Оксана Шаталова. Борьба за Шарика: «взять и поделить» как мантра либеральной интеллигенции

Знаете ли Вы, какой художественный персонаж наиболее любим либеральной интеллигенцией? Кто наиболее часто упоминаем, востребован, медиализирован живее-всех-живых? Нет, не какой-нибудь там «атлант», а Полиграф Полиграфович Шариков собственной персоной. Его имя мелькает в онлайн-дискуссиях с упорством, достойным лучшего применения. Стоит дискурсу приобрести хотя бы отчасти красный оттенок (марксистский, анархистский или даже леволиберальный), — мгновенно, как ангел из табакерки, возникает либеральный интеллигент и произносит заклинание: «Ах, вы хотите, как Шариков, всё поделить?!».

 

1. Шарик – обсессивный аргумент?

Сложность, как известно, есть неистребимое качество и даже, не побоюсь этого слова, функция интеллигенции. Интеллигенция же ныне сосредоточена в фэйсбуке. И вот смотрю я на фэйсбучную активность и замечаю некую лингвистическую-стилистическую закономерность. А именно. Знаете ли Вы, какой художественный персонаж наиболее любим либеральной интеллигенцией? Кто наиболее часто упоминаем, востребован, медиализирован живее-всех-живых? Нет, не какой-нибудь там «атлант», а Полиграф Полиграфович Шариков собственной персоной. Его имя мелькает в онлайн-дискуссиях с упорством, достойным лучшего применения. Стоит дискурсу приобрести хотя бы отчасти красный оттенок (марксистский, анархистский или даже леволиберальный), — мгновенно, как ангел из табакерки, возникает либеральный интеллигент и произносит заклинание: «Ах, вы хотите, как Шариков, всё поделить?!». Иногда вспоминают Швондера, но реже. Швондер – младший бес, а Шариков – глава пантеона.

 Это персонажи не литературные, вряд ли они приобрели народную любовь благодаря литературному первоисточнику – повести М. А. Булгакова «Собачье сердце» (1925). Такую популярность  приобретают, как правило, синтетические киногерои (Чапаев, Дарт Вейдер, Алиса Селезнева). Успеху Шарикова тоже способствовало кино — одноименный телефильм Владимира Бортко, впервые показанный по Центральному Телевидению в 1988 году. Фильм, без сомнения, выдающийся, удачно дозирующий трагизм и комизм, драму и фарс, — полный ярких деталей, столь важных для сгущения художественной суггестии. Он не просто удостоен разного рода премий, — например, Варшавского кинофестиваля, — но является тотально массовым. Его видели абсолютно все. Шариков прочно сросся с обликом Владимира Толоконникова, равно как и Швондер навечно обрел черты Романа Карцева, а профессор Преображенский – Евгения Евстигнеева. Фильм легендарен, и, как полагается легендарному артефакту, разобран на цитаты: «Желаю, чтобы все», «Разруха в головах», «Абырвалг», «Вчера котов душили-душили, душили-душили…», и, конечно, самая ударная – «Взять всё и поделить».

Формула эта наличествует и в литературном первоисточнике, вот она (речь идет о переписке Энгельса с Каутским, читаемой Шариковым по рекомендации Швондера):

Филипп Филиппович локти положил на стол, вгляделся в Шарикова и спросил:

- Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного?

Шариков пожал плечами.

- Да не согласен я.

- С кем? С Энгельсом или с Каутским?

- С обоими, — ответил Шариков.

- Это замечательно, клянусь богом. «Всех, кто скажет, что другая…» А что бы вы со своей стороны могли предложить?

- Да что тут предлагать… А то пишут, пишут… конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять всё да и поделить.

- Так я и думал, — воскликнул Филипп Филиппович, шлепнув ладонью по скатерти, — именно так и полагал.

Незамысловатое словосочетание «взять и поделить» приобрело мощь религиозной догмы, — стало не просто пословицей или крылатым словцом, но играет роль аргумента в дискуссии. Вернее, возникает вместо аргумента, — на том месте, где цитирующий желает дискредитировать левую повестку. Я была свидетелем подобных шариков-аллюзий многократно. Будничный пример из ФБ. Тезис звучит так: «треть всех производимых для потребления людей продуктов питания теряется или выбрасывается ежегодно, и это следствие рыночной экономики, потому что логика такова — товара то хватило бы на всех, вот только денег не у всех хватает…». В качестве антитезиса в комментах начинается взывание к духу Шарикова: «А лучше поступить «по Шарикову»: Отнять и поделить?». Подобных примеров можно вспомнить десятки. Кстати, обратите внимание, что на полном серьезе цитируется художественный персонаж (представьте политическую дискуссию, состоящую из фраз Евгения Онегина, Котика Летаева и Чебурашки).

2. Шарик – недочеловек или пересобака?

Кто же такой этот Шариков? Какова его сущность, субстанциальное ядро? Полиграф Полиграфович Шариков – бывшая собака, сделавшаяся антропоморфом стараниями гения науки профессора Преображенского. Профессор, ясное дело, воплощает пафос Просвещения – и, кстати, большевистский пафос построения нового мира/нового человека путем тотальной реорганизации универсума. Но оные идеалы оказываются недостижимы, претендент на роль Творца посрамлен (Богом? Материей? нужное подчеркнуть). Всё усложнилось; человек, произошедший из собаки, вернулся обратно в собаку; профессор проиграл. Этот анти-просветительский, анти-сциентистский и анти-модернистский сюжет – непреходящий сюжет философии и искусства XX века (конец больших нарративов, крах тотализирующих дискурсов, нужное подчеркнуть). Это если рассматривать «Собачье сердце» как «историю о Творце» – мне, по крайней мере, она представляется именно такой.

Но, видимо, бывает востребована и иная фокусировка – история не о творце, но о твари. Это вариант попроще. При таком ракурсе главным героем становится не Преображенский с его разрушенными креаторскими амбициями (Шариков здесь при всей его шумливости и колорите – лишь служебная персонификация проигрыша). Героем, верней, антигероем выступает на этот раз Шариков, а история приобретает какой-то… сомнительно-бинарный оттенок. История о том, «что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку». Вернее, — что дозволено профессору, то не дозволено псу. История о том, как собака захотела управлять государством, но не смогла, ибо она есть примитивное зоо. Заметьте: даже не кухарка возжелала управлять, а собака (кухарка в «Собачьем сердце» тоже имеется, но она, в отличие от пса, относится к стану положительных персонажей – послушно прислуживает Профессору, знает свое место, не лезет в князи).

«Собачье сердце» содержит разнообразные потенции. Дихотомия «примитивного недочеловека» и «сложного сверхчеловека» при соответствующем ракурсе извлекается из произведения без труда. Преображенский, разумеется, воплощает Полюс Сложности. Это всемирно признанный гений, интеллигент до мозга костей, респектабельный представитель «среднего класса», гурман и меломан, ценящий звездное небо над головой и нравственный закон внутри себя. Он «много работает» и поэтому «живет достойно». Его репрессируют (пытаются отобрать жилплощадь) невежественные тунеядцы-коммуняки.

Совершенно иную антропологию являет фигура Шарикова. Произошедший от дворняжки с одной стороны, от «хама и свиньи» Чугункина – с другой, – Шариков воплощает полюс Примитива. Подлый и беспринципный, грязненький и злобненький, иждивенец и приспособленец, он горазд на самые мерзкие поступки (если какие-то не совершает, то только из трусости). Урожденный пролетарий и алкаш, способный лишь воровать, насиловать и угнетать честный бизнес.

Но главное, принципиальное различие данных полюсов – Преображенский мыслит сугубо-сложно, а Шариков — сугубо-примитивно.

Шариков олицетворяет нижний пласт человеческого мышления, граничащий с не-человеческим. Это даже не бессознательное (почтенное, таинственное, полагающееся поэтам), а область безусловных рефлексов – почесаться, вгрызться в вошь, броситься на кошку. Это не-человеческие дебри. Или до-человеческие? Скорее всего, недочеловеческие. Шарик обретает облик хомо сапиенса, но истинным человеком стать не способен. Он унтерменш. Слово «унтерменш» само по себе есть метафора. В образе же экс-собаки метафора реализуется буквально.

Более того, Шариков омерзителен не «почему-то» и даже не вследствие собачьего происхождения, а потому что омерзительным унтерменшем был донор гипофиза Клим Чугункин.

Клим, Клим! — крикнул Профессор, — Клим Чугункин!….. — Вот что-с: две судимости, алкоголизм, «все поделить», шапка и два червонца пропали. — Тут Филипп Филиппович вспомнил юбилейную палку и побагровел. — Хам и свинья…

Собака, в общем, не виновата. Виноват Чугункин, хам, свинья и унтерменш. Недочеловек может породить только недочеловека / горбатого могила исправит / пролетарию никогда не достичь морально-этического уровня интеллигента, – что это как ни наци-биологизм в своем прямом выражении?

Итого: наличествует дихотомия «Интеллигенция против Быдла», «Добро против Зла», «Белое против Черного (или Красного)». В общем, «Всё хорошее против всего плохого» (не находите ли Вы, Филипп Филиппыч, что оная антиномия недостаточно сложна?).

3. Шарик – эстетический эффект?

И именно весь этот оценочный комплекс подспудно активизируется при повторении фразы «Ах, вы хотите, как Шариков – взять и поделить?!!».

Давайте наконец разберемся с этой фразой. Как она работает, каков ее действующий механизм? «Взять всё да и поделить». Сама по себе, взятая по модулю, эта фраза не содержит ничего криминального. «Поделить» — просторечный синоним «распределения». Как будто бы при буржуазном строе не происходит распределения (говоря языком Шарикова, «дележа»). Происходит, и постоянно. Что такое прибыль и заработная плата, как ни результаты работы распределительной машины? Вопрос только в принципах, методах, схемах. Кому-то представляется должным существующий характер распределения общественного богатства, кому-то нет. Кому-то кажется естественным и благим существование частной собственности, кому-то нет. Это спор экономических теорий, а также философских и этических концепций. Произнося же пресловутую фразу Шарика, либералы подразумевают: «Вы не можете оценить сложность системы распределения, и, подобно Шарикову, предлагаете примитивные решения». Однако не думаю, что цитирующие Полиграфыча интеллигенты искушены в экономических науках. Если бы были искушены – или даже просто слегка осведомлены! – не вещали бы голосом Шарикова, а проявили бы осведомленность. Любые аргументы прозвучали бы более убедительно, чем повторение фольклорного трюизма.

Нет, в случае этой фразы работает не рацио, а иррацио. Работает суггестивная убедительность художественного образа. То, что называется «волшебная сила искусства». А именно: в автономной эстетической реальности зафиксирован образ Шарикова как образ грубо-примитивный. Соответственно, и фразы, вложенные автором в уста Шарикова, маркируются как грубо-примитивные. Тут важно, кто говорит. Слова низки и нелепы только потому, что их произносит быдло Шариков. А быдло он потому, что быдло. Вот и всё. Это условная (произвольная) связь, распадающаяся во внеэстетической реальности.

Шариков бросается левым как упрек «в примитивности», — при том, что сложность левой теории, составляющей львиную долю современной гуманитарной сферы, самоочевидна. Фраза про «взять-и-поделить» — не более чем простая риторическая уловка. Но и не менее чем использование синтетических рычагов искусства.

4. Шарикова диалектика

Но почему эффект убедительности создает именно Шариков? А не, скажем, Остап Бендер или Гарри Поттер? В чем коренится политический (поэтический) магнетизм Полиграф Полиграфыча?

Вернемся к тому, что источником чарующего образа является не повесть «Собачье сердце» непосредственно, но ее кино-посредник – экранизация, премьера которой состоялась на гребне перестройки. И именно этот фильм явил в годы советского краха наиболее точный образ смены мировоззренческих парадигм. Возможно, были тогда и другие картинки, но вряд ли столь яркие и запоминаемые. Банальна, почти априорна теза о «необходимости соответствия образа времени» («Великий поэт велик лишь постольку, поскольку является выразителем великого момента в историческом развитии общества» — Плеханов), добавим к ней плехановское же классовое измерение. И получим хлесткую картину «умаления Совдепии во Шарикове», наблюдаемую торжествующим «средним классом» (вернее, его идеалистической потенцией). Образ Шарикова, разумеется, к пролетариату никакого отношения не имеет. Он верно служил носителям новой либеральной утопии, считавшим себя эмбрионом «среднего класса» — а быть таковым, наверное, мечтали тогда почти все (давно склоняюсь к тому, что в позднем совке преобладало сознание… эээ…. «среднего класса»). «Рабочий класс» сделался неактуальным и как бы усох, высшие слои тоже не очень-то лезли в публичную аксиологию, а вот «среднему классу» охотно пелись осанны. Негласная и неосознанная идеологическая стратификация была такова: носители новых либеральных идей с одной стороны и «шариковы» (рудименты дряхлого и пошлого совка) с другой. Иными словами, Шариков был порождением рыночной утопии – разумеется, как образ негативный, образ врага. С Шариковым никто не мог идентифицироваться, этого и не требовалось. Это был образ, посредством которого канализировалась негативная энергия, а не модель для отождествления. Так же, как, например, Мистер Твистер или Три Толстяка являлись негативными образами на службе пролетариата – буржуа отождествиться с ними не могли.

Не исповедовать рыночные ценности и не мучиться усталостью от совка в 80-90-е было трудно или даже невозможно. Вернее, это было исторически необходимо. Но, если в эпоху распада СССР исторически объяснимо было такое художественное обобщение, как «ах, Советский Союз это Шариков», – то сегодня подобная «санкта симплицитас» представляется совсем уж… несложной. Противоречивый советский опыт к «шарикову» никак не сводится («проклятый совок» — тоже часть совка, но та часть, которая не репрезентирует целого). Интеллигенции, носительнице сложности, уж точно такая шариковская простота не пристала.

Воспроизводство простой дихотомии «рыночники версус шариковы» сегодня — что и происходит всякий раз при взывании к духу Полиграфыча, – есть анти-современный флэшбэк, проявление временнОй нечуткости, странное промедление в эпохе путча и телепрограммы «Взгляд».

С другой стороны, апелляция к Шарикову сегодня есть проявление пейоративной интенции вообще. Либеральная идея утратила непогрешимость, вместе с нею размывается и образ Шарикова, в 80-90-е годы на службе у либералов порицавший «коммуняк», а теперь начавший фланировать по иным страто-сферам. Шариков как дискредитирующая сила начинает работать на других. В социальной сети «ВКонтакте» группа сталинистов-гетеросексистов открыла страницу демотиваторов «Полиграф Полиграфыч знает!», где перекодировала нетленный образ.

 Сейчас, когда либеральная идея переживает кризис, абсолютно-негативный-полюс не обязательно влечет за собой ассоциацию «проклятый совок». Враги возможны всякие и разные. Поэтому можно Шарика отобрать у либералов и пере-присвоить, что «Полиграф Полиграфыч знает!» и сделала. Все социальные группы, с которыми у сталинистов-гетеросексистов связан отрицательный аттитюд, они «пропускают через Шарикова». Фразы, принадлежащие недругам якобы или реально, вкладываются в уста Шарикова, работающего как машина осмеяния круглые сутки. Получается странный хаос – среди осуждаемых могут быть путинцы, либералы, феминистки, гомосексуалы, религиозные фундаменталисты, монархисты, гламурные дивы, хипстеры, художники современного искусства, вообще, кто угодно. Операция аналогична произнесению ритуальной фразы про «взять-и-поделить», — с той лишь разницей, что либералы пытаются подколоть левых, а сталинисты – либералов, путинистов и всех подряд. Образ Шарикова продолжает воспроизводиться как образ неприятного антипода. «Полиграф Полиграфыч знает!» между тем приобретает популярность и уже сделался колумнистом в украинских СМИ.

В общем, Шариков, в прошлом персонифированное отрицание совка, превратился в полую оболочку отрицания всех и вся. Пока либералы изумляются, почему не все люди вокруг них – тотальные антикоммунисты, пока повторяют про «взять и поделить», уже давно «взят и поделен» сам Шарик.

Либеральная рыночная утопия была последним «большим нарративом» и «тотализирующим дискурсом». И когда она утратила доминирование, ее инструмент Шариков упал и раскололся на множество маленьких кусочков. Теперь Полиграф Полиграфыч у каждого свой.

Не всё так просто, одним словом.

 Источник всех имиджей, иллюстрирующих статью: http://vk.com/poligrafych_znaet.

Впервые опубликовано здесь