В современной
восточноевропейской урбанистике как на государственном, так и на общественном
уровнях стал господствовать дискурс ревитализации, навязанный Евросоюзом. Идея «ревитализации» или
возобновления экономического, физического, общественного пространства
предполагает холистический подход, при котором привлечение урбанистики,
экономики и менеджмента культуры в городской трансформации сможет оживить
проблемные постиндустриальные районы. Нью-эйджевский принцип think globally, act locally, на котором
основывается политика ревитализации, в действительности, исключает
универсальность, будучи чисто (мелко)буржуазным идеалом антисолидарной
локальности – обустроить определенное место, чтобы там жилось хорошо, безопасно
и без социальных девиаций. «Ревитализировать» район означает лишить его
радикальной инаковости, депролетаризовать, сделать другого таким, как мы.
В современной
восточноевропейской урбанистике как на государственном, так и на общественном
уровнях стал господствовать дискурс ревитализации, навязанный Евросоюзом в т.ч.
в контексте проведения Евро-2012. О каких политических трансформациях
свидетельствует сегодня риторика ревитализации или регенерации городского
пространства? Какой идеологический комплекс побуждает говорить в таких
терминах?
Идея «ревитализации» или
возобновления экономического, физического, общественного пространства
предполагает холистический подход, при котором привлечение урбанистики,
экономики и менеджмента культуры в городской трансформации сможет оживить
проблемные постиндустриальные районы. Основной моделью этого процесса выступает
balance development, хотя его декларативная демократичность не объясняет, что и
кого именно хотят «оживить». Придя на замену неудобному термину
«джентрификация», «ревитализация» стала представлять soft power, которой
потребовалась смазка для дикой инвестиционной модернизации, – это и есть
социально-терапевтический подход а la Дейл Карнеги, чтобы стать «своим» для
жителей города, привлечения искусства, которое таким образом служит орудием
власти… Нью-эйджевский принцип think globally, act locally, на котором
основывается политика ревитализации, в действительности, исключает
универсальность, будучи чисто (мелко)буржуазным идеалом антисолидарной
локальности – обустроить определенное место, чтобы там жилось хорошо, безопасно
и без социальных девиаций. «Ревитализировать» район означает лишить его
радикальной инаковости, депролетаризовать, сделать другого таким, как мы. Это
точно соответствует определению, которое Флобер дал буржуазности –
неспособность представить другое; для буржуа другого не существует. В то же
время целые маргинализированные городские районы остаются вне процесса «ревитализации»: с этой точки зрения их
вообще не существует, ибо при таком подходе важно, чтобы средний класс не
чувствовал угрозы. Poor but sexy как слоган ревитализации в измерении
Realpolitik означает прежде всего вытеснение и перемещение бедных, исключение
мигрантов, безработицы. «Ревитализация» является своего рода попытками оживить
мертвого, это десоциализация, капитализация и корпоративизация городского
пространства, урбанистический менеджмент, направленный против альтернативной
социальной культуры. Преодолеваем границы – культурные, религиозные, этнические
– какие угодно, только не экономические.
«Ревитализация»
является идеологической попыткой реанимировать труп европейской
социал-демократии с ее главным достижением в виде «государства благосостояния»,
которое потерпело крах в 1980-90-х годах из-за капитализации всех социальных
сфер. Это потерянное достижение 68-го сегодня используется Евросоюзом для
автолегитимации в глазах европейцев, которые, особенно после последнего
экономического кризиса, перестали верить в наивный миф свободного рынка и
стремятся вернуться к его контролю со стороны общества. Как говорил Качинский,
«мы постлевые, а не посткоммунисты ». «Ревитализация» – это и есть
«постлевизна», левизна без левизны – мягкий способ впустить капитал, попытка
доказать, что несмотря ни на что капитализм имеет человеческое лицо.
Трансформация городов и регионов, которые «пострадали от коммуны», является
попыткой зачистить следы «тоталитаризма», и всего, что связано с «коммунизмом»
как в публичном, так и в идеологическом пространстве, чтобы ничто о нем не
напоминало, и не позорило приличный европейский облик.
Недаром верфь в
Гданьске, где в 1980-м зародилось движение «Солидарности», является одним из
главных объектов «ревитализации» – капитал активно расчищает территорию от
старых построек, ее публичный контекст десоциализируется, художественные
сообщества приходят в упадок. Солидарность деградировала, осталось только
место. Но локуса для солидарности мало – нужно совместное видение,
идеологическая перспектива, ведь и сама «Солидарность» идентифицировалась не с
местом, а с профессией, была, собственно, движением пролетарским. То, что «Солидарность»
основывалась на глубоко коммунистической идее, как это прекрасно
продемонстрировал Ален Бадью, что она была в классическом смысле марксистским
движением, поскольку политически образовалась в событиях с участием масс
(Бадью, 2005: 38), – всё это вытесняется в господствующем теперь дискурсе.
«Солидарность» национализируется, подвергается католицизации и
депролетаризируется, предстает в сегодняшней репрезентации националистическим
восстанием «против коммуны». Это «Солидарность» без солидарности, как жижековские
кофе без кофеина и безалкогольное пиво. Хотим ревитализации, но без
субверсивных трансформаций, хотим левизны, но без идей коммунизма, хотим
Маркса, но без революции.
Процессы
«ревитализации» в современном урбанистическом пространстве обусловлены
ренационализацией в идеологической сфере, ведь речь идет о визуальной
репрезентации власти на разных социальных уровнях. Городская ревитализация –
это видимая идеология, поэтому важно определить способы, которыми власть
сегодня себя проявляет, и политический характер ее видимости. Ревитализация
выступает урбанистической биополитикой неолиберального капитализма и тесно
связана с наступлением национализма. В современной политике национальная
идентичность вновь стала главным адресатом и постоянно реактивируется как
дискурсивно, так и архитектурно. Но национализм сегодня превращается в «новый
хороший» национализм, выступая под видом невинного политкорректного
патриотизма. Такой идеологический контекст в Европе появился после падения
Берлинской стены, которую представляют в качестве доказательства провала
социальной утопии. 1989-й был годом окончательного упадка левых движений,
которые брали начало из революционного импульса 68-го. Идея социальных
трансформаций была оставлена за пределами Realpolitik как «теоретическая» – ее
субститутом стала экологизация, зеленая идея, которая часто направляет левое
дело в право-либеральную сторону. Прослеживается тенденция национализации
левизны – возвращается идея своего рода национал-коммунизма: после левого
универсалистского проекта 2-й половины XX в. сегодня нация-государство
рассматривается многими левыми группировками в Восточной Европе как важнейшая
цель и рамка активистской деятельности.
Падение Берлинской
стены используется Германией как мощный аргумент в пользу преодоления
нацистского прошлого, ибо до 1989 г. быть немцем было все-таки стыдно.
Политическая ревитализация Германии в форме маниакально быстрого объединения
была направлена на конструирование нарратива триумфа экономически-политической
культуры Запада над «восточным» социализмом. Как отмечал Эрик Сантнер,
продуцирование дискурса «победы над марксизмом-ленинизмом» было нацелено на
изгнание из европейской истории травмы нацистского насилия и закрытие
концептуального и этического пространства его осмысления (Сантнер, 2009: 406).
Чемпионат мира по футболу в Германии в 2006 г. был апофеозом multi-culti
национализма, когда стало возможно испытывать гордость за принадлежность к
Deutschtand, попыткой полностью смыть запах концлагерного дыма. Состоялась
ренационализация культуры, в которой Холокост используется как капитал:
отталкиваясь от него, Германия и вся Европа двигались к «нормальности» под
лозунгом «never again». Такой неолиберальный «постнационализм» является одним
из модусов нынешней циничной идеологии.
Сегодня Берлинская
стена – это самое известное туристическое антикоммунистическое место в мире.
«Ревитализация» достигла здесь своего пика: стена активно коммерциализируется,
в сувенирном магазине у ее остатков продают «оригинальные» кусочки развалин.
Стена разбирается и раздается другим городам, например, Гданьску или Киеву. В
киевском случае на куске Берлинской стены предусмотрительно размещена табличка
с надписью «not for sale». Распространяется не идея освобождения от системного
гнета – бессознательным неприличным симптомом этой ситуации является
распространение стены на другие территории, умножения стен. Современный мир,
несмотря на свою хваленую глобализированность, является миром новых стен –
между США и Мексикой, между Израилем и Палестиной, вокруг Евросоюза. Создания
новых социальных, экономических, географических границ как раз и является
истиной глобализации. Стена передвинулась – кусок Берлинской стены в Киеве
возле немецкого консульства дает понять, что стена между пространством,
свободным от «тоталитаризма», и тем, где еще есть его остатки, проходит по
восточной границе ЕС. Визовый режим как продолжение Берлинской стены в эпоху
глобального капитализма ярко свидетельствует о разнице между соцлагерем и
территорией СССР, что на Западе часто не принимают во внимание, в частности, в
дискурсе-89, который экспортируется в постсоветские страны без понимания того,
что для них не этот год был таким ключевым по сравнению с годом распада СССР в
1991-м.
В данном контексте
симптоматична идеологически доминирующая риторика в нынешней Польше, которая
ратует за то, чтобы именно движение «Солидарности», а не падение Берлинской
стены, считалось причиной упадка коммунизма. Происходит соревнование за то, кто
действительно убил коммунизм, символическая борьба гданьской верфи против
Берлинской стены за бренд убийцы «коммуны». Это главный идеологический спор
сегодня, поскольку ставкой в нем является возможность социального порядка,
альтернативного капитализму. Она особенно примечательна в контексте современной
«конкуренции жертв», стратегии (авто-)виктимизации, когда основным средством
политического действия становится отстаивание статуса наибольшей жертвы, чьи
страдания наиболее травматичны (евреев, украинцев, курдов, армян …). Берлин с
момента падения стены обладает статусом освободителя от коммунизма, а Гданьск
сейчас стремится занять его место – недаром этот город выдвинулся кандидатом на
звание европейской столицы культуры в 2016 г. – по иронии судьбы, за год до
столетия Октябрьской революции. Польша ведет идеологическую борьбу за то, чтобы
30-я годовщина «Солидарности» в 2010 г. перекрыла 20-ю годовщину падения
Берлинской стены в 2009-м. И «Солидарность», и бархатные революции 89-го были
антисистемными, антибюрократическими движениями, но сегодня они представляются
в националистической прокапиталистичний обертке и выглядят как идеологические
зомби. Поэтому важна 20-я годовщина распада СССР в 2011 г.: на коммунистической
идее поставили крест не с исчезновением соцлагеря, а именно с крахом СССР,
когда наступил «конец истории» (Фукуяма), которая опять вдруг «началась» через
десять лет 11 сентября 2001 года.
Ярким примером дискурса
«ревитализации» является конструирование национальной памяти в Германии, в
которой ГДР рассматривается как неприятная историческая случайность, а ФРГ
выступает «настоящей» немецкой традицией. «ГДР не существовало», – утверждает
граффити на остатках Дворца республики в Берлине, пустое разрушенное место
которого в центре немецкой столицы политически, идеологически и архитектурно
выступает травматичной точкой современной трансформации. Дворец республики или
Народный дом, построенный властями ГДР в 1976 г., закрыли в 90-м сразу после
падения стены. До 2002 г. его снесли и немецкий парламент принял решение
восстановить Берлинский городской замок, который был заложен в середине XV в. и
перепроектирован в нач. XVIII-го гданьским (sic!) архитектором Андреасом
Шлютером. Замок стал символом абсолютизма и прусской власти, во времена нацизма
в нем устраивали выставки «недегенеративного», угодливого режиму искусства, а в
1950 г. власти ГДР его разрушили. Дворец республики был уничтожен, поскольку он
представлял ГДР, зато прусский замок воплощает немецкую преемственность,
«немецкость» как таковую. Социальный идеал властной реконструкции Берлина
направляем ретро-идеей возвращения к комфортной фигуре бюргера XIX в.
Примечательно, что первоначально в новом замке собирались разместить гостиницу
или торговый центр, сегодня же в нем планируется этнографическая коллекция,
очевидно, симулируя имперский статус Германии в прошлом. Национализм всегда
копает, чтобы ревитализировать «корни», и в данном случае откапывает прусский
милитаризм, освященный светской религией государственной власти. Разрытый центр
Берлина – пульсирующий нерв антикоммунистической истерии, раскопана могила, из
которой вылезают похороненные монстры.
Как альтернативу
прусскому замку берлинский архитектор Роберт Буркхардт разработал для этого
места проект «Памятника модернизма», направленный на то, чтобы связать
архитектуру с идеей социальности, что свойственно модернистским концепциям.
Идеология модерна заключается в том, что мы живем не в природном мире, что его
можно изменить, – построение нового общества возможно в т.ч. за счет
строительства новых сооружений. «Памятник модернизма» является коллажем из
модернистских архитектурных цитат, критериями выбора которых стали реализм и
идея социальных преобразований. Работа Буркхардта – конструкция с
нереализованным потенциалом: она может функционировать и использоваться (в т.ч.
для проживания), но принципиально должна оставаться пустой. Это переосмысление
истории модернизма, концепции Модерна как «незавершенного проекта» (Хабермас)
является своего рода архитектурным поворотом к критической теории.
Одним из исторических
символов на территории гданьской верфи выступает монументальный объект
польского художника Гжегожа Кламана – с выразительными аллюзиями на Башню Третьего Интернационала Татлина, он
состоит из взаимопротиворечащих элементов, принципиально не образуют единый
гармоничный образ, и интерпретируется как памятник коммунизма, в котором ничто
ни с чем не сочетается. В действительности же эта работа является «памятником
коммунизма» разве что в другом значении – как напоминание о неизбежности и
сегодня в капиталистическом сообществе классовой борьбы и социального
антагонизма. Если памятник коммунизму Кламана – это уничтоженная башня Татлина,
а разрытый центр Берлина является, собственно,
памятником неолиберальному капитализму, который откапывает старое
монструозное националистическое оружие, то «Памятник модернизма» – это
возвращение полного революционного потенциала Левиафана.
Литература:
Бадью А., 2005.
Мета/Политика: Можно ли мыслить политику? Краткий трактат по метаполитике.
Москва: Логос
Сантнер Э., 2009.
История по ту сторону принципа наслаждения: размышления о репрезентации травмы.
В: Травма:пункты: Сб.ст. / Сост. С. Ушакин и Е. Турбина. Москва: НЛО
Журнал «СПIЛЬНЕ» №2,
2010, с. 26-29
Читайте статью на сайте ПРАСВЕТ
Перевод Марины
Тойберман
Комментариев нет:
Отправить комментарий