Очевидно, что все антикапиталистические движения,
вплоть до Оккупай, сумели мобилизовать недовольство, но они не смогли
координировать его таким образом, чтобы вызвать у капитала какие-либо
долгосрочные проблемы. Что могло бы координировать недовольство? А что может
трансформировать окружающее недовольство в устойчивый антагонизм? Отсутствие
устойчивости этих антагонизмов является частью проблемы с ними. Еще одной
проблемой... является
отсутствие институциональной памяти. Если у вас нет чего-то вроде партийной
структуры, то у вас нет институциональной памяти, и вы, в конечном итоге,
просто повторяете одни и те же ошибки снова и снова.
Капиталистический реализм, если кратко выразить его
суть, можно рассматривать и как веру, и как позицию. Это вера в то, что
капитализм — единственная жизнеспособная политическая/экономическая система, и
простое повторение старой тэтчеровской максимы что «нет никакой альтернативы».
Такие люди, как Пол Мэйсон говорили, что с 2011 года
произошел подъем глобальной воинственности, включая множество восстаний, и это
представляет собой конец капиталистического реализма. Однако ясно, что это не
так. Действительно, масштабный кризис капитализма после 2008 привел к ситуации,
когда капитал никогда еще не был более слабым идеологически на протяжении всей
моей жизни, и в результате есть широко распространенное недовольство, но вопрос
состоит в том, почему, однако, капиталистический реализм все еще существует.
По моему мнению, причина в том, что никогда не было
так уж обязательно верить в то, что капитализм особенно хорошая система: в
большей степени люди верят, что он — единственная жизнеспособная система, и
создание альтернативы ему невозможно. То, что недовольство фактически
повсеместно, не отменяет факт, что, кажется, нет никакой осуществимой
альтернативы капитализму. Это не изменяет веру в то, что у капитализма все еще
все козыри на руках, и что мы ничего не можем поделать с этим — капитализм походит
почти на силу природы, которой нельзя сопротивляться. После 2008 года не
произошло ничего такого, что изменило бы это, и именно поэтому
капиталистический реализм все еще продолжает существовать.
Таким образом, капиталистический реализм — это вера,
но также и позиция, связанная с этой верой, позиция покорности, пораженчества и
депрессии. Тогда капиталистический реализм, в то время как он распространяется
неолиберальными правыми — и столь успешно — действительно является патологией
левых или элементов так называемых левых, которой они уступают. Этому отношению
способствовали «новые лейбористы» — чем были «новые лейбористы», если не
иллюстрацией ценностей капиталистического реализма? Другими словами, мы
смиряемся с фактом, что с этим ничего не поделаешь: капитал будет, в конечном
счете, контролировать ситуацию и все, что мы можем сделать — возможно, наложить
парочку ограничений в качестве жестов социальной справедливости. Но, по сути,
идеология закончилась, политика закончилась: мы живем в эпоху так называемой
постидеологии, эпоху постполитики, когда капитал победил. Это так называемое
«постполитическое» представление «новых лейбористов» было одним из способов,
которыми капиталистический реализм навязал себя в британском контексте.
Есть проблема, однако, в том, чтобы рассматривать
капиталистический реализм только как веру и позицию — и то, и другое основано
на индивидуальной психологии. Необходима дискуссия о том, откуда происходят эти
вера и позиция, поскольку то, с чем мы фактически имеем дело, является
социальным разложением, которое и дает им начало. Для этого нам действительно
нужен нарратив об упадке солидарности и упадке безопасности — неолиберальный
проект достиг своей цели, подорвав их. В таком случае, капиталистический
реализм — это еще и отражение рекомпозиции различных сил в обществе. Дело не
только в том, что люди просто убеждены в определенных верованиях, а, скорее,
верования отражают то, как при современном капитализме скомбинированы силы в
обществе.
Модернизация
Упадок профсоюзов, вероятно, представляет самый
главный фактор в росте влияния капиталистического реализма на простых людей.
Сейчас мы находимся в ситуации, когда все презирают банкиров, финансовый
капитализм и тот уровень контроля, который эти люди все еще имеют над нашими
жизнями. Все ошеломлены грабежом, уклонением от налогов и т.д., и все же при
этом есть чувство, что мы ничего не можем сделать с этим. И почему это чувство
стало настолько сильным? Потому что действительно нет никакого агента, который
бы опосредовал настроения масс и организовал бы эти массы. В итоге недовольство
может быть широко распространено, но без такого агента оно остается на уровне
личного недовольства.
Это легко превращается в депрессию, о чем я пытаюсь
рассказать в моей книге «Капиталистический реализм». Я рассматриваю взаимосвязь
между постполитикой, постидеологией, подъемом неолиберализма в сочетании с
распространением депрессии, особенно среди молодых людей. Я называю этот
процесс «приватизацией стресса».
Я не хочу возложить всю вину на упадок профсоюзов,
профсоюзы — просто пример того, что было удалено из психической и политической
инфраструктуры человеческих жизней на протяжении последних 30 или 40 лет.
Однако если бы в прошлом ваша зарплата и условия труда ухудшились, то вы могли
обратиться в профсоюз и организовать какие-то действия, тогда как теперь,
например, если напряжение на работе растет, нас призывают рассматривать это как
нашу собственную проблему, и решать ее индивидуально.
Мы должны решать ее посредством самолечения
антидепрессантами, которые прописываются все чаще и чаще, или, если повезет,
через терапию. Но корни этих проблем, переживаемых теперь как индивидуальные
психические патологии — на самом то деле не в химии мозга: они лежат в более широкой
социальной сфере. Но, поскольку больше нет агента, посредника, для класса,
действующего коллективно, нет какого-либо способа всерьез заняться этой более
широкой социальной сферой.
К этой теме можно подойти, обратившись к
реструктурированию капитала в конце 70-х и начале 80-х, приходу постфордизма.
Это означало увеличение использования прекарных условий труда, производство
«точно-в-срок», ужасное слово «гибкость»: мы должны подчиниться капиталу
независимо от того, чего хочет капитал, мы обязаны подчиняться ему, и мы
подчинимся ему. С одной стороны, был такой кнут, но также, по крайней мере, в
80-е появился пряник: неолиберализм не просто победил рабочих, он побуждал
людей больше не идентифицировать себя как рабочих. Его успех состоял в
способности отвлечь людей от этой идентификации и классового сознания.
Гениальным ходом тэтчеризма была распродажа
муниципальных домов, потому что наряду с прямым стимулом владения вашим
собственным домом был нарратив о времени и истории, посредством которого Тэтчер
и такие как она якобы собирались сделать вашу жизнь более свободной. Они были
настроены против отставших от жизни, централизующих бюрократов, которые хотят
управлять вашей жизнью вместо вас. Это повлекло очень успешное использование
человеческих желаний, которые выросли, особенно с 60-х.
Частью проблемы было отсутствие левого ответа на
постфордизм — вместо него была, скажем так, привязанность к комфорту старых
антагонизмов. Мы усвоили историю, что существовало сильное рабочее движение,
которое зависело от единства. Каковы были условия для этого? Ну, у нас был
фордистский труд, концентрация рабочих в ограниченном пространстве, численное
преобладание мужчин среди промышленных рабочих, и т.д. Крах этих условий
угрожал разрушить рабочее движение. Возникло множество других типов борьбы, что
привело к подрыву общей цели, которая когда-то была у рабочего движения. Но
такая тоска по временам фордизма была фактически опасна — неудача состояла не в
том, что фордизм закончился, но в том, что у нас не было альтернативного видения
современности, конкурирующего с неолиберальной точкой зрения.
Действительно, неолиберализму теперь принадлежит
слово «модернизация». Если вы слышите это слово в выпусках новостей, оно
является синонимом неолиберализации. Всякий раз, когда возникает спор — скажем,
в почте Великобритании — используется что-то вроде такой формулировки: «почту
Великобритании пытаются модернизировать, но этим планам противостоят
работники». Но когда они говорят «модернизировать», они имеют в виду
«приватизировать» и «неолиберализировать». Мы это видели в блэризме: те, кто
хотел «модернизировать» лейбористскую партию, в действительности хотели ее
неолиберализации. Конечно, если вы против модернизации, значит, вы оторваны от
реальности, и вы сразу оказываетесь в оборонительной позиции.
Левые, казалось, почти поверили в это, и
единственным способом «модернизировать» было как-то договориться с капиталом.
Но противоположной ошибкой было бы думать, что все может остаться, как прежде,
— и это действительно было очень опасным курсом, ведущим в никуда. Задача
состоит в том, чтобы придумать постфордистскую левизну — проект, который был
начат в 80-е. Но он вскоре сошел на нет, и любая попытка сделать это
воспринималась как всего лишь уклон к блэризму, даже если это было не так.
Образование
Существует больше, чем просто одна конкретная
область, где внедряется капиталистический реализм, и большинство анекдотических
примеров и ключевых понятий, которые вошли в книгу, взяты из моего опыта
преподавания студентам 16-19-летнего возраста. Итак, давайте перейдем к
ключевому вопросу капиталистического реализма в образовании.
Одной из его центральных характеристик в этой
области является «бизнес-онтология», как я это назвал, которая просто
представляет собой идею, что единственное, что учитывается, единственный
критерий, который имеет значение, связан с бизнесом. В образовании мы наблюдаем
ползучее распространение практики, языка и риторики бизнеса. И это
распространилось в процесс преподавания, в виде самоконтроля и само-надзора,
которые учителя теперь обязаны выполнять.
Одна из вещей, на которые я попытался указать в
«Капиталистическом реализме» — странная аномалия: одна из вещей, на которые мы
купились насчет неолиберализма — что он освободил нас от бюрократии, и что
только старые сталинисты и закостенелые социал-демократы зациклены на
бюрократии. Неолиберализм должен был избавить нас от бюрократических
проволочек. Итак, почему учителя обязаны выполнять больше бюрократических
задач, чем когда-либо в период расцвета социал-демократии?
Просто потому, что неолиберализм не имеет ничего
общего с освобождением рынков, и больше связан, на самом деле, с классовой
властью. Это находит свое отражение во введении определенных методов и
стратегий, методов оценки учителей и школ, оправдываемых тем, что они якобы
повышают эффективность. Ну, любой, кто участвовал в чем-то подобном, придумаем
еще одно выражение, рыночном сталинизме, знает, что сейчас важно то, что
появляется в документах, независимо от того, на самом ли деле это соответствует
действительности.
Именно «новые лейбористы» ускорили развитие таких
практик в сфере образования путем введения плановых показателей — разве не
забавно, что «новые лейбористы» позиционировали себя как полную
противоположность сталинизма, но все закончилось воссозданием на формальном уровне
действительно плохих сторон сталинизма (не то чтобы было много хороших!). Язык
плановых показателей вернулся как возвращение вытесненного.
Учитывая, что это, очевидно, не повышает
эффективность, мы должны рассматривать это как дисциплинарный механизм,
идеологическую, ритуализирующую систему. Если вы учитель, сидите дома, заполняя
множество форм заряженных квази-бизнес риторикой, вы не проведете лучше занятие
на следующий день. В самом деле, если вы просто смотрите телевизор и
расслабились, вы, вероятно, будете лучше подготовлены к нему. Но власти не
идиоты: они знают это, они знают, что они на самом деле не увеличивают вашу
производительность.
Так в чем же состоит функция этих практик? Ну, одна
из них, очевидно, это дисциплина и контроль: контроль через тревогу, контроль
через дестабилизацию профессиональной уверенности. Это оформлено как
«непрерывное профессиональное развитие», и это звучит хорошо, не правда ли? Вы
всегда хотите узнать больше, не так ли? И теперь у вас всегда есть доступ к
профессиональной подготовке. Но в действительности это означает, что ваш статус
никогда не подтвержден — он постоянно подлежит пересмотру. И в этом пересмотре
есть нечто странное и кафкианское, потому что все критерии оценки
характеризуется стратегической неопределенностью, когда может казаться, что их
можно выполнить, но на самом деле выполнение может постоянно откладываться. В
результате преподаватели находятся в постоянном состоянии тревоги, и тревога
весьма функциональна с точки зрения тех, кто хочет управлять нами.
На втором уровне это просто идеологический ритуал,
точно такой же, какой описал Альтюссер. Для него значительная часть идеологии
состоит из ритуала: вы просто повторяете фразы и, как говорит Альтюссер,
отсылая к Паскалю, «встаньте на колени, прошепчите молитву — и вы уверуете».
Это очень неоднозначная фраза. Означает ли это, «встаньте на колени, и после
этого вы уверуете?» Или, стоя на коленях, вы уже верите? Я думаю, что и то и
другое, но это подтверждает идею о том, что вера является действительно важной
в капитализме. И одним из источников этой веры является заражение общественной
жизни и бывших общественных служб такого рода заклинаниями и языком бизнеса.
Многие люди считают, что то, что они обязаны делать на работе, довольно смешно
и спрашивают, почему они должны это делать. Капиталистический реализм тут
ставится под сомнение, но нам отвечают на это: «Ну, понимаете, вот так сейчас
просто все сложилось. Мы на самом деле не верим в это, конечно, но мы просто
должны согласиться с этим».
Это все, что на самом деле нужно идеологии. Вы не
должны верить в это в глубине вашей души: все, что вам нужно — действовать, как
будто вы верите в это. В сфере образования это было важно как часть того, в чем
мы видим его цель. Сегодня образование должно определяться потребностями
бизнеса. Конечно, такая тенденция всегда присутствовала, но почти никто не
оспаривает ее больше.
Долг
В образовании есть много различных аспектов
капиталистического реализма, но другим ключевым, очевидно, является долг.
Интересно, что после обманчивого мира, назовем это так, после 2008 года, когда
ничего действительно значительного не произошло в плане публичных проявлений
гнева, первым реальным проявлением недовольства было студенческое движение 2010
года.
Незадолго до его начала я сказал моему другу, что
может произойти некоторое выражение гнева из-за сокращения расходов на высшее
образование, и он ответил в том смысле, что этого не может произойти: это
просто «революционная ностальгия» с моей стороны. Я не претендую на какое-то
особое пророческое видение, но это иллюстрирует тот факт, что его точка зрения
казалась реалистичной — ведь в самом деле не было никаких признаков такого
взрыва гнева.
Но он прорвался в конце 2010 года. Почему? Что
действительно обсуждалось относительно платы за обучение? Понятно, что риторика
об оплате долгов абсурдна, в той мере, в какой любой может разобраться в этой
магической экономике, окружающей плату за обучение в университете. Похоже что
правительству в любом случае обходится дороже введение новой системы, так как
она фактически увеличила дефицит. Чего они на самом деле пытаются достичь с
помощью этого сильного повышения платы за обучение? Очевидно, что это еще один
вариант производства определенного вида тревоги — студенческие массы должны
быть сформированы как должники.
Марк Болтон в хорошей статье на New Left Project
утверждает, что долг сейчас является основной социальной категорией при
капитализме: капиталу не нужно действовать тем же образом, как прежде, но ему
нужно, чтобы мы были должниками — долг это основной источник нашей
субъективности¹. Что такое долг? Он также является захватом времени, нашего
будущего. Таким образом, противостояние со студентами в Великобритании является
ярким примером подобного сдвига, который мы видели — это борьба за
использование времени.
Каким был университет, когда я в него поступил?
Во-первых, я не платил ни пенни за обучение, во-вторых, я получал стипендию, на
которую можно было на самом деле жить, если вы были достаточно скромны. Другими
словами, было финансируемое время за пределами лихорадочной рабочей активности.
Я говорю об этом, потому что теперь работа превратилась просто в средство
погашения долга.
В статье в New Left Project оспаривается смешная
книга правых тори, «Британия раскованная», в которой утверждается, что Британия
была прикована, но цепи теперь разбиты². Так каков результат нашего
освобождения? Мы можем работать больше и дольше — еще больше чем китайцы,
потому что мы должны гораздо лучше эксплуатировать себя, чем прежде. Но
реальность такова, что работа не оплачивается достаточно, и именно поэтому мы
находимся в долгу.
Правительство пытается морализировать долг. Это
походит на смехотворное утверждение, к которому оно все еще прибегает
(правительство действует в манере нейро-лингвистики, полагая, что, если вы
повторите что-то достаточно часто, то это станет правдой), что кризис был
вызван перерасходом средств новыми лейбористами — так же, как человек, который
превысил счет на своих кредитных картах. Конечно, то, что люди так положились
на свои кредитные карты, вообще не было аморальным: это было неизбежно. Более
того, экономике в целом сейчас необходимо, чтобы люди были в долгу — они
выплачивают свой долг капиталу! Этот долг капиталу в прошлом используется в
качестве новой причины в настоящем, чтобы эксплуатировать их дальше, сокращать
государственные службы и уровень жизни населения. Это было бы смешно, если бы
не было так гротескно. Но эта смешная персонализация долга, как будто бы он —
моральное падение, является плотью и кровью капиталистического реализма.
С этим связано сокращение количества времени,
которое можно было бы потратить на иные цели, чем лихорадочное беспокойство,
связанного с миром труда. Эта книга тори на самом деле является частью попытки
навязать такую тревогу — мы, оказывается, работаем недостаточно напряженно. То,
что мы видели в действиях коалиционного правительства, является систематическим
сокращением пространства, в котором время могло использоваться иначе. Это
оказывает огромное влияние на культуру, потому что это те пространства, в
которых может создаваться какая-то альтернативная культура. Многим ключевым
событиям в популярной культуре с 1960-х способствовало пространство,
существование которого было возможно в условиях государства всеобщего
благосостояния, социального жилья, и т.д. Их значение состояло в своего рода
косвенном финансировании культурного производства. После того, как эти
пространства были уничтожены, большая часть культуры позднекапиталистической
Великобритании является устаревшей, жалкой, скучной и однообразной.
Еще один из парадоксов капиталистического реализма —
гипер-регулирование процесса обучения, так что любое отклонение от официальной
программы затруднено. Если вы выйдете за пределы узких параметров подготовки к
экзамену, сами студенты выразят недовольство. Они спросят: «это будет на
экзамене?» Узкий подход это то, что прививается наряду со
сверх-инструментализацией образования.
Конечно, одна из вещей, которые высшее руководство
пытается сделать, вводя плату за обучение — создать раскол между студентами и
преподавателями. Поскольку студенты платят больше за обучение, ожидается, что
они будут больше требовать от преподавателей. Руководство довольно цинично
пытается подтолкнуть студентов к тому, чтобы они вели себя как потребители,
которые должны больше требовать за свои деньги, но проблема в том, что ничего
из этих дополнительных денег не идет преподавателям. Я слышал от старшего
менеджера в университете, что в результате повышения платы за обучение «мы
лучше подготовимся для студентов, требующих больше». Это означает, что преподаватели
должны будут работать больше за те же деньги.
В одной лодке?
Как возможно навязать это всем? Ну, только по
причине общей идеологической атмосферы капиталистического реализма. Хотя я не
согласен с Полом Мэйсоном, капиталистический реализм, безусловно, изменил свою
форму по сравнению с тем, что было до 2008 года. Тогда у него было такое
качество, как наглая самоуверенность: «Либо вы попали к нам на борт, либо вы
унылый неудачник, который умрет, выпив денатурат в канаве, если повезет». С
2008 года у него более отчаянное настроение, которое и лежит в основе якобы
инклюзивной риторики «мы все в одной лодке». Другими словами, если мы не будем
держаться вместе, мы все пойдем на дно — что довольно сильно отличается от
прежних заявлений, что любой, кто не попал на борт, будет просто раздавлен,
попав под каток капитала.
Таким образом, тон капиталистического реализма
изменился, но жесткие меры были введены очень быстро из-за отсутствия
альтернативы. На самом деле, это даже хуже, потому что предыдущая форма
системы, которой как нам говорят, нет альтернативы, теперь невозможна. Нет
возвращения к капиталу до 2008 года. Капитал не имеет представления о
каком-либо рецепте выхода из кризиса, который привел к 2008 году. Нет никакой
гарантии, что нынешний кризис может быть прекращен, поскольку сам долг был
средством капитала поддерживать низкий уровень заработной платы и высокий
уровень спроса. Если вы сделаете так, что долг будет встречаться гораздо реже,
тогда что будет вместо него? На этот вопрос нет ответа, и очевидно, что
апологеты капитала просто топчутся на месте.
Их единственный ответ — стратегия жесткой экономии,
которая в значительной степени основана на историческом забвении причины, по
которой было создано государство всеобщего благосостояния. Оно было создано не
по причине доброты и щедрости капиталистов, а как «страховка от революции»,
чтобы широко распространенное недовольство не вылилось в революцию. Они забыли
это, и как следствие думают, что они могут продолжать разрушать систему
социальной защиты без каких-либо проблем. Беспорядки в прошлом году дают нам
представление о некоторых возможных последствиях.
Что, в таком случае, мы можем сделать? Ну, в первую
очередь необходимо победить анархистов — я только наполовину шучу, говоря об
этом. Мы обязательно должны задать вопрос: почему нео-анархистские идеи
настолько доминируют среди молодежи, и особенно среди студентов. Прямолинейный
ответ, что, хотя анархистские тактики являются наиболее неэффективными в
попытке победить капитал, капитал уничтожил все тактики, которые были
эффективны, оставив их, чтобы они распространялись в движении. Существует
неприятное взаимодействие между риторикой «большого общества» и многими
нео-анархистскими идеями и концепциями. Например, одна из идей, которая
особенно пагубна среди некоторых доминирующих сейчас в анархизме — отстранение
от мейнстрима.
Таково, например, убеждение, что средства массовой
информации по своей природе является коррумпированным монолитом. Дело в том,
что они полностью коррумпированы, но они не монолитны. Это ландшафт, который
находится сейчас под эффективным контролем неолибералов, которые отнеслись к
борьбе за средства массовой информации очень серьезно, и, следовательно,
выиграли эту борьбу.
Одна из вещей, за которую я активно выступаю — это
рост сознательности среди молодежи в восприятии СМИ, — к примеру, на Channel 4
раньше была часовая дискуссионная программа с участием трех философов. Теперь
«Большой брат» занимает это место. Вместо европейского авторского кино сейчас
идет Location, location, location. Если вы хотите увидеть какие изменения
произошли в британском обществе в плане политики и культуры за последние 30
лет, то нет лучшего примера, чем Channel 4.
Почему это произошло? Потому что Channel 4 возник в
результате всех видов борьбы в средствах массовой информации за контроль над
такими вещами, как кино, и люди подошли к этому очень серьезно. Наряду с
рабочей борьбой в 80-е была также культурная борьба. Обе были проиграны, но
тогда было отнюдь не очевидно, что это произойдет. Если вы помните, 80-е годы
были временем, когда была моральная паника по поводу советов «чокнутых левых»,
и была также моральная паника по поводу Channel 4 с его политкорректными левыми,
которые якобы захватывают вещание.
Это часть того, что я имею в виду под альтернативной
современностью — альтернативой неолиберальной «современности», которая на самом
деле во многих отношениях является просто возвращением к 19-м веку. Но идея о
том, что массовая культура по природе своей кооптирована, и все, что мы можем
сделать, это отказаться от нее, глубоко ошибочна.
То же самое можно сказать и о парламентской
политике. Вам не следует возлагать все свои надежды на парламентскую политику,
потому что это было бы грустно и смешно, но при этом, если она бессмысленна, вы
должны спросить себя, почему бизнес-класс тратит так много ресурсов, чтобы
подчинить парламент своим интересам.
Опять же, нео-анархическая мысль, что государство
закончилось, что мы вообще не должны участвовать в нем, глубоко пагубна. Нельзя
сказать, что парламентская политика может достичь многого сама по себе —
наглядный урок того, что произойдет, если вы верите в это — пример новых
лейбористов. Власть без гегемонии — вот чем были новые лейбористы. Но это
бессмысленно. Вы не можете надеяться на достижение чего-либо только через одну
электоральную машину. Но трудно понять, как борьба может быть успешной, не
будучи частью ансамбля отношений. Мы должны вернуть идею о победе в борьбе за гегемонию
на разных фронтах одновременно.
Поэтому антикапиталистические движения, возникшие в
90-х, в конечном счете, ничего не достигли, они вообще не вызвали у капитала
никакого беспокойства — ему было легко обойти их. Одной из причин этого
является то, что они действовали на улице, не обращая внимания на политику на
рабочем месте и в повседневности. И это выглядит далеким от простых рабочих
людей, потому что, по крайней мере, у профсоюзов, при всех их недостатках, была
прямая связь между повседневной жизнью и политикой. Эта связь в настоящее время
отсутствует, и антикапиталистические движения не обеспечили ее.
Координация
Мне кажется, что ключевым вопросом сейчас является
координация. Такое множество дискуссий о централизации и децентрализации, о
вертикальной структуре по сравнению с горизонтальной, скрывают реальные
вопросы, что является наиболее эффективной формой координации против капитала.
Координации не нужна централизация: для того, чтобы движение шло к общей цели,
оно не должно быть централизовано. Мы должны сопротивляться ложным оппозициям,
которые происходят из неоанархистского образа мышления.
Очевидно, что все антикапиталистические движения,
вплоть до Оккупай, сумели мобилизовать недовольство, но они не смогли
координировать его таким образом, чтобы вызвать у капитала какие-либо
долгосрочные проблемы. Что могло бы координировать недовольство? А что может
трансформировать окружающее недовольство в устойчивый антагонизм? Отсутствие
устойчивости этих антагонизмов является частью проблемы с ними. Еще одной
проблемой с ними, которую поднял мой товарищ, Джереми Гилберт, является
отсутствие институциональной памяти. Если у вас нет чего-то вроде партийной
структуры, то у вас нет институциональной памяти, и вы, в конечном итоге,
просто повторяете одни и те же ошибки снова и снова.
Мы слишком терпимы к неудачам. Если я когда-нибудь
снова услышу цитату из Сэмюэла Беккета «Пытайся еще. Проигрывай снова.
Проигрывай лучше», я сойду с ума. Почему мы вообще думаем подобным образом? В
неудаче нет чести, хотя и нет ничего постыдного в ней, если вы пытались
добиться успеха. Вместо этого глупого лозунга мы должны стремиться учиться на
своих ошибках, чтобы добиться успеха в следующий раз. Шансы могут сложиться
таким образом, что мы продолжим проигрывать, но задача в том, чтобы увеличить
наш коллективный интеллект. Это требует если и не партийной структуры старого
типа, то хотя бы какой-то системы координации и некой системы памяти. У
капитала это есть, и нам это тоже необходимо, чтобы мы могли дать отпор.
Примечания:
[1] ‘Work isn’t working’
[2] K Kwarteng,
P Patel, D Raab, C Skidmore, E Truss Britannia unchained: global lessons for
growth and prosperity London 2012.
Перевод Дмитрия Райдера
Впервые опубликовано на сайте Рабкор
Комментариев нет:
Отправить комментарий