Поэтому суды, разбирающие ан­тимонопольные дела, должны озаботиться вопросом о том, приведет ли результат к максимизации потре­бительского благосостояния, а не выбора.

Если потребительский выбор — это демократи­ческое понятие, оставляющее право решать самим потребителям, потребительское благосостояние — понятие технократическое; судьи и экономисты ре­шают, что хорошо для потребителей, а что — нет. Оно к тому же отличается крайним патернализмом: если правительство выбирает соответствующий курс, эта идея закономерно приводит к «государству-няньке». Если бы группа потребителей начала доказывать, что они предпочитают, скажем, сохранить несколько местных мелких магазинов, а не заменить их одним супермаркетом, ответом им был бы упрек в иррацональности, поскольку не в их интересах стремиться к менее эффективному результату. (На деле, конеч­но, их вообще никто не спрашивает, поскольку в ры­ночной экономике у потребителей нет голоса как та­кового, если только фирмы не используют их в своих частных маркетинговых исследованиях; потребители указывают на свои предпочтения только ценовыми сигналами). С другой стороны, это коллективистское, а не индивидуалистическое понятие, хотя на ритори­ческом уровне это направление американской эконо­мической мысли отличается индивидуализмом и антиколлективизмом. Потребительское благосостояние следует понимать через призму общего для всей эко­номической системы выигрыша в эффективности. Как мы увидим далее, теория не интересуется тем, как этот выигрыш в действительности распределяет­ся среди людей. Достаточно того, что имеется сово­купный выигрыш — для коллектива в целом.

Такая система идей отдает предпочтение крупным корпорациям; центральным для нее является аргу­мент, гласящий, что слияния и объединения, веду­щие к образованию гигантских корпораций, всегда будут приводить к повышению эффективности. Обо­снование этого взгляда заключается в том, что ра­циональные фирмы выдвигают предложения по по­глощению только в том случае, когда они убеждены в своей способности повысить эффективность, а цены за акции поглощаемой фирмы отражают эти ожидания. Последующие исследования поставили под во­прос эти предпосылки, показав, что увеличение при­былей, обеспечиваемое поглощением, иногда может связываться с понижением эффективности. Особое значение имеют сетевые экстерналии и стандарты, задаваемые крупными корпорациями — проблемы, обсуждавшиеся в предыдущей главе. В ней мы уже отметили, что крупная корпорация может распола­гать более мощными средствами продажи, рекламы и прочего распространения своих товаров, даже если они хуже товаров более мелких фирм.

Гигантские фирмы также обычно обладают го­раздо большей информацией, чем их потребители, за исключением тех рынков, где потребителями ока­зываются другие крупные предприятия. Однако, хотя это создает немалые проблемы для принципа потре­бительского выбора, это никак не влияет на благосо­стояние потребителя. Действительно, если обладание недостаточной информацией повышает вероятность того, что потребители купят определенный товар, ре­зультатом будет увеличение прибылей, то есть обще­го благосостояния, и, следовательно, благосостояния самих потребителей.

Вопреки советам чикагских экономистов, зако­ны, защищающие интересы потребителей, нередко запрещают подобные практики: например, в парла­ментах могут приниматься законы об общих стандар­тах информации, а Еврокомиссия настаивает на том, что фирмы в так называемых «сетевых» индустриях должны позволять конкурентам подключаться к ним. Но сам факт такого запрета показывает, как фир­мы стали бы себя вести, оказавшись предоставлен­ными самим себе, и как они поступают, когда откры­вают новые области, в которых можно использовать стандарты не для защиты потребителя, а как инстру­мент максимизации прибыли в ущерб интересам потребителей (в понимании самих потребителей) — но не максимизации их «благосостояния», заданного хитрым определением.

Классическое антимонопольное мышление и в США, и в Европе всегда опиралось на определен­ное число заинтересованных групп, в чьих интересах должна работать структура экономического поряд­ка. К этим группам относятся, конечно, акционеры, но также простые потребители и те, кто заинтересо­ваны в сохранении класса мелких и средних пред­принимателей. Необходимость отвечать энному чи­слу интересов привела к созданию определенных дилемм конкурентного права. Чьи интересы следу­ет защищать? Интересы акционеров, которые стре­мятся к масштабным слияниям, благодаря которым фирма получит возможность навязывать свои стан­дарты рынку, или же интересы малых фирм, исполь­зующих сети и стандарты для выхода на рынок, или, наконец, интересы потребителей, желающих макси­мально расширить свой выбор? Англо-американское право, разработанное под неолиберальным влиянием, значительно упростило эту дилемму: только акцио­неры образуют заинтересованную группу, на которую должно работать предприятие. Ниже и в следующих главах мы разберем несколько проблем, соотносимых с данным аргументом, но пока мы должны сосредото­читься на аспекте, связанном с чикагской поправкой к антимонопольной теории и с вытекающим из нее подходом к потребителям.

Аргумент в пользу интересов акционеров при про­чих равных условиях вполне законен, если допустить наличие идеальной конкуренции. На чистом рынке акционеры могут максимизировать свои прибыли только в том случае, если потребители хорошо обслу­живаются, в противном случае они уйдут к конкурен­там. Однако как только намечается движение к огра­ничению конкуренции, характерное для современной экономики, ситуация меняется. Возникает значительная неравномерность информации, которой владе­ют крупные корпорации и все остальные участники рынка. Именно в пространстве, заданном подобной неравномерностью, создаются благоприятные усло­вия для действий, которые максимизируют интересы акционеров, но не потребителей. Поэтому нельзя до­пустить, что интересы потребителей могут быть до­верены акционерам, занятым максимизацией своих прибылей.

Мы можем развить это рассуждение, если сумеем показать возможность ослабления внимания фирм к потребителям при достижении этими фирмами высокого уровня распределенных прибылей. Следу­ет предположить, что фирмы будут по возможности скрывать подобные действия, сохраняя своего рода маску контакта с потребителями и сокращая менее явные формы обслуживания потребителей — анало­гично тому, как правительства, урезающие государст­венные расходы, пытаются сохранить рабочие места весьма заметного для населения персонала в школах и больницах. Сокращения становятся наиболее явны­ми в том случае, когда фирмы понижают уровень до­ступной им «резервной мощности». Это понятие взято из инженерии, однако оно может по-разному исполь­зоваться и в социальной сфере. Когда инженеры про­ектируют определенную машину, они должны рас­смотреть нагрузки и напряжения, которым она может подвергнуться в исключительных случаях. Возьмем пример моста. Если инженеры проектируют мост так, чтобы он мог выдержать лишь нагрузки предполагае­мого ежедневного движения транспорта, катастрофа может произойти просто потому, что по мосту, кото­рый уже достаточно загружен, попытается проехать необычайно тяжелый грузовик. Поэтому проект будет рассчитан на нагрузку, значительно превышающую стандарт. Однако это не значит, что инженеры проек­тируют мост так, чтобы никакой груз вообще никогда не оказался для него чрезмерным, поскольку в этом случае строительство моста оказалось бы слишком дорогостоящим и потребовало бы дополнительных ресурсов, которые нужны для не менее важных про­ектов. Требуется принять решение, связанное с рас­считанным риском, и навык инженера отчасти как раз и предполагает просчитывать такие риски. Заложен­ная в проект моста дополнительная мощность, охва­тывающая промежуток от ожидаемого ежедневного движения транспорта до максимально возможной на­грузки, которую предполагает проект, называется ре­зервной мощностью. Почти все время, возможно даже весь период существования моста, эта дополнитель­ная мощность, позволяющая выдерживать большую нагрузку, не будет использоваться; она будет оста­ваться избыточной или резервной. Выше этого уров­ня находится риск, на который, согласно подсчетам инженеров, необходимо пойти, если проект желает быть коммерчески реализуемым. Но какой именно уровень риска нужно задать — это все равно вопрос, требующий обсуждения, он не может решаться неко­ей технической формулой.

Впечатляющим жизненным примером такой про­блемы стала случившаяся вблизи южного побережья США катастрофа на нефтяной вышке компании «British Petroleum». Любые буровые работы в нефтя­ной отрасли, особенно глубоководные, чреваты зна­чительными рисками несчастных случаев и обшир­ного загрязнения; эти риски являются ярчайшими примерами «отрицательных экстерналий», рассмо­тренных в предыдущей главе. Нефтяные компании должны проектировать свое оборудование и буро­вые платформы так, чтобы они предполагали много­кратную защиту от ряда возможных катастроф, кото­рые вряд ли произойдут, но если все же произойдут, то вызовут крайне серьезные последствия. Оборудо­вание должно проектироваться с предельно высоким уровнем резервной мощности. Это, несомненно, весь­ма затратный бизнес, поэтому до того, как фирма ре­шит игнорировать риск и сэкономить деньги, следу­ет ответить на вопрос о степени невероятности этого риска. ВР и ее американские подрядчики, включая фирму «Halliburton», являющуюся главным подряд­чиком американского правительства в Ираке, приня­ли несколько таких решений; произошла катастрофа; и ущерб оказался намного больше, чем затраты на за­щиту от него.

В годы, предшествовавшие катастрофе, ВР и ее подрядчики, как и многие другие корпорации, ог­раничили роль инженеров в принимающих решение структурах, при этом повысив соответствующее зна­чение финансистов. Инженеры и эксперты по финан­сам по-разному воспринимают риски. Привело ли это изменение к понижению уровня резервной мощно­сти, который ВР и ее американские партнеры считали необходимым? В США многие были весьма недоволь­ны тем, что такая катастрофа вообще случилась у бе­регов США, и одним из мотивов этого раздражения представлялся тот факт, что ВР является «иностран­ной» фирмой. В обычных политических дискуссиях американское общественное мнение демонстрирует презрение к якобы слишком высокой озабоченности рисками, характерной для Европы, где ее можно при­нять за признак отсутствия предпринимательской хватки. Интересно проследить, будет ли такая пози­ция пересмотрена под влиянием этой истории.

Примером применения идеи резервной мощно­сти за пределами собственно инженерии может слу­жить финансирование правительством фундамен­тальных научных исследований. Если правительство финансирует только тот уровень исследований, кото­рый необходим для легко определимых текущих по­требностей, то не будет совершены новые открытия, потенциальная ценность которых пока неизвестна.

Напротив, фундаментальные исследования порожда­ют знания, которые представляются «резервными», поскольку их нельзя сразу же использовать; но од­нажды они могут оказаться полезны. В то же время нельзя ожидать, что правительство будет финанси­ровать все исследования исходя из того, что однажды они могут пригодиться, — это потребовало бы слиш­ком много средств. Правительство должно принять решение, которое представляло бы собой компро­мисс между вниманием исключительно к предсказу­емым потребностям и проведением всех возможных исследований.

Резервная мощность — одна из областей, где фирмы могут принимать решения, непосредствен­но отражающиеся на интересах акционеров, но для потребителей (и, следовательно, долгосрочных ак­ционеров) их значение прояснится только через ка- кое-то довольно продолжительное время. Решение уменьшить резервную мощность сразу же приводит к увеличению прибыли. Но в долгосрочной перспек­тиве оно может привести к катастрофическим сбо­ям в обслуживании; впрочем, если фирме не удается выполнить ожидания относительно прибыли по ак­циям, у нее вообще не будет долгосрочной перспек­тивы, по крайней мере для текущего менеджмента. Требуется вынести определенное решение, и фир­ма должна выбрать, кому отдать предпочтение — ак­ционерам или потребителям; чем больше фирма за­щищена от конкуренции Своим квазимонопольным статусом, тем больше она будет склоняться к перво­му варианту.

Чикагская школа дает три ответа на эти возраже­ния. Они сводятся к аргументам касательно эффек­тивности ограниченной конкуренции, эффектов рас­пределения и правительственного вмешательства.

Во-первых, Чикагская школа указывает на то, что между немногочисленными гигантскими фирма­ ми может существовать агрессивная конкуренция. Как только обесценивается важность реального по­требительского выбора и рыночной слабости потре­бителей, для существования конкуренции становит­ся достаточным соперничество небольшого числа производителей за рыночную долю. Чикагская шко­ла пришла к выводу, что трех фирм будет достаточ­но для обеспечения такого положения дел. В том слу­чае, когда на арену выходят лишь две фирмы или, тем более, одна, эта школа соглашается с тем, что нужно разделить эти фирмы на части в соответст­вии с обычным антимонопольным постановлени­ем. Критики утверждают, что такой подход упускает из виду многочисленные возможности для тайно­го сотрудничества, остающиеся у этого небольшо­го числа фирм. Предположим, к примеру, что банки в определенной стране пришли к выводу о том, что для их акционеров будет выгоднее, если уменьшит­ся число офисов, а персонал будет проходить менее интенсивное обучение; это приведет к общему сни­жению качества услуг, предоставляемых мелким роз­ничным клиентам. При жестко конкурентном рынке с большим числом банков те банки, которые попыта­ются предпринять подобные шаги, скорее всего, по­теряют своих клиентов, которые уйдут к конкурен­там, больше заботящимся о них, что, соответственно, приведет к потере прибыли; интересы акционеров в этом случае благодаря рынку приравниваются к ин­тересам клиентов. Банки не могут решить проблему, заключив соглашение о снижении предоставляемых услуг, поскольку такое соглашение нарушало бы за­кон конкуренции, а при наличии большого количе­ства банков вряд ли возможно поддерживать сугубо неформальное соглашение на уровне «кивков и под­мигиваний», которое работало бы против оппорту­нистического отказа участников соглашения от вы­бранной политики.

Теперь предположим, что в национальной бан­ковской системе доминируют четыре крупных банка. Их количество достаточно мало, чтобы они могли по­сылать друг другу неформальные и почти незаметные сигналы, указывающие на то, что они снизят уровень услуг, предоставляемых клиентам, ради увеличения своей прибыли. Способность к стратегическому пове­дению, которой располагает крупный игрок на рын­ке, распространяется и на небольшую группу игроков, способных посылать косвенные сигналы, которые не могут распознать органы, ответственные за со­блюдение закона о конкуренции. Эксперты Чикагской школы обходят стороной способность фирм посылать друг другу сигналы такого рода, поэтому в результа­те они подверглись критике за наивность — якобы они недооценивают такие навыки фирм. Но их аргумен­тация строится не на наивности, а на том значении, которое они приписывают совершенно иному факто­ру. На самом деле чикагцы заявляют, что, хотя фир­мы и могут заниматься подобными практиками, луч­ше не озвучивать подозрения на их счет, поскольку в противном случае это дает правительству повод вмешаться в рынок, что сторонники Чикагской шко­лы считают наихудшим исходом.

Прежде чем перейти к подробному рассмотрению последнего фундаментального момента, мы долж­ны изучить оставшийся вопрос — эффекты распреде­ления, поскольку он также имеет значение для пра­вительственного вмешательства. Чикагская школа полагает, что потребительское благосостояние уве­личивается, когда растет общий уровень богатства в рамках отдельной экономики, поскольку благосо­стояние потребителей невозможно увеличить за счет уменьшения количества ресурсов. Потребителям со­вершенно не интересно распределение этого богат­ства, то есть то, кому оно на самом деле принадлежит. Если рассматривать крайний случай, то представим ряд слияний, которые увеличивают эффективность в определенной индустрии, однако настолько пони­жают конкуренцию, что потребительские цены по­вышаются или же предоставляемые потребителям услуги ухудшаются так же, как было показано выше на примере падения резервной мощности. Если ве­личина богатства, произведенного для акционеров за счет выигрыша в эффективности, больше богатст­ва, потерянного покупателями вследствие роста цен, тогда, по мнению последователей Чикагской школы, рост цен согласуется с увеличением потребительского благосостояния, поскольку экономика в целом стано­вится богаче. Если заставить чикагцев ответить на во­прос о том, существует ли разница между ситуацией, , когда это богатство принадлежит только акционе­рам, и той, когда оно распределено среди потребите­лей, они, скорее всего, скажут, что значительная часть этих заработанных средств «просачивается», достигая в итоге всех и каждого; rto важнее то, что они навер­няка стали бы утверждать, будто это всего лишь во­прос распределения, а потому он не относится к эко­номической теории. Они могут признать, что у нас есть причины беспокоиться по поводу распределе­ния, но заявят, что это вопрос политического курса, но не экономики.

Парадокс правительства в неолиберальном мышлении

Хотя чикагские экономисты указывают на полити­ческие меры как на единственное средство решения проблем распределения и, по сути, достижения лю­бых прочих целей, которых невозможно достичь бла­годаря максимизации прибылей акционеров, обычно они рассматривают такие меры в качестве наихудше­го варианта, который хуже даже поведения, направ ленного против потребителей и ограничивающего их выбор.

Чтобы понять глубину этой антипатии, нам необ­ходимо разобраться в традиционной американской враждебности к большинству действий правитель­ства, за исключением военных, и в относительно не­давнем интеллектуальном оформлении этой вражды, проявившемся в школе политических наук при Вир­джинском университете (ее ключевой манифест см. в: Buchanan and Tullock, 1962). Этот университет стал родиной школы общественного„выбера-в нолитико- экономической теории. Почти все государственные действия представляются с ее точки зрения эгоисти­ческими, нацеленными на увеличение роли полити­ческих фигур и чиновников. По мнению этой школы, предложение по развитию какой-либо общественной услуги следует рассматривать безотносительно содер­жания этой услуги, а лишь в плане расширения про­странства протекции, которым пользуются политики и чиновники. В результате школа приходит к выво­дам, близким ее друзьям из Чикаго: максимальное число дел следует осуществлять на рынке, а не в об­щественном секторе. Этот подход породил ряд важ­ных проблем, которые мы рассмотрим в следующих главах. Пока же необходимо отметить лишь дилем­му, в которой единый Чикагско-Вирджинский подход ставит перед нами вопросы распределения, загряз­нения и экологического ущерба. Нас уверяют, что эти вопросы не решаются фирмами, поскольку их обязанность —максимизировать прибыли акционеров; если мы хотим как-то воздействовать на них, мы должны обратиться к политике. Но когда мы подходим к дверям кабинетов политиков, мы встречаем там людей из Чикаго и Вирджинии, которые предупреждают нас, заявляя, что бесполезно обращаться к политике, по­скольку правительства в лучшем случае некомпетен­тны, а в худшем — коррумпированы и эгоистичны.

Поэтому у нас вообще не остается возможности кри­тиковать фирмы, что бы они ни делали, если только они не вступают в очевидный сговор, и не важно, ка­кой ущерб они наносят любым интересам или ценно­стям, которые не служат интересам акционеров. Хотя все это преподносится как вопрос индивидуального выбора на рынке, мы знаем, что Чикагская школа не­олиберализма переопределила его так, что на деле он зачастую означает предпочтения крупных корпора­ций.

Еще один парадокс, судя по всему, заключается в том, что, хотя Чикагская школа относится к прави­тельству с сильнейшим подозрением, она постоянно опирается на применение права. Ее сторонники, ко­нечно, стремятся провести строгое различие между правом и правительством. В теории это можно сде­лать, ограничившись системами общего права, свой­ственными англоязычным странам, где право разви­вается отчасти благодаря судебным интерпретациям, нацеленным на упрощение соглашений различных сторон, не прибегающих к помощи правительства. Частичный успех Чикагского подхода в американ­ских, а затем и в европейских судах объяснялся тем, что судьи стали выносить иные решения по антимо­нопольным делам безо всякого правительственного воздействия — если, кончено, не принимать в расчет малозначительные подробности, например то, что Борк и Познер первоначально были назначены пре­зидентом Рейганом.

Чикагская школа утверждает, что зачастую даже к судам нет необходимости обращаться, посколь­ку стороны в большинстве споров по имуществен­ным правам могут прийти к согласию, применяя чи­сто экономический подход. Желание одной стороны купить активы другой будет в таком случае четким указанием на то, в чем заключается равновесие ма­териальных интересов и, соответственно, общая эффективность. Важно отметить, что большинство примеров, на которых отрабатывался такой подход к конкурентному праву, берутся из области тради­ционного производства и даже сельского хозяйства, а не из секторов экономики, характерных для конца XX и начала XXI вв. Фундаментальный текст по дан­ной проблеме — написанная в 1960 г. статья Робер­та Коуза под названием «Проблема социальных из­держек» (поразительно, что это тот самый Роберт Коуз, который еще в 1930-х гг. представил нам в выс­шей степени современную теорию фирмы), основан­ная на гипотетическом примере скотовода и ферме­ра. Первый позволяет своим коровам наносить ущерб зерновым посевам фермера. Обычно считалось, что для такого случая необходим закон, который защи­тит поля фермера. Но, по мнению Коуза, это невер­но. Если фермер получит прибыль от того, что ското­вод ограничит пространство пастбища своих коров, в его интересах заплатить скотоводу за соответст­вующие меры. Если сумма, которую он готов выпла­тить, достаточна для того, чтобы скотовод сдержал свой скот, значит, этот результат эффективен. Но если скотовод считает, что предложенная ему сумма мень­ше той прибыли, которую он получает, позволяя ко­ровам свободно пастись, значит, более эффективным результат будет тогда, когда коровы продолжат на­носить ущерб посевам фермера. Таким образом, нет нужды в абстрактном споре о правах и привилеги­ях: именно та сумма, которую люди готовы уплатить, чтобы разрешить спор, а не абстрактные идеи вро­де справедливости, должна определять легальный ре­зультат, поскольку только он обеспечивает эффектив­ное использование ресурсов.

По этому поводу может возникнуть этический спор: насколько значимо то, что правовая система отказывается от любой идеи справедливости? Но мы сосредоточимся на иной проблеме. Чикагский под­ ход требует наличия ограниченного числа индивидов (лиц или фирм), которые могут прийти к заключению сделки. Намного сложнее заставить такое решение работать в ситуации, когда выигрыши или ущербы от экстерналий принадлежат очень большому числу индивидов, как обычно и бывает во многих современ­ных случаях экологического ущерба, особенно когда потерпевших ущерб невозможно определить как осо­бый класс, способный предпринять классовое дейст­вие, и поэтому потерпевшим будет сложно совершить коллективное действие.

Авторы Чикагской школы осознают проблемы, ко­торые могут возникнуть из-за формального объе­динения корпораций в антиконкурентные картели или же лоббирования ими политиков. Хотя чикаг­ский подход многое сделал для легитимации эконо­мической власти большого бизнеса, противостоящего потребителям и малым фирмам, он стремится при­соединиться к консенсусу весьма неравных сторон — социал-демократов и неоклассических экономистов, которые выступают против превращения экономи­ческой власти в политическую, хотя Борк настаивает в частности на том, что малые фирмы, равно как и большие, создают заговоры с целью лоб­бирования политиков. На самом деле Борк расходит­ся с обычной для США позицией, предполагающей поддержку властей местного уровня, а не централь­ного, поскольку он считает, что местные законода­тельные органы поддаются давлению лоббистов лег­че центральных.

Борку можно возразить тем, что скорее имен­но небольшие фирмы (за немаловажным исключе­нием фирм, обладающих местными монополиями), а не крупные, действуют в условиях чистого рынка, где размер прибыли ниже того уровня, на котором они еще могли бы позволить себе тратиться на лоббирование в рамках американской политической системы.

Также они страдают от общей проблемы, известной как логика коллективного действия. Предположим, что существует определённая группа индивидов (лю­дей или фирм), каждый из которых заинтересован в работе ради определенной цели, достижение ко­торой будет выгодно всем рассматриваемым инди­видам независимо от того, работал каждый из них на нее или нет. Не в интересах рационального актора принимать участие в действиях, направленных на до­стижение этой цели, особенно если этот актор — фир­ма на предельно конкурентном рынке. Участвовать в подобных действиях в том случае, когда конкурен­ты в них не участвуют, — означает нести убытки, ко­торых не понесут конкуренты, хотя и получат выго­ду от завершившегося успехом действия. В то время как «простаки» принимают участие в таких действи­ях, воздержавшиеся от участия сэкономят на расхо­дах, но при этом получат прибыль.

Гигантские фирмы с их неформальными соглаше­ниями по ограничению конкуренции и способностью проверять действия конкурентов находятся в дру­гом положении. Это не малые игроки, участвующие в массовом действии; их вклад может изменить си­туацию, и у них может иметься возможность лишить прибылей всех остальных, но не себя. Парадокс в том, что при лоббировании политиков, которых склоняют к действиям в интересах определенной фирмы или некоего сектора, опасность смешения экономиче­ской и политической власти намного больше в «чи­кагском» варианте экономики, нежели в экономике идеальных рынков. Но у этой школы имеются свои ответы. Чем больше правительство вовлекается в эко­номику, тем шире круг вопросов, в которых корпора­тивная власть может найти политическое примене­ние. Поэтому, как утверждают чикагские экономисты, необходимо уменьшить экономическую роль правительства, и проблема станет гораздо менее серьезной. И мы снова видим, что чикагские экономисты рекомендуют нам обратиться к политическим дейст­виям для решения проблем распределения и дости­жения целей за пределами сферы получения прибы­ли, но под этим скрывается цель заверить нас в том, что правительство на самом деле вообще никогда не должно вмешиваться.

Фирмы, которым выгоден снисходительный под­ход к олигополии, сами не должны подчиняться стро­гим принципам неолиберальных учений, которые приносят им выгоду. Нет никаких доказательств тому, что корпоративные гиганты США считают, будто они не должны заниматься лоббированием правительства в тех случаях, когда это может привести к нежелатель­ному смешению политики и экономики. Амато в про­цитированном ранее исследовании указывает на то, что американская администрация начала склонять­ся к доводам Чикагской школы, требующей терпимее относиться к олигополиям, именно в период 1970-х гг., когда немецкие и японские импортные товары ста­ли наносить ущерб американской промышленности, и поэтому корпоративные лоббисты принялись дока­зывать, что более крупные корпорации помогут спра­виться с конкурентами.

Роберт Рейх, известный американский экономи­ческий комментатор и бывший министр труда в ад­министрации Клинтона, описал американскую си­стему корпоративного лоббирования в своей книге «Сверхкапитализм». Рост неравенст­ва, незащищенности труда и корпоративной корруп­ции он считает негативными явлениями современ­ной американской жизни, причины которых можно связать с успешным лоббированием. Один из приме­ров связан со скандалами в американской экономи­ке конца 1990-х гг., в которые были вовлечены ком­пании «Enron», «WorldCom» и некоторые другие. Эти события имели место не на мрачных задворках капиталистической экономики, а в самом ее центре. «Enron», техасская нефтяная компания, стала седь­мой по величине в США и пожертвовала миллионы долларов на избирательные кампании американско­го президента Джорджа Буша-младшего. К момен­ту своего краха в 2001 г. ее состояние составляло 64 миллиарда долларов — эта цифра стала рекордом, ко­торый, однако, продержался лишь до следующего года, когда ее обошел обанкротившийся «WorldCom». Аудитом в обеих корпорациях занималась фирма «Ar­thur Andersen», одна из пяти крупнейших аудитор­ских компаний в мире, которая также, впрочем, по­терпела крах из-за своей причастности к этим делам. Корпоративное лоббирование было фоном этих скандалов. Отстаивая свободный рынок, лоббисты убедили Конгресс принять закон, позволяющий кор­порации нанимать фирму для проверки ее отчетно­сти и для продажи ей других консультационных и ау­диторских услуг. Ранее это считалось незаконным по той причине, что у фирм-аудиторов в таком слу­чае может появиться мотив не разглашать нарушения, найденные ими в документах корпораций, посколь­ку в противном случае они могут потерять выгодные контракты. Именно так и вышло, причем как раз по­сле принятия этого закона: у компании «Enron» име­лись серьезные нарушения в делах; «Arthur Andersen» провела их аудит и выявила эти нарушения, однако руководство фирмы-аудитора приказало их скрыть, поскольку не хотело терять важные консультацион­ные контракты с «Enron». Благодаря американскому плюрализму скандал все-таки получил огласку и до­шел до судов, после которых некоторые руководите­ли оказались в тюрьмах.

Более современный пример — необычная кампа­ния лоббирования, развязанная американской медицинской индустрией против программы реформ здра­воохранения, предложенной администрацией Барака Обамы. Сообщалось, что американские компании, специализирующиеся в ме­дицинском страховании, больницы и фармацевти­ческие корпорации направили по шесть лоббистов на каждого члена Конгресса и потратили 380 мил­лионов долларов на кампанию против курса Обамы. «Кампания» прежде всего означала финансирование переизбрания действующих конгрессменов. Хотя за­конопроект со временем был принят, он был лишен не­скольких важных положений. Например (этот момент связан с проблемами, к которым мы вернемся в следу­ющей главе), изначально запланированное создание национального фонда здравоохранения, аналогично­го тем, что существуют в большинстве европейских стран, было заменено обязательным приобретением гражданами частных медицинских страховок, при­чем правительство должно было покрывать расходы малоимущих. Это обеспечивает частным корпораци­ям наличие гарантированного числа клиентов, тра­ты которых частично покрываются государственны­ми дотациями.

Аналогичные суммы были затрачены индустрией финансовых услуг на то, чтобы свести на нет попытки администрации Обамы урегулировать эту индустрию после глобального кризиса, вызванного ее неуправ­ляемым поведением.

В 2010 г. Международный валютный фонд (МВФ) заявил, что в течение предыдущего четырехлетнего избирательного цикла американские компании по­тратили 4,2 миллиарда долларов на политическую деятельность, причем особенно заметны были тра­ты в зоне финансового сектора, связанной с высоки­ми рисками. Бывший главный экономист МВФ Саймон Джонсон указывает, что финансовый сектор к настоящему времени добился контроля над правительством США в такой степени, которая обычно встречается лишь в развивающихся странах.

Не только США страдают от корпоративного лоббирования. В июле  Европейский Парламент выбирал между двумя вариантами маркировки пищевых продуктов, которые должны предоставлять потребителям информацию о рисках для здоровья, связанных с определенными ингредиентами. Первый вариант — яркая цветовая графика, в которой кодируется состав продуктов, другой — список, напечатанный мелким черно-белым шрифтом,  ведущих производителей пищевых продуктов и напитков провели мощное лоббирование в пользу набранного мелким черно-белым шрифтом списка, хотя они явно отдавали предпочтение цветной графике, когда речь шла об их собственных логотипах и рекламной информации. Представитель организации потребителей, которая отстаивала цветной код, заявил газете «Independent», что корпоративные лоббисты численно превосходили лоббистов потребительских ассоциаций в сто раз. Парламент проголосовал так, как хотели корпоративные лоббисты.

В качестве центральной дилеммы антимонополь­ной политики Амато представил выбор между част­ной властью и государственной: готовы ли мы риск­нуть и поддержать усиление полномочий государства, чтобы приструнить частную экономическую власть, или же мы будем терпеть ее, но не дадим правитель­ству большей власти? Чикагский подход, как может показаться, полностью солидарен с последним вари­антом; но в действительности он предполагает нечто иное. Поддерживая рост действительно гигантских корпораций, он содействует могущественному объе­динению частной экономической власти и власти го­сударства. Последняя используется не так, как при тоталитаризме, в фашистском или коммунистическом государстве, — она применяется для поддержки и за­щиты интересов этих корпораций.

Большинство изначальных экстремистских со­ставляющих чикагской антимонопольной доктри­ны не выдержали проверку временем. В частности, пренебрежение сетевыми экс­терналиями в быстро развивающихся, высокотехно­логичных экономиках, согласие с тем, что небольшие группы господствующих фирм могут противодейст­вовать конкуренции, не оставляя при этом ни едино­го документа или электронного письма, по которым можно было бы вычислить их сговор, привели к се­рьезным изменениям в американском праве и огра­ничили степень, в которой европейское право под­ражало более ранним американским достижениям. В 2002 г. Ричард Шмалензее, ученый, помогавший компании «Microsoft Corporation» в ее судебных бит­вах с американскими антимонопольными органи­зациями, посетовал, как и Борк двадцать лет назад, на то, что антимонопольные законы не дают ведущим фирмам развивать свои преимущества, поскольку за­ставляют их щадить конкурентов, что в итоге при­водит к общей потере эффективности. Юридические проблемы «Microsoft» он связывал с тем, что эта ком­пания не уделяла достаточного внимания политиче­скому лоббированию, — впрочем, впоследствии она успешно справилась с этой ситуацией.

О силе общественных институтов и чувства об­щественного интереса на обоих берегах Атланти­ки свидетельствует то, что антимонопольные дела продолжают попадать в суды, а от корпораций тре­буют отказаться от монопольной позиции или пре­доставить доступ к своим аренам более мелким конкурентам. Однако три основных проблемы со­храняются. Во-первых, патерналистская проверка потребительского благосостояния, занявшая место действительного потребительского выбора, а также коллективистская по своей сущности доктрина, ут­верждающая, что, если где-либо в системе создается богатство, не важно, кто им владеет, — вот основные критерии, используемые при рассмотрении слия­ний и приобретений в рамках конкурентного права. Эти понятия стали частью наследия неолиберализма, сколь бы верной идеалу свободы выбора ни остава­лась его риторика.

Во-вторых, каковы бы ни были изъяны Чикагской теории как совокупности экономических принципов в сравнении с теорией чистых рынков, она в опре­деленном смысле возникла в качестве попытки вос­полнить невнимание к реальности, характерное для предыдущей традиции. К 1970-м гг. американское ан­тимонопольное законодательство, пытающееся по­мешать господству гигантских предприятий на рын­ке, стало налагать невозможные и непрактичные ограничения на слияния и приобретения. Этот план спасения мелких фирм и потребительского выбора можно считать чем угодно — ностальгией по далекой от реальности Америке малых городов или (как пола­гал Борк) попыткой внедрить социалистическое госу­дарство, но в нем, несомненно, было слишком много донкихотства. То же самое можно сказать о похожих стремлениях ордолибералов. В таком случае, действи­тельное достижение Чикагского подхода к антимоно­польному законодательству состояло в том, что он за­ставил суды, а также юристов и экономистов, серьезно задуматься об упущенных прибылях, обусловленных попытками сохранить неоклассический идеал эконо­мики, в которой господствует масса мелких и средних по размеру предприятий. Стремление сохранить этот идеал может оказаться весьма затратным как в плане потери экономической эффективности, так и в силу возросшего уровня правительственного вмешатель­ства. Однако эти моменты чикагцы смогли прояснить лишь в рамках священного для всей экономики поня­тия -«упущенных прибылей». Переопределение про­блематики, отобразившееся в искаженном понятии «потребительского благосостояния», являлось эле­ментом популистской риторики, которая выдает по­литические, а не чисто экономические или правовые мотивы авторов этого понятия.

Наконец, чикагские достижения никак не помогли решить главный вопрос: слияние экономической и по­литической властей. Вот почему так трудно на практи­ке поддерживать баланс их разделения и взаимозави­симости, как того требует либеральный капитализм. Экономика, в которой господствуют гигантские фир­мы, еще больше осложняет ситуацию, поскольку она приводит к огромным сосредоточениям богатств. Фирмы могут не только превращать свое богатство в политическое влияние, но и использовать свою спо­собность к стратегическому поведению, обеспеченную их размером и организационной иерархией, для пре­следования политических целей и превращения в по­литических акторов. Восприятие фирмы в качестве организации, а не просто узла контрактов, позволяет нам понять выводы, которые политическая теория мо­жет извлечь из такого положения вещей.

 Данный текст представляет собой 3 главу книги Колина Крауча. Странная не-смерть неолиберализма. М. 2012.