Терри Иглтон. Что является отличительной чертой марксизма?

 Что есть у марксизма такого, чего нет у других теорий? Это, очевидно, не относится к идее революции, которая высказывалась задолго до появления работ Маркса. Не являет­ся таким отличием и понятие коммунизма, каковое ведет свое происхождение со времен античности. Маркс не придумал социализм и коммунизм; рабочее движение в Европе осваивало социалистические идеи уже тогда, когда сам Маркс еще оставал­ся либералом. Не относится к марксистским новинкам и идея революционной партии, которая пришла к нам из Французской революции. На самом деле, крайне трудно указать хоть какой- нибудь политический аспект, который был бы уникальным для его взглядов. Во всяком случае, сам Маркс очень мало говорил об этом.

"Марксизм есть форма детерминизма. Он рассматривает людей просто как орудия истории и таким образом отказывает им в свободе и индивидуальности мыслей и поступков. Маркс верил в некие железные законы истории, которые действуют сами по себе с неодолимой силой и которые никакие действия людей не могут остановить. Феодализм был обречен дать зародиться капитализму, а капитализм неизбежно уступит дорогу социализму. Таким образом, теория истории Маркса представляет собой лишь секуляризованную версию провидения или судьбы. И это противно человеческой свободе и достоинству не меньше, чем марксистские государства".

Попытаемся выяснить, что является отличительной чертой марксизма(i). Что есть у марксизма такого, чего нет у других теорий?

Это, очевидно, не относится к идее революции, которая высказывалась задолго до появления работ Маркса. Не являет­ся таким отличием и понятие коммунизма, каковое ведет свое происхождение со времен античности. Маркс не придумал социализм и коммунизм; рабочее движение в Европе осваивало социалистические идеи уже тогда, когда сам Маркс еще оставал­ся либералом. Не относится к марксистским новинкам и идея революционной партии, которая пришла к нам из Французской революции. На самом деле, крайне трудно указать хоть какой- нибудь политический аспект, который был бы уникальным для его взглядов. Во всяком случае, сам Маркс очень мало говорил об этом.

Тогда, может, это концепция социального класса? Тоже нет, поскольку сам Маркс четко указывал, что не является ее автором. Да, он серьезно пересмотрел эту концепцию, но при­оритет в этом вопросе принадлежит не ему. Равным образом не он предложил идею пролетариата, такая идея до него была хо­рошо известна целому ряду мыслителей XIX столетия. Наконец, его идея отчуждения была унаследована в основном от Гегеля, а некоторые ее элементы можно найти у выдающегося ирланд­ского социалиста и феминиста Уильяма Томпсона. Далее мы также увидим, что Маркс не был единственным, кто признавал исключительно важной роль экономики в общественной жиз­ни. Он верил в общество, свободное от эксплуатации, в кото­ром люди совместно трудятся и сами организуют свою жизнь, и считал, что достичь этого можно только революционными средствами. Но точно таких же взглядов придерживался круп­ный социалист XIX века Раймонд Уильямс, который не считал себя марксистом. Многие анархисты, свободные социалисты и представители других течений могли бы подписаться под такой развернутой картиной общественной жизни, при этом реши­тельно отрицая марксизм.

В основе учения Маркса лежат два главных тезиса. Первый из них - главенствующая роль экономики в общественной жиз­ни; второй - преемственность и последовательность смены спо­собов производства в истории. Тем не менее ниже мы увидим, что ни одно из этих положений не было нововведением Маркса. В таком случае не является ли особенностью марксизма кон­цепция пусть не классов, но классовой борьбы? Возьмем одно двустишие о богатом лендлорде из стихотворения Оливера Голдсмита «Брошенная деревня»:

Наряд, в коем ты предаешься блаженной лени,

Отнял половину достатка с соседних полей.

Как видим, соразмерность и экономность самих строк с их четко сбалансированной антитезой резко контрастирует с рас­точительностью и дисбалансами экономики, которая в них опи­сывается. В стихах явно идет речь о классовой борьбе. То, что но­сит лендлорд, отнято у его крестьян-арендаторов. Или возьмем такие строки из «Комуса» Джона Мильтона:

О, если бы все, кто томится нуждою,

Могли получить человека достойную долю

От тех, кого роскошь бесстыдная нежит,

Ведь нынче благами без счета и меры

Осыпан лишь неких избранных круг.

Природных даров изобилье должно бы делиться

Без вздорных излишеств, разумно и равно...

Очень сходные сентенции встречаются и у короля Лира. Фактически Мильтон без лишнего шума позаимствовал эти идеи у Шекспира. Вольтер считал, что богатство пышно раз­растается на крови бедных и что собственность лежит в основе всех социальных конфликтов. Практически то же самое, как мы увидим, утверждал Жан-Жак Руссо. Идея классовой борьбы отнюдь не принадлежит Марксу, и прежде всего он сам это от­лично понимал.

Тем не менее эта идея является крайне важной для него. Достаточно сказать, что классовую борьбу Маркс рассматривал не больше и не меньше, как ту силу, которая движет человече­скую историю. Это есть истинный мотор или привод челове­ческого развития, и такая идея едва ли могла посетить Джона Мильтона. При том, что многие исследователи социальных проблем рассматривали человеческое общество как естествен­ное органическое объединение, по мнению Маркса, в его осно­ве лежит разделение. Общество складывается из диаметрально противоположных интересов его членов, а его логика является логикой скорее конфликта, нежели согласия. Например, инте­ресам класса капиталистов отвечает сохранение оплаты труда на низком уровне, тогда как получатели заработной платы за­интересованы в ее повышении.

Маркс предельно четко заявил в коммунистическом мани­фесте, что «история всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов». Хотя, конечно же, он не мог трактовать это буквально. Если чистку моих зубов в прошлую среду можно считать частью истории, то рассматривать это как момент классовой борьбы затруднительно. Подать лег-брейк в крикете или оказаться насмерть перепуганным пингвина­ми - это не сильно напоминает пребывание в гуще классовой борьбы. Возможно, под историей в данном случае следует пони­мать события именно общественной, а не частной жизни вроде чистки зубов. Однако вчерашняя ночная ссора в баре получила достаточно большой общественный резонанс. Так что исто­рия, по-видимому, ограничивается крупными общественными событиями. Но по чьему определению, Маркса или нашему? И в любом случае как увязать с классовой борьбой, скажем, Великий пожар в Лондоне? Можно было бы считать примером классовой борьбы, если бы Че Гевара был сбит машиной, но при этом за рулем сидел агент ЦРУ; иначе это был бы просто не­счастный случай. Тянущееся через века притеснение женщин и их попытки покончить с этим связаны с историей классовой борьбы, но они не являются всего лишь одним из ее элементов. То же можно сказать и о поэзии Уордсворта или Шеймуса Хини. Классовая борьба не может включать в себя все и вся.

Впрочем, не исключено, что и Маркс не воспринимал свое утверждение дословно. В конце концов «Манифест коммуни­стической партии» задумывался как средство политической пропаганды, и как таковое он полон риторических украшений. Но даже если так, то тем более важным становится вопрос, что действительно включает в себя и чего не касается марксистское учение. Некоторые марксисты, похоже, воспринимают его как «теорию вообще всего», но это, конечно же, не так. То обстоя­тельство, что марксизм не сказал ничего особо интересного о сбраживании виски или природе бессознательного, чарующем аромате розы или о том, почему существует скорее нечто, чем ничто, ничуть не дискредитирует его, поскольку он вовсе не претендует на роль всеобщей философии. Марксизм не пред­лагает нам объяснений красоты, или эротичности, или того, ка­ким образом поэт Йейтс добивается удивительной созвучности в своих стихах. Он в основном отмалчивается в вопросах люб­ви, смерти или смысла жизни. Зато в высшей степени простран­но разъясняет, что всеми средствами тормозит и оттягивает расцвет цивилизации в настоящем и будущем. Однако наряду с марксизмом есть и другие важные и объемные сюжеты, такие как история науки, религии или вопросы, связанные с полом, которые отчасти пересекаются с опытом классовой борьбы, но не могут быть полностью к ней сведены. (Постмодернисты склонны полагать, что существует либо один главный сюжет, либо масса мини-сюжетов, но речь сейчас не об этом.) Таким образом, тезис «вся история является историей классовой борьбы», что бы ни думал по этому поводу сам Маркс, не может трактоваться в том смысле, что все когда-либо происходившее есть проявление классовой борьбы. Скорее, его следует пони­мать так, что классовая борьба есть наиболее фундаментальная составляющая человеческой истории.

Но опять-таки фундаментальная в каком смысле? Чем она более фундаментальна по сравнению с историей той же религии, науки или полового угнетения? С точки зрения побудительной силы мотивов для политических действий классовая принад­лежность далеко не всегда оказывается самым влиятельным фак­тором. Отметим в этом плане роль этнического самосознания, чему марксизм уделял очень мало внимания. Энтони Гидденс утверждает, что межгосударственные конфликты, наряду с ра­совым и половым неравенством, «столь же важны, как и клас­совая эксплуатация» [1]. Вот только для чего они столь же важ­ны? Хочет ли автор указать на их моральную и политическую важность или говорит о важности для достижения социализма? Порой мы называем фундаментальным тот объект или явление, которые являются необходимой основой для какого-то друго­го объекта или явления. Однако трудно представить себе, будто классовая борьба является необходимой основой для религиоз­ных верований, научных исследований или угнетения женщин, хотя эти явления во многом пересекаются с ней. Но и отбросить указанное определение фундаментальности едва ли было бы правильным. Так что в итоге получаем: буддизм, астрофизику и конкурс Мисс мира следует исключить из рассмотрения.

Так для чего же классовая борьба является фундаменталь­ной? Ответ Маркса мог бы быть двояким: а) она определяет форму огромного множества событий, учреждений и интел­лектуальных проявлений, на первый взгляд совершенно к ней непричастных; и б) она играет решающую роль в тех бурных событиях, что знаменуют переход от одной исторической эпо­хи к другой. При этом под историей Маркс понимает не «все, что когда-либо случилось», а определенный вектор, в который складываются различные внешне наблюдаемые проявления глу­бинных процессов. Иначе говоря, он использует термин «исто­рия» не как синоним всего происходившего с человечеством от его появления и до сегодняшнего дня, а для обозначения прин­ципиального направления событий.

Так является ли идея классовой борьбы тем, что отличает учение Маркса от других социальных теорий? Не совсем. Как мы уже видели, эта категория является для него не более ори­гинальной, чем концепция способа производства. А вот что действительно составляет уникальную особенность марксиз­ма, так это объединение этих двух идей - классовой борьбы и способа производства, - позволившее рассмотреть абсолютно новый и оригинальный исторический сценарий. Конкретный способ, каким две идеи были сведены воедино, послужил пред­метом дискуссий среди марксистов, но самому Марксу едва ли доводилось пространно высказываться по этому поводу. А если бы мы взялись разбираться, в чем специфика его подхода, то нам не оставалось бы ничего лучшего, кроме как нажать кнопку и попросить здесь остановиться. В сущности, марксизм - это теория и практика долгосрочных исторических изменений. И понимание его, как мы увидим, является трудным делом именно потому, что то, что наиболее характерно для марксизма, являет­ся также наиболее проблематичным.

Говоря в общем, по Марксу, способ производства представ­ляет собой сочетание определенных производительных сил с определенными производственными отношениями. К сред­ствам производства относятся все те орудия, устройства и при­способления, с помощью которых мы работаем в окружающем нас мире ради воспроизводства материальных условий нашей жизни. Данное понятие охватывает все, что повышает челове­ческие возможности или контроль над природой в производ­ственных процессах. Компьютеры есть средство производства, если они включены в материальное производство, а не служат лишь для болтовни о серийных убийцах, выдающих себя за до­брых людей. Ослы в Ирландии XIX века были производитель­ной силой. Рабочая сила человека является производительной силой. Но такого рода силы никогда не существуют в виде природного «сырья». Производительные силы всегда огра­ничиваются определенными общественными отношениями, под которыми Маркс понимал отношения между социальными классами. Например, один класс владеет и распоряжается сред­ствами производства, и тогда другой оказывается в положении эксплуатируемого первым.

Маркс считал, что производительные силы имеют тенден­цию развиваться по мере развертывания исторического процес­са. Это однако не равносильно утверждению, что такое развитие совершается постоянно, поскольку он также допускал возмож­ность длительных периодов стагнации. Агентом развития мо­жет быть любой социальный класс, который занимает команд­ные позиции в материальном производстве. Согласно понима­нию истории по Марксу, это выглядит так, как будто произво­дительные силы «выбирают» тот класс, который более других способен обеспечить их расширение. Тем не менее наступает момент, когда господствующие общественные отношения пере­стают поддерживать рост производительных сил и, более того, начинают действовать как препятствие для них. С этого момен­та две составляющие способа производства быстро продвига­ются к открытому противоречию, и эта стадия создает условия для политической революции. Классовая борьба обостряется, а социальный класс, способный двигать производительные силы вперед, отбирает политическую власть у ее прежних хозяев. К примеру, капитализм - при всех либеральных добродетелях свя­ занных с ним общественных отношений - ковыляет от спада к спаду и от кризиса к кризису, так что в какой-то из моментов его ослабления рабочий класс окажется в состоянии взять на себя владение и управление производством. В одной из своих работ Маркс даже утверждал, что ни один новый класс не может за­нять место прежнего, пока этот последний не развил произво­дительные силы до максимально доступного ему предела.

Эта мысль наиболее сжато выражена в следующем хорошо известном фрагменте:

«На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоре­чие с существующими производственными отношениями или - что является только юридическим выражением по­следних - с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития произво­дительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции» [2].

Правда, по поводу данной теории возникает немало вопро­сов, на что практически сразу же обратили внимание сами марк­систы. Возьмем для начала такой: почему Маркс принимал, что производительные силы в общем и целом выдерживают линию на развитие? Действительно, техническое развитие происходит в основном последовательно и необратимо, поскольку люди стараются не выпускать из рук те свершения, которые уже до­казали свою полезность для повышения эффективности и бла­госостояния. Это происходит, в частности, потому, что нам до некоторой степени все же свойственна рациональность, но так­же и известная доля лени, и такое сочетание порождает склон­ность к снижению трудозатрат. (Это те самые факторы, в силу которых очереди к кассам в супермаркетах всегда оказываются примерно равны по длине.) Имея уже изобретенный e-mail, мы вряд ли вернемся к записям на глиняных табличках. Мы также располагаем возможностями передавать подобные достижения последующим поколениям. Технические знания редко пропа­дают, даже если сама техника разрушается. Однако эта истина настолько широка и универсальна, что в конкретных вопросах она мало что проясняет. Например, остается непонятным, по­чему средства производства в определенные периоды времени прогрессируют очень быстро, но затем могут на века погру­жаться в застой. Действительно ли крупные технологические прорывы зависят главным образом от господствующей формы производственных отношений, а не от каких-то присущих им внутренних стимулов? Некоторые марксисты рассматривают побуждение к совершенствованию средств производства не как всеобщий закон истории, а как специфически капиталисти­ческое правило. Они справляются с проблемой за счет допу­щения, что всякий способ производства должен быть заменен на другой, более производительный. Какая-то из точек зрения этих марксистов, включая самого Маркса, является спорной.

Другой неочевидный момент касается тех механизмов, посредством которых определенный социальный класс «вы­бирается» для решения задач развития производительных сил. Ведь эти силы не есть некий одушевленный персонаж, способ­ный изучать происходящее в обществе и приглашать тех или иных кандидатов на место своего помощника. Правящие классы, разумеется, не стимулируют производительные силы из чистого альтруизма, и при захвате власти задача накормить голодных и одеть раздетых стоит у них отнюдь не на первом месте. Вместо этого они преследуют прежде всего свои личные интересы, при­сваивая плоды труда других. Но общий принцип в том и состоит, что, действуя таким образом, они невольно способствуют обще­му развитию производительных сил, а наряду с ними (по крайней мере в долгосрочной перспективе) - росту как материального, так и духовного благосостояния общества. Они создают ресур­сы, которые в классовом обществе для большинства остаются недоступными, но такие действия все равно формируют то до­стояние, которое однажды перейдет в распоряжение всего буду­щего коммунистического общества.

Маркс определенно считал, что материальное богатство может вредить нашему моральному здоровью. Тем не менее он не считал, подобно некоторым идеалистическим мыслителям, будто между духовным и материальным лежит некая непреодо­лимая пропасть. По его мнению, развертывание производитель­ных сил влечет за собой раскрытие творческих задатков и спо­собностей человека. С одной стороны, история в целом вовсе не является летописью лучезарного прогресса. Вместо этого приходится наблюдать, как мы, словно в темноте, ощупью и спо­тыкаясь, из одной формы классового общества, от одного вида угнетения и эксплуатации перебираемся в другую. Однако, с другой стороны, эту суровую повесть можно рассматривать как движение вперед и вверх, поскольку люди приобретают более разносторонние потребности и стремления, вырабатывают бо­ лее сложные и продуктивные способы взаимодействия, создают новые формы контактов и оригинальные способы действий.

Человечество в целом вступит в это наследство в комму­нистическом будущем, но процесс его создания неотделим от насилия и эксплуатации. В конечном счете общественные от­ношения будут перестроены так, чтобы обратить все накоплен­ные богатства к общей пользе. Но сам по себе процесс этого накопления строится на исключении огромного большинства людей из пользования его плодами. С учетом этого Маркс за­метил, что история «идет к лучшему по своей худшей сторо­не». Хотя сейчас она выглядит несправедливой, в дальнейшем приход к справедливости неизбежен. Конечная цель находится в противоречии со средствами: если нет эксплуатации, то не будет и значительного прироста производительных сил, а если нет такого прироста, то не будет материального базиса для со­циализма.

Маркс, несомненно, прав, рассматривая материальное и духовное как явления, противостоящие друг другу и одновре­менно тесно связанные между собой. Он не просто обрушивал­ся на классовое общество за жестокость и циничность его дей­ствительной морали (хотя этим он занимался очень много), но также признавал, что духовное совершенствование требует по­добающей материальной основы. Вы не можете поддерживать чинные и благопристойные отношения, если умираете от голода. Всякое расширение человеческих контактов влечет за собой но­вые формы общественной жизни и новые способы разделения. Новые технические достижения могут разрушать человеческий потенциал, но также могут и повышать его. Модернизацию не следует слепо восхвалять, но равным образом не стоит и высо­комерно осуждать. Ее позитивные и негативные качества явля­ются по большей части элементами одного и того же процесса. Именно поэтому только диалектический подход, позволяющий понять, какое противоречие составляет сущность данного про­цесса, способен сделать его справедливым.

Тем не менее существуют реальные проблемы с марксовой теорией истории. Вот, скажем, как  один и тот же механизм

конфликт средств и отношений в сфере производства - обе­спечивает смену разных форм классового общества? Каковы причины той нередко странной последовательности, какую приходится наблюдать на всем огромном протяжении истори­ческого времени? И неужели нет никакой возможности свер­гнуть правящий класс на том этапе, когда он находится на пике своей формы, хотя политическая оппозиция уже достаточно сильна? Или нам в самом деле надо ждать, пока производствен­ные силы не начнут тормозиться? И не может ли на практике рост производительных сил - скажем, за счет разработки новых методов подавления - подрывать позиции класса, пытающегося склонить баланс сил в свою пользу и изменить общественный строй? Потому что при росте производительных сил работни­ки действительно могут становиться более организованными, умелыми, образованными и (возможно) политически искушен­ными и уверенными в себе. Однако по этой же причине вокруг может появляться больше танков, камер слежения, праворади­кальных газет и различных видов аутсорсинга. Новые техноло­гии могут еще больше увеличивать число людей, становящихся безработными и в силу этого политически инертными. Во вся ком случае, то, готов ли некоторый социальный класс совер­шить революцию, определяется не только тем, способен ли он развивать производительные силы. Исторический потенциал класса складывается из целого ряда факторов. И как мы можем узнать, что данное конкретное состояние общественных отно­шений будет пригодно для этих целей?

Изменение общественных отношений не может быть объяснено просто расширением производительных сил. Даже радикальная перестройка последних, как это можно видеть на опыте промышленной революции, необязательно приводит к изменению первых. Одинаковые производительные силы мо­гут сосуществовать с различными типами общественных от­ношений. Сталинизм и индустриальный капитализм, например. А если обратиться к крестьянскому хозяйству от античности до наших дней, то можно видеть, что оно допускало существо­вание широкого спектра общественных отношений и форм собственности. И наоборот, одинаковый тип общественных отношений может приводить к формированию различных ви­дов производительных сил. Обратите внимание на капитали­стическую промышленность и капиталистическое сельское хозяйство. Производительные силы и производственные от­ношения не шествуют по исторической сцене синхронно, нога в ногу. Истина такова, что каждый этап развития производи­тельных сил открывает дорогу целому спектру возможных ви­дов общественных отношений, и нет никакой гарантии, что в данный момент из них реализуется именно этот, а не какой-то другой. Тем более никто не может гарантировать, что в момент потенциального исторического перелома подходящий револю­ ционный агент окажется под рукой. Иногда просто в принципе отсутствует класс, который мог бы двинуть вперед развитие производительных сил, как это было, скажем, в классическом случае с Китаем.

Тем не менее сам факт связи между двумя составляющими способа производства можно считать выясненным. И это, по­мимо всего прочего, позволяет утверждать, что при определен­ном уровне развития производительных сил мы можем иметь только определенные формы общественных отношений. Если какие-то люди живут намного более комфортно, чем другие, то они должны иметь экономику, производящую соразмерный доход; а это возможно только на определенном этапе развития производства. Вы не можете содержать пышный королевский двор с менестрелями, пажами, шутами и камергерами, если все остальные не будут всю свою жизнь пасти овец или надрывать­ся на заводах, чтобы только не умереть с голоду.

Классовая борьба - это, по сути своей, борьба за средства к существованию, и как таковая она, по-видимому, будет про­должаться до тех пор, пока этих средств не станет достаточно для всех. Во все времена класс, занимающийся материальным производством, организовывался так, чтобы принуждать ту или иную часть людей ради поддержания собственного существова­ния передавать другим излишки производимого ими продукта. Когда такие излишки малы или отсутствуют, что можно наблю­дать, в частности, при так называемом первобытном коммуниз­ме, каждый должен трудиться и никто не может не участвовать в общей работе, и подобные условия исключают возможность возникновения классов. Со временем труд становится более продуктивным и начинает давать излишки, достаточные для появления классов, подобных феодальным лордам, живущим за счет труда подвластного им населения. Только при капита­лизме появляется возможность производить прибавочную про­дукцию в объемах, достаточных для повсеместного устранения нищеты, а тем самым и социальных классов. Но только при со­циализме это может быть реализовано.

Однако остается неясным, почему производственные силы всегда должны брать верх над общественными отношениями, и почему тогда ближайшее прошлое выглядит столь робким и почтительным по отношению к давно прошедшим временам. Кроме того, теория, похоже, не вполне согласуется с той кар­тиной, которую фактически рисует Маркс, говоря о переходе от феодализма к капитализму, а в некоторых отношениях и от рабовладения к феодализму. Верно также и то, что классы не­редко веками удерживаются у власти, несмотря на свою неспо­собность обеспечивать рост производства.

Одной из очевидных слабостей этой модели является де­терминизм. Складывается впечатление, будто ничто не в силах противостоять прогрессирующему маршу производительных сил. История решает свои собственные задачи в рамках неот­вратимой внутренней логики. Есть только один «субъект» истории (постоянно растущие производительные силы), кото­рый пронизывает ее из конца в конец, попутно рассеивая ши­рокими жестами различные политические формации. Это мета­физическое видение во всей красе. Но это не совсем уж бесхи­тростный сценарий прогресса. В конечном счете человеческие умения и способности, растущие вместе с производительными силами, обеспечат формирование по-настоящему человечного общества. Однако цена, которую мы за это платим, чудовищна. Каждое достижение производительных сил является победой как цивилизации, так и варварства; принося с собой новые воз­можности к освобождению, само оно появляется забрызганное кровью. Маркс не был простодушным лоточником от прогрес­са, он отлично знал страшную цену коммунизма.

Верно и то, что в этой схеме также присутствует классо­вая борьба, которая должна бы подразумевать, что люди явля­ются свободными в своих поступках. Трудно представить себе, что профсоюзные акции, стачки и локауты диктуются какими- то высшими силами. Но что, если эта самая свобода была, так сказать, запрограммирована, уже встроена в неотразимый ме­ханизм истории? Здесь явно просматривается аналогия с хри­стианскими попытками увязать божественную предопределен­ность с человеческой свободой воли. С точки зрения христиа­нина, когда я душу начальника местной полиции, я действую свободно, но Бог предвидел этот шаг с самого начала вечности и заранее включил его в свой план для человечества. Он не по­буждал меня в прошлую пятницу вырядиться как домработни­ца и самому позвонить Милли, но был в курсе; он знал, чего мне хотелось, помнил о планах Милли и таким образом вполне мог подогнать под них свои вселенские графики. Когда я молился, чтобы мне подарили большого и веселого плюшевого мишку вместо того унылого недомерка, что спал на моей подушке, то это не значит, что Бог не имел ни малейшего намерения оказать мне такую милость, но затем, услышав мою молитву, изменил свое мнение. Бог не может менять свое мнение. Дело, скорее, в том, что он еще до начала всех времен решил даровать мне но­вого медведя в ответ на мою молитву, которую он тоже предви­дел до начала всех времен. С одной стороны, приход будущего Царства Божия не предопределен: оно наступит, только если люди в настоящем будут трудиться для этого. Но то, что они, подчиняясь своей свободной воле, непременно будут отдавать этому все свои силы, само является неизбежным результатом Божественного милосердия.

           Сходный способ сочетания свободы и неизбежности при­сутствует и у Маркса. Иногда складывается впечатление, что классовая борьба, с одной стороны, все-таки свободная, в опре­деленных исторических условиях должна нарастать и что вре­менами ее исход можно предсказать со всей определенностью. Возьмем, к примеру, вопрос о социализме. Маркс, судя по все­му, рассматривал его наступление как неизбежное и не раз го­ворил об этом. В частности, в коммунистическом манифесте о крахе класса капиталистов и победе рабочего класса говорится как об «одинаково неизбежных». Но это не потому, что Маркс верил в некий начертанный на скрижалях истории потайной за­кон, который введет нас в храм социализма независимо от того, что мы будем или не будем делать. Если бы это было так, то за­чем бы ему понадобилось убеждать в необходимости полити­ческой борьбы? Если социализм действительно неизбежен, то кто-то может подумать, что от нас и не требуется ничего иного, кроме как ожидать его наступления, по ходу дела, возможно, заказывая пиццу с грибами или коллекционируя татуировки. Исторический детерминизм есть оправдание для политическо­го бездействия. В XX веке он сыграл ключевую роль в провале коммунистического движения в борьбе с фашизмом, поскольку на какое-то время многие поверили, будто фашизм является все­го лишь последней судорогой капиталистической системы, уже находящейся на смертном ложе. Кто-то, возможно, заметит в этой связи, что для XIX века вообще было характерно страстно ожидать той или иной неизбежности, но для нас это не может служить аргументом. Если высказывания начинаются словами: «Сегодня следует признать неизбежным, что... » - то обычно это очень тревожный сигнал.

Для Маркса неизбежность социализма отнюдь не означала, что все мы можем отлеживать бока в кровати. Скорее, он считал, что раз капитализм в какой-то момент определенно провалится, то у трудящихся не будет никаких причин добивать его, но все основания найти ему замену. Они поймут, что их интересы тре­буют изменения общественного строя и что, будучи большин­ством, они в силах это сделать. Тогда они будут действовать как по-настоящему мыслящие существа, каковыми они и являются, и построят новое общество. Почему в этом мире вы должны влачить жалкое существование, подчиняясь режиму, который вы способны изменить? Разве вы будете мириться с тем, что у вас нестерпимо чешется нога, если вы в состоянии ее почесать? В точности как действия христианина являются свободными, будучи частью предопределенного плана, так для Маркса разру­шение капитализма неизбежно побудит людей по своей личной и свободной воле вышвырнуть его вон.

Он говорил также о том, что свобода людей ограничива­ется конкретными условиями. Но это явное противоречие, по­скольку свобода означает, что нет ничего, что ограничивало бы ваши действия. Если ваш желудок скручивается в спираль от от­чаянных голодных спазмов, то для вас не будет ограничением перспектива съесть сочную свиную отбивную. Хотя, если вы правоверный мусульманин, то можете предпочесть умереть. Если есть только один вариант действий, я сохраняю возмож­ность его не принять; но если у меня нет возможности его не принять, то в такой ситуации я не свободен. Капитализм мо­жет балансировать на грани разрушения, но на смену ему мо­жет прийти и не социализм. Это может быть фашизм или вар­варство. При развале системы рабочий класс может оказаться слишком ослаблен и деморализован, чтобы действовать кон­структивно. В одном нехарактерном для себя фрагменте Маркс допускает, что классовая борьба может привести к «общей ги­бели» противостоящих классов.

Либо - вариант, который он вряд ли стал бы полностью ис­ключать - система может парировать политическое восстание посредством реформ. Социал-демократия пытается стать тем бастионом, который разделит общество и катастрофу. Ее под­ход состоит в том, что за счет излишков продукции, предостав­ляемых развитием производительных сил, следует откупаться от революции, что вообще никак не вписывается в историче­скую схему Маркса. Он, похоже, считал, что капиталистиче­ское процветание может быть только временным, что система в конечном счете пойдет ко дну и что в это время рабочий класс восстанет и возьмет власть. Однако при этом, во-первых, упу­скается из виду масса способов (в наши дни гораздо более изо­щренных, чем во времена Маркса), с помощью которых капита­лизм, даже находясь в кризисе, может продолжать обеспечивать подчинение своих граждан. Марксу не приходилось учитывать возможности информационного канала «Фокс Ньюс» и ан­глийской ежедневной газеты «Дейли Мейл».

Мы, безусловно, имеем дело с иным будущим, нежели можно было предполагать, то есть не с будущим вообще. Маркс не мог предвидеть возможности ядерного холокоста или эко­логической катастрофы. Или же варианта с падением правя­щего класса в результате удара астероида, смерть от которого некоторые из его представителей могут посчитать более привлекательной, чем социалистическая революция. Собственно говоря, такого рода непредвиденные события могут поставить крест на большинстве детерминистских теорий истории.

Тем не менее все еще остается открытым вопрос, в какой мере Маркс действительно является историческим детермини­стом. Если, помимо идеи, что производительные силы порожда­ют определенные общественные отношения, в его работах нет ничего иного, то ответ очевиден. Это означает махровый детер­минизм, и в таком случае мало кто из сегодняшних марксистов был бы готов под этим подписаться [3]. При таком подходе не люди являются творцами своей истории, а производительные силы, которые живут исключительно собственной странной и загадочной жизнью.

Однако в трудах Маркса представлен и иной ход мысли, согласно которому как раз общественные производственные отношения имеют приоритет над производительными силами, а не наоборот. Если феодализм уступает дорогу капитализму, то это происходит не потому, что последний может развивать производительные силы более эффективно, а потому, что фео дальные общественные отношения в деревне были постепенно вытеснены капиталистическими. Феодализм создал условия, в которых новый буржуазный класс смог набирать силу, но этот класс не возник как результат роста производительных сил. Кроме того, если при феодализме средства производства при­растали, то это происходило не из-за некоего заложенного в них стремления к развитию, а в силу соответствующих классовых интересов. Что же касается современного периода, то произво­дительные силы растут столь стремительно даже по сравнению с последними веками по той причине, что капитализм не может выжить без постоянного расширения.

Согласно этой альтернативной теории, люди - через учас­тие в общественных отношениях и классовой борьбе - являются действительными авторами своей истории. Маркс однажды за­метил, что он и Энгельс еще в сороковых годах выделяли «клас­совую борьбу как действительную движущую силу истории» [4]. Суть классовой борьбы такова, что ее исход не может быть предсказан, а значит, здесь детерминизм не может найти опоры. Вы всегда можете утверждать, что классовый конфликт детерми­нирован, потому что в самой природе классов заложено стремле­ние к взаимоисключающим интересам, что, в свою очередь, пре­допределяется способом производства. Но лишь время от време­ни этот «объективный» конфликт интересов принимает форму полномасштабного политического сражения; и трудно предста­вить себе, что ход этого сражения может быть каким-либо обра­зом расписан заранее. Маркс мог думать, что социализм неизбе­жен, но он, конечно же, не предполагал, что возникнет англий­ское фабричное законодательство или Парижская коммуна. Если он действительно был последовательным детерминистом, он мог бы рассказать нам, как и когда наступит социализм. Однако он был пророком в смысле осуждения несправедливости, а не в смысле заглядывания в стеклянный шар.

«История, - писал Маркс, - не делает ничего, она не об­ладает никаким необъятным богатством, она не сражается ни в каких битвах! Не история, а именно человек, действительный, живой человек - вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. История не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История - не что иное, как деятельность преследующе­го свои цели человека» [5]. Когда Маркс высказывался по по­воду классовых отношений в античном, средневековом или современном мире, он часто писал о них так, как если бы они являлись первичными. Он также настаивал, что каждый способ производства - от рабовладения и феодализма до капитализма - имеет свои особые законы развития. Если это так, то ни от кого больше не требуется мыслить в понятиях строго «линейного» исторического процесса, в котором каждый способ производ­ства следует по пятам за другим, подчиняясь некоей имманент­ной логике. У феодализма нет никаких особых свойств, которые неумолимо превращали бы его в капитализм. Нет более единой нити, пронизывающей все полотно истории, но, скорее, под­борка особенностей и непоследовательностей. Не марксизм, а буржуазная политическая экономия отличалась тем, что мысли­ла в терминах универсальных эволюционных законов. Маркс же как раз выступал против обвинений, будто он пытается свести всю историю к одному-единственному закону. Как настоящий романтик, он испытывал глубокое отвращение к подобным без­жизненным абстракциям и предупреждал, что его взгляд на воз­никновение капитализма не должен превращаться «в историко- философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были истори­ческие условия, в которых они оказываются» [6]. Если в ходе движения истории есть определенные тенденции, то имеются также и контртенденции, в силу которых конечный итог всегда остается неопределенным. А вот что писал в этой связи Энгельс: «Материалистический метод превращается в свою противопо­ложность, когда им пользуются не как руководящей нитью при историческом исследовании, а как готовым шаблоном, по кото­рому кроят и перекраивают исторические факты» [7].

Некоторые марксисты, отодвинув в сторону тезис о «примате производительных сил», пытаются поднимать на щит альтернативную теорию, которую мы только что разбира­ли. Но этот вариант, пожалуй, все-таки чересчур оборонитель­ный. Первая модель, сложившаяся из достаточно важных мест в работах Маркса, приводит к мысли, что он воспринимал ее очень серьезно. Она не похожа на некое сиюминутное откло­нение. И в целом именно таким образом, то есть абсолютно серьезно, интерпретировали ее марксисты уровня Ленина и Троцкого. Некоторые комментаторы заявляют, что в то время, когда Маркс приступил к написанию «Капитала», он уже бо­лее или менее отказался от своих прежних взглядов на произ­водительные силы как главных героев истории. Другие в этом не убеждены. Но в любом случае изучающие Маркса вольны сами решать, какие из его идей - независимо от того, когда и по какому поводу они высказывались - представляются им наиболее убедительными. Только марксистские фундамента­листы относятся к этим работам как к священному писанию, но в наши дни таких гораздо меньше, чем христианских сек­тантов.

Нет явных свидетельств того, что Маркс придерживался де­терминизма в смысле общего отрицания свободы действий че­ловека. Напротив, он бесспорно разделял идею свободы и как ученый и в не меньшей степени как журналист, всегда говорил о том, что в любых ситуациях, когда исторические ограничения ставят людей перед необходимостью выбора, они могут (а по­рой должны) действовать различным образом. Энгельс, кото­рого некоторые считают детерминистом «от и до», всю жизнь интересовался вопросами военной стратегии, а в этом пред­мете трудно найти место для фатализма [8]. Маркс признавал личную отвагу и стойкость исключительно важными для поли­тической победы и, судя по всему, допускал, что воздействие на исторический процесс случайных событий может быть весьма значительным или даже решающим. Одним из таких примеров является эпидемия холеры 1849 года, которая, как специально отмечал Маркс, подорвала боеспособность рабочего класса во Франции.

Наконец, нельзя не учитывать и то, что существуют раз­ные виды неизбежности. Вы можете понимать, что некоторые события являются неизбежными, при этом отнюдь не будучи детерминистом. Даже безграничные либертарианцы призна­ют, что смерть неизбежна. Если достаточно много техасцев по пытаются втиснуться в телефонную будку, то в конце концов кто-то из них окажется серьезно помят. Но это вопрос скорее физики, нежели роковой судьбы. И он не отменяет тот факт, что они втискивались туда по своей собственной доброй воле. Действия, которые мы свободно совершаем, в итоге нередко предстают перед нами в виде неких внешних и чуждых нам сил. Именно на этой эмпирической истине строит Маркс свои кон­цепции отчуждения и товарного фетишизма.

Есть у понятия «неизбежность» еще один аспект, в соот­ветствии с которым, скажем, утверждение, что триумф спра­ведливости в Зимбабве неизбежен, может и не означать, что данное событие готово произойти. Такая формулировка мо­жет в большей степени представлять собой моральный или по­литический императив, подразумевающий, что альтернатива слишком ужасна, чтобы ее рассматривать. Антитеза «социа­лизм или варварство» отнюдь не равносильна утверждению, что в конце концов мы непременно будем жить при одном или другом. Прежде всего она призвана подчеркнуть невообрази­мые последствия не-достижения первого. В «Немецкой идео­логии» Маркс указывал, что «в настоящее время индивиды должны уничтожить частную собственность», но это «долж­ны» гораздо больше напоминает политический призыв, неже­ли утверждение, что у них нет иного выбора. Так что Маркс, возможно, не является универсальным детерминистом, одна­ко в его работах встречается очень много формулировок, на­полненных духом исторического детерминизма. В частности, он иногда уподобляет исторические законы естественным, на­писав в предисловии к «Капиталу» о «естественных законах капиталистического производства... действующих с желез­ной необходимостью» [9]. Когда один из комментаторов за­метил, что его работы трактуют эволюцию общества как про­цесс естественнонаучной истории, Маркс не стал возражать, а также с одобрением цитировал рецензента своих работ, на­писавшего, что он, «доказав необходимость современного по­рядка, доказал и необходимость другого порядка, к которому непременно должен быть сделан переход от первого» [10]. Остается неясным, как такой непреклонный детерминизм со­гласуется с центральной ролью классовой борьбы.

Были этапы, когда Энгельс строго различал и противо­поставлял исторические законы естественным, но также были времена, когда он рассуждал о сходстве между ними. Маркс флиртовал с идеей поиска основ истории в природе, но в то же время подчеркивал, что мы вершим первую, а не вторую. Порой он критиковал попытки приложить биологию к человеческой истории и отвергал представления об универсальных истори­ческих законах. Подобно многим мыслителям XIX века Маркс старался привлечь авторитет естественных наук (в то время высшей модели знания), чтобы добавить внушительности соб­ственным работам. Но, вводя в них соответствующие ссылки, он мог рассчитывать в том числе на то, что так называемые исто­рические законы будут восприняты с той же несомненностью, как и их естественнонаучные «коллеги».

И все же трудно поверить, будто он рассматривал так на­зываемую тенденцию нормы капиталистической прибыли к по­нижению как явление совершенно того же порядка, что и закон гравитации. Он не мог думать, что история развивается, как грозовой фронт. Маркс действительно рассматривал ход исто­рический событий как реализацию общезначимой модели, но он явно не единственный, кто придерживался такой позиции. Не много найдется людей, считающих историю человечества сцеплением совершеннейших случайностей. Если бы в обще­ственной жизни не существовало никаких закономерностей или вполне предсказуемых тенденций, то мы были бы не спо­собны к целенаправленным действиям. Речь не идет о выборе между железными законами, с одной стороны, и абсолютным хаосом - с другой. Всякое общество, подобно всякому чело­веческому действию, давая ход одному из возможных вариан­тов будущего, тем самым исключает все остальные. Но такое взаимодействие между свободой и ограничением имеет мало общего с железобетонной неотвратимостью. Если вы пробуете построить социализм в стесненных экономических условиях, то, как мы видели, в итоге вы, вероятнее всего, придете к той или иной разновидности сталинизма. Это хорошо проверен­ное историческое правило, подтверждающееся целым рядом неудачных социальных экспериментов. Так что даже либера­лы и консерваторы, обычно не одобряющие рассуждений об исторических закономерностях, когда заходит речь о данном конкретном их проявлении, могут изменять своим правилам. Однако утверждать, что вы обречены закончить сталинизмом, значило бы игнорировать потенциальную изменчивость исто­рии, связанную с многообразием влияющих на нее факторов. Возможно, простые люди восстанут и возьмут власть в свои руки; может быть, коалиция богатых стран неожиданно придет им на помощь; наконец, они могут обнаружить, что под ними находится крупнейшее на планете месторождение нефти, и ис­пользовать это для перестройки своей экономики в демократи­ческом ключе.

По сути, то же самое можно сказать и об общем ходе исто­рии. Маркс не похож на человека, верившего, будто различные способы производства - от античного рабства до современ­ного капитализма - следуют друг за другом согласно некоему неизменному образцу. Энгельс отмечал, что история «нередко движется скачками и зигзагами» [11]. Во-первых, различные способы производства не сменяют друг друга, как часовые на посту, они могут сосуществовать внутри одного общества. Во- вторых, Маркс утверждал, что его видение перехода от феода­лизма к социализму относится конкретно к западноевропей­ским странам и не может рассматриваться как универсальное. Сколько бы раз ни совершался переход от одного способа про­изводства к другому, нет и не будет страны, которая смогла бы в точности повторить чей-то чужой путь. Большевики смогли совершить прыжок из частично феодальной России в социали­стическое государство, минуя длительную фазу всестороннего развертывания капитализма.

Маркс поначалу считал, что его родная страна, Германия, должна пройти через этап буржуазного правления, прежде чем к власти сможет прийти рабочий класс. Однако позднее он, по­хоже, отказался от этой идеи, рекомендовав вместо нее «пер­манентную революцию», которая смогла бы совместить эти этапы. Для эпохи Просвещения было характерно рассматри­вать историю как органично эволюционирующий процесс, в котором каждая очередная стадия самопроизвольно вырастает из предшествующей, создавая этим ту целостность, которую мы именуем прогрессом. Марксистское повествование, напро­тив, отмечено насилием, конфликтами, сломами и разрывами. Это действительный прогресс; но, как заметил Маркс в своем описании Индии, он подобен страшному божеству, которое пьет нектар из черепов убитых.

То, в какой мере Маркс верил в историческую необхо­димость, - это вопрос, касающийся не только политики или экономики, но также и морали. Насколько можно судить, он не считал, что феодализм или капитализм непременно долж­ны были возникнуть. Для некоторого данного способа произ­водства всегда есть несколько возможных путей завершения существования. Хотя, разумеется, разброс вариантов здесь не безграничен. Вам не удастся от потребительского капитализма перейти к охоте и собирательству, если только в этот процесс не вмешается ядерная война. Вариант, при котором развивающие­ся производительные силы сами по себе совершают такой пи­руэт, полностью лишен как объективной необходимости, так и субъективной желательности. Но все же есть один вектор, дви­жение по которому Маркс, похоже, считал неизбежным. Чтобы стал возможным социализм, сначала потребуется капитализм. Только капитализм, движимый личной заинтересованностью, жестокой конкуренцией и необходимостью постоянно рас­ширяться, способен к развитию производительных сил до того уровня, когда при любой форме политического регулирования производимый доход будет достаточен для удовлетворительно­го обеспечения всех. Чтобы получить социализм, вы должны сначала пережить капитализм. Или, точнее, вам, возможно, и не придется переживать капитализм, но кому-то - непремен­но. Маркс допускал, что Россия может суметь достичь формы социализма, основанной на сельской общине, а не на преиму­щественно капиталистической промышленности; однако он ис­ключал, что это может совершиться без помощи капиталисти­ческих ресурсов откуда-либо извне. Отдельным странам может не потребоваться проходить через капитализм, но, чтобы они могли стать социалистическими, капитализм обязательно где-нибудь должен существовать.

В связи с чем возникает ряд непростых моральных проблем. Подобно тому, как часть христиан воспринимает различные бед­ствия как некую необходимую составляющую Божественного плана для человечества, так и вы можете усмотреть в написан­ном Марксом утверждение, что капитализм, при всей его алчно­сти и несправедливости, надо терпеть ради социалистического будущего, которое неизбежно последует за ним. И не только тер­петь, но, более того, активно поддерживать. В работах Маркса можно найти высказывания, фактически приветствующие рост капитализма, потому что только так будет быстрее открыт путь к социализму. В лекциях 1847 года он, к примеру, высказывался в защиту свободы торговли как ускоряющей наступление со­циализма. Кроме того, он хотел увидеть объединение Германии на таких принципах, которые способствовали бы развитию не­мецкого капитализма. Встречаются у этого революционного со­циалиста и такие фразы, в которых он изменяет себе, когда при изображении прогрессирующего класса капиталистов несколь­ко чрезмерно восторгается тем, как он сводит счеты с «варвар­ством».

Мораль таких выступлений явно сомнительна. Чем это отличается от кровавых погромов Сталина или Мао, совершав­шихся именем социалистического будущего? Как далеко мож­но зайти, оправдывая средства этой целью? А если учесть, что сегодня мало кто верит в неизбежность социализма, то не яв­ляется ли это даже более веской причиной для отказа от прине­сения в настоящем столь жестоких жертв на алтарь будущего? Если капитализм - необходимая предпосылка для социализма, то не означает ли это, что несправедливость является морально приемлемой? Если в будущем наступит справедливость, то сле­дует ли из этого, что настоящее обречено на несправедливость? В «Теориях прибавочной стоимости» (т. 2) Маркс пишет: «Развитие способностей рода человек, хотя оно вначале совер­шается за счет большинства человеческих индивидов и даже целых человеческих классов, в конце концов разрушит этот ан­тагонизм и совпадет с развитием каждого отдельного индиви­да» [12]. Он утверждает, таким образом, что интересы рода в конечном счете победят в форме коммунизма, но весь ход этого процесса необходимо предполагает массу страданий и неспра­ведливости. Материальное процветание, которое в итоге обе­спечит свободу, есть плод не-свободы.

Есть разница между тем, когда делают зло в надежде, что из этого может получиться добро, и попытками обернуть в пользу добра чье-то чужое зло. Социалисты не создавали ка­питализма и невиновны в его преступлениях; но раз уж он су­ществует, то представляется разумным заниматься лучшим из имеющегося в нем. Это возможно, поскольку капитализм, без­условно, не есть одно сплошное зло. Думать так - это значит быть крайне односторонним, и ошибочность такого подхода порой отмечал сам Маркс. Как мы видели, система порождает свободу ничуть не меньше, чем варварство, а раскрепощение только вместе с порабощением. Капиталистическое обще­ство производит огромные богатства, но таким способом, который оставляет их за пределами досягаемости для боль­шинства граждан. Вместе с тем это богатство всегда может быть сделано досягаемым. Оно может быть выведено из тех хищнических персонализированных форм, которые его соз­дали, предоставлено обществу в целом и использовано для сведения к минимуму вредных и опасных работ. Это позволит освободить людей от оков экономической необходимости для жизни, в которой они получат возможность свободно реали­зовывать свой творческий потенциал. Так Маркс представлял коммунизм.

Из вышесказанного никоим образом не следует, что воз­никновение капитализма было абсолютным добром. Было бы лучше, если бы освобождение человечества могло быть достиг­нуто гораздо меньшей кровью, потом и слезами. В этом смыс­ле теория истории Маркса не является «телеологической». Телеологическая теория исходит из того, что каждая стадия истории неотвратимо вырастает из той, что была до нее. Каждая фаза исторического процесса несет в себе свою собственную необходимость, а вместе с другими фазами является обязатель­ной для достижения определенной цели. Эта цель по самой своей сути является неизбежной и фактически выступает как скрытый движитель всего процесса. Ничто из этой последова­тельности не может быть пропущено, но каждый элемент, сколь бы вредным или обременительным ни казался, складывается в конечное универсальное добро.

Это не то, чему учит Маркс. Признать, что капитализм может послужить приближению лучшего будущего, не значит утверждать, что он существует для этой цели. Тем более что смена его социализмом не является обязательной. Но и насту­пление социализма не станет оправданием для преступлений капитализма. Также это не означает неизбежности возник­новения капитализма. Появление различных способов про­изводства не является обязательным, как нет и никакой таин­ственной внутренней логики, якобы связывающей воедино все предшествующие стадии. В историческом процессе нет стадий, которые существовали бы ради других. При определенных об­стоятельствах можно перескочить ту или иную стадию, как это было с большевиками, а конец никоим образом не гарантиро­ван. Для Маркса история не является движением в каком-то заданном направлении. Капитализм может быть использован для построения социализма, но нет никакого высшего смысла, в силу которого весь исторический процесс потайным образом работал бы на достижение этой цели.

Следует также учитывать, что современное состояние ка­питализма дает ему ряд явных преимуществ. Он приобрел мас­су качеств - от реформ и смягчения системы уголовного права до эффективной медицины и свободы самовыражения, - кото­рые ценны сами по себе, а не только потому, что социалисти­ческое будущее сможет найти им какое-то применение. Однако это вовсе не означает итоговой реабилитации системы. Можно утверждать, что даже если функционирование классового общества в конце концов приведет к социализму, то человеческая цена, которую придется заплатить за такой счастливый исход, будет просто до крайности высока. Как долго должен будет просуществовать социалистический мир и насколько пышно ему потребуется расцвести, чтобы искупить былые страдания классового общества? Или сделать это когда бы то ни было не более реально, чем искупить совершавшееся в Освенциме? Марксистский философ Макс Хоркхаймер заметил: «Путь истории лежит через горе и нищету людей. Имеется ряд попы­ток объяснить связь между этими двумя фактами, но ни одной

-    оправдать» [13].

Впрочем, марксизм не следует воспринимать как преиму­щественно трагическое видение мира, настолько оптимистич­ным выглядит его заключительный акт - коммунизм. Однако вовсе не учитывать его трагический настрой - это значит упу­стить многое из его глубинных нюансов. Марксистская история не является трагической в смысле плохого конца. Но история, чтобы быть трагической, необязательно должна плохо закан­чиваться. Даже если люди в конце пути ощущают известное удовлетворение от достижения цели, все равно является тра­гичным то, что их предшественники должны были продираться сквозь ад, чтобы дать им возможность сделать этот последний шаг. И будет очень много таких, кто, рухнув без сил на обочи­ну, так и останутся там несчастными и забытыми. Не имея воз­можности тем или иным образом воскресить их, мы никогда не сможем достойно вознаградить эти уничтоженные миллионы. Марксова теория истории является трагичной именно в этом отношении.

Эту особенность хорошо подметил Аяз Ахмад, высказывав­шийся о Марксе в связи с уничтожением крестьянства, но данное замечание вполне приложимо и к более широкому кругу вопро­сов. Он писал, что возникает «ощущение колоссальных разруше­ний и невосполнимых утрат; нравственная дилемма, в которой ни старое, ни новое не могут быть полностью поддержаны; понима­ние того, что все выстраданное было одновременно и достойным, и ущербным, а также того, что история побед и утрат есть на са­мом деле история материального производства; а в итоге - сла­бый проблеск надежды, что из этой истории все же может выйти нечто хорошее» [14]. Трагедия не всегда исключает надежду. И гораздо лучше все-таки сохранять ее, потому что когда трагедия действительно наступает, то надежда сопровождается смятени­ем, трепетом и парализующим волю ужасом.

И в заключение следует отметить еще один момент. Мы видели, что сам Маркс полагал, что капитализм является необ­ходимым для социализма. Но так ли это? Что, если кто-то попы­тается развивать производительные силы с очень низкого уров­ня, но методами, как можно более соответствующими демокра­тическим социалистическим ценностям? Это будет невероятно трудная задача. Но по сути довольно близкими к этому были взгляды некоторых членов левой оппозиции в большевистской России; и хотя этот проект провалился, он остается веским доводом в пользу того, что это была правильная стратегия, до­стойная того, чтобы быть использованной в соответствующих обстоятельствах.

 

А как, кстати сказать, следовало бы действовать, если бы ка­питализм вообще никогда не появился? Неужели человечество не смогло бы найти какого-то менее жестокого способа сформи­ровать то, что Маркс рассматривал как наиболее ценные плоды капиталистического развития - материальное благосостояние, разнообразные творческие способности человека, самоопреде­ление, глобальные коммуникации, личная свобода, прекрасная культура и т. д. Возможна ли альтернативная история, в кото­рой не появляются гении, подобные Рафаэлю и Шекспиру? Не будем забывать и о расцвете науки и искусств в античной Греции, Персии, Египте, Китае, Индии, Месопотамии и других местах. Была ли капиталистическая модернизация действитель­но необходимой? Как сравнивать ценность современной науки и человеческой свободы с духовным достоянием родоплемен­ных сообществ? Что будет, если мы поместим на разные чаши весов демократию и холокост?

Вопрос этот может оказаться не чисто академическим. Предположим, что после глобального ядерного или техноген­ного катаклизма горстке из нас довелось уцелеть, и теперь перед нами стоит титаническая задача повторного воссоздания циви­лизации из руин. Если принять, что мы точно знаем причины катастрофы, то будем ли мы достаточно благоразумны для того, чтобы в таких условиях попробовать социалистический путь?

Перевод П. Норвилло

(i) Данный текст является третьей главой книги Терри Иглтона "Whay Marx was right" изданной в 2011 году в университете Йеля

Примечания:

1. Alex Callinicos (ed.), Marxist Theory (Oxford, 1989), p. 143.

2. Marx, Предисловие к A Contribution to the Critique of Political Economy, в Marxand Engels: Selected Works (London, 1968), p. 182.

3. Наиболее убедительную защиту позиции Маркса можно найти в работе: G. А. Cohen, Marx's Theory of History: A Defence (Oxford, 1978). Это редкость, когда ошибочную идею так великолепно подают. Для отличной версии теории истории Маркса см.: S. Н. Rigby, Marxism and History (Manchester and New York, 1987), работу я здесь обсуждаю.

4. Alex Callinicos and Chris Harmon, The Changing Working Class (London, 1983), p. 13.

5. Marx, The Holy Family (New York, 1973), p. 101.

6. Marx & Engels, Selected Correspondence (Moscow, 1975), pp. 390-91.

7. Там же, pp. 293-94.

8. Замечания принадлежат John Maguire, Marx's Theory of Politics (Cambridge, 1978), p. 123.

9. Marx, Capital, vol. 1 (New York, 1967), p. 9.

10. Цит. no T. Bottomore (ed.), A Dictionary of Marxist Thought (Oxford, 1983), p. 140.

11. Цит. no Umberto Melotti, Marxism and the Third World (London, 1972), p. 6.

12.Marx, Theories of Surplus Value (London, 1972), p. 134.

13. Цит. no Alfred Schmidt, The Concept of Nature in Marx (London, 1971), p. 36.

14.Aijaz Ahmad, In Theory: Classes, Nations, Literatures (London, 1992), p. 228.

­

­

-     ­